Христоверы

16

Шла зима 1916 года.

Силантий Звонарёв курил в сенях самокрутку, с грустью наблюдая за чистившими во дворе снег родителями. Страшные ожоги, изуродовавшие его руки, не позволяли ему работать физически.

Мягкие хлопья снега падали на крыши домов и устилали двор и дороги. Вокруг было тихо. «Ничего, потерпите немного, – думал Силантий, глядя на стариков. – Весной я изменю вашу жизнь. Перевезу из села в город, дом добротный там куплю, а сам уеду. Далеко, в Китай поднебесный. Там здоровье свое поправлю, от ожогов избавлюсь и снова в Самару вернусь. А там…»

Его мысли прервало появление самого богатого человека в деревне Макара Куприянова. Силантий поправил наброшенный на плечи старенький тулуп, нахлобучил пониже на лоб шапку и вышел из сеней. Стараясь не привлекать внимания гостя, он осторожно прикрыл за собой дверь и, прижавшись к ней спиной, с интересом стал наблюдать за встречей соседей.

Куприянов медленно приблизился к воткнувшему в снег лопату Матвею Кузьмичу и протянул для пожатия руку.

– Доброго здоровьица, сосед, – сказал он. – Вижу, снежок вон кидаешь? Много его нынче выпало, ох, как много.

– А ты чего прохлаждаешься, Макарка? – поинтересовался старик. – У тебя на дворе снега меньше, чем у меня выпало?

– Уж не скажи, – ухмыльнулся Куприянов. – У меня почитай двор твоего больше и, стало быть, и снега в него больше упало.

– Так с чем ты ко мне пожаловал? Не снег же покупать, раз своего достаточно.

– Вижу, и ты не последний хрен без соли доедаешь? – парировал Куприянов. – Лошадку вон какую прикупил. Моя клячей в сравнении кажется.

– Так продай свою и такую же купи? – продолжил соревнование в остроумии Матвей Кузьмич. – У тебя же денег куры не клюют, а ты всё прибедняешься.

– Это злые языки меня богачом выставляют, – «заскромничал» Куприянов. – А я такой, как все. Не богат шибко, да и не беден. А вот ты на какие шиши прибарахляешься? Почитай самый нищий в деревне был, а сейчас вдруг самый богатый.

– Да где там, – вздохнул старик. – Денег на лошадь мне сыночек дал. Он у купца богатого приказчиком состоит. Сам живёт не тужит и нас с матерью не забывает.

– А ты ври-ври, да не завирайся, Матвей, – не поверил ему Макар. – Старший твой сын в Астрахани живёт. Настрогал детишек косой десяток и едва концы с концами сводит.

– Да я тебе про второго говорю, – замялся Матвей Кузьмич. – Он же в Оренбурге…

– А третий и четвёртый? – грубо перебил его Куприянов. – Пантелей с Гурьяном где, сучьи дети? Они ещё с каторги случаем не возвернулись? Как я помню, убили они в Самаре купца Лукьянова, все денежки из его избы вынесли. А ведь немало было денег-то. Сыновей твоих окаянных на каторгу осудили, а денег ведь так и не нашли?

– По напраслине их обвинили, сыночков моих, – помрачнел Матвей Кузьмич. – Это ты указал на них тайно, Макарка, вот их и загребли.

– Э-э-э, да будя чад своих выгораживать, Матвей? – повысил голос Куприянов. – Тати они, и сказ весь! А ты, чую, раскопал их кубышки, вот и живёшь, как барин, и в ус не дуешь.

– А ну вон со двора моего, аспид! – возмутился Матвей Кузьмич. – Ты чего это сыночков моих лаешь? Они горюшко мыкают где-то в Сибири кандальной за грех чужой, а ты…

– Хорошо, хорошо, ухожу я, – попятился Куприянов, видя, что старик Звонарёв берётся за черен воткнутой в снег лопаты. – Только упрядить тебя хочу, Матвей, напоследок. Донесу я на тебя уряднику в полицию. Пущай придут и поглядят, на какие шиши ты богатством обрастаешь.

– Постой, обожди, Макар Авдеевич, – испугался старик. – Не надо никуда доносить. Ежели хочешь, коня своего отдам с телегой вместе, но только не доноси на меня уряднику.

– Что ж, считай, что уговорил, – согласился Куприянов «великодушно». – Конь твой мне понравился. Так и быть, не пойду пока к уряднику. Обманешь, то не взыщи…

Он развернулся и зашагал к выходу со двора и вскоре исчез за воротами.

Напуганный старик заспешил в дом. Следом за ним зашла и Марфа Григорьевна. Она не участвовала в разговоре, но по её лицу было видно, что она всё слышала.

Силантий встретил их, сидя за столом.

– Ой, горе-горюшко камнем свалилось на головушки наши! – с порога заголосил несчастный старик. – Ой, Макарка, поганец глаз завидущий на добро наше положил!

– Что же делать теперь, Господи! – вторя ему, заголосила Марфа Григорьевна. – Макарка-то, аспид, с урядником полицейским Маркелом дружбу водят! Они же нас изничтожат, нехристи проклятущие! Они же нас вслед за сыночками на каторгу упекут?

Силантий не выдержал горестных стенаний родителей и ударил кружкой по столу.

– Угомонитесь! – прикрикнул он на обомлевших стариков. – И коня с телегой вести к нему не надо! Я сам встречусь с ним и по душам поговорю.

– А что проку в том? – всхлипнула Марфа Григорьевна. – Разве Макарку теперь остановишь?

– Я это сделаю, – заверил Силантий родителей сурово. – А как, не ваша забота.

– Сынок, родненький, да он и слухать тебя не станет? – всплеснула руками Марфа Григорьевна. – Ступишь на порог, так он тебя взашей выставит. Ты же вон убогий, хворый весь, а Макарка… Этого борова паскудного оглоблей не перешибёшь.

– Не сумлевайтесь, родители, я найду способ его урезонить, – хмыкнул Силантий, сворачивая самокрутку. – Вы мне, помнится, говорили, что сосед ваш частенько в город ездит?

– Через день, – кивнул Матвей Кузьмич, – а то и каждый день.

– А после своих базарных дел он по какой дороге возвращается? – задумался Силантий.

– Да какая сейчас дорога, сынок? – вздохнула Марфа Григорьевна. – Просека в снегу, санями наезженная. И одна она у нас, не заблудишься.

– А возвращается он, когда небеса темнеют, – продолжил обеспокоенно старик. – Только для чего это тебе знать понадобилось, скажи?

– Встречу его на дороге и поговорю, чтоб из избы за порог не выставили, – признался Силантий. – Да и домочадцев его пугать неохота безобразным видом своим.

– Ты что же задумал, сынок? – простонала Марфа Григорьевна. – Мало ли тебе на войне досталось? Да он тебя зараз на каторгу упечёт вслед за братьями.

– Тогда давайте беды от него терпеть?! – зло усмехнулся Силантий. – Отдадим ему коня с телегой и что? Думаете, он на этом успокоится и отстанет от вас?

– А может, возьмёт он коня да угомонится? – проговорил нерешительно Матвей Кузьмич. – А тебе… Не надо греха брать на душу, сынок?

– У-у-ух, я уже столько грехов взял на душу, батя, что она внутри меня по швам трещит от изобилия, – вздохнул Силантий. – Так что одним грехом больше мне без разницы.

– Нет, не ходи никуда, сынок! – взмолилась мать. – Не зли зазря этого беса Макарку!

– Это уже не вам решать, родители, – сказал как отрезал Силантий. – Мать, ну-ка стол накрывай да щей наливай. Проголодался я нынче что-то, аж желудок сводит, однако…

17

Савва Ржанухин потянул за вожжи и остановил лошадь. Евдокия Крапивина сошла с саней и осмотрелась. В тёплой шубейке, в повязанном по-старушечьи пуховом платке, она топталась на месте, дожидаясь, когда Савва уедет.

Когда сани скрылись из виду, девушка свернула на другую улицу и поспешила с оглядками в направлении церкви.

К её приходу молящихся внутри огромного соборного храма было немного. Трижды перекрестившись и отвесив поклоны, Евдокия прошла к правому пределу и остановилась перед иконой Николая Чудотворца. Глядя на лик святого, она снова трижды перекрестилась и бросила беглый взгляд на батюшку.

Он стоял к ней спиной на амвоне и певучим звонким голосом читал молитву. Батюшка был молод и красив, и Евдокия давно обратила внимание на его приятную притягательную внешность.

В это утро девушка молилась особо горячо, позабыв обо всём на свете. Она обращалась к ликам святых, моля их о прощении всех своих вольных и невольных грехов и прегрешений. Она просила святых заступиться за неё перед Господом Богом и позаботиться о воюющем где-то муже.

Шепча молитвы, Евдокия во все глаза смотрела на иконы. Ей казалось, что святые говорят с ней, и она сердцем, как губкой, впитывала благодать, исходящую от икон, и никак не могла насладиться ею.

Евдокия пришла в себя после окончания службы. Батюшка как раз приступил к совершению обряда поминовения по безвременно погибшим на войне. В другой части храма еще один священнослужитель начал крестить детей. А молодой батюшка вдруг подошёл к Евдокии и, глядя ей в глаза, улыбнулся.

– Я тебя иногда вижу в стенах храма, сестра, – произнес он чистым, проникновенным голосом, заставившим затрепетать и сжаться сердце Евдокии. – И всегда читаю я на лице твоём горе и печаль. Может быть, ты желаешь исповедоваться, но не можешь решиться на это святое таинство?

– В-вы п-правы, б-батюшка, – растерялась Евдокия. – Я редко прихожу в стены храма… Только когда невмоготу становится. Ходила бы чаще, да нет такой возможности.

– Вижу, ты в секте хлыстов состоишь, сестра? – ненавязчиво поинтересовался батюшка. – А может быть, скопцов, что ещё хуже. А ещё читаю я на твоём лице, что тебе там несладко приходится.

Глядя на батюшку и слыша его проникновенный, волнующий её голос, Евдокия вдруг почувствовала потребность всё рассказать ему. Но старец Андрон требовал от адептов никогда никому ничего не говорить, что происходит в стенах секты.

– Да, я христоверка и не отрицаю этого, – вздохнула девушка. – А в храм Божий влечёт меня обречённость. Я хочу стоять в толпе прихожан храма, креститься, молиться, ставить зажженные свечи перед иконами, а после ощущать внутри себя благодать душевную.

– Значит, сознание твоё ещё не погубила до конца сектантская короста, – улыбнулся батюшка. – Ты бы причастилась, сестра, исповедовалась и покаялась перед Богом в грехах своих? Господь наш человеколюбец. Он выслушает тебя, поймёт и простит, как поступает со всеми заблудшими душами.

– Нет-нет, не могу я так? – испугалась Евдокия. – Я уже год как христоверка. Теперь община моя семья.

– Семья твоя дома должна быть, а не на «корабле» хлыстовском, – вздохнул батюшка. – Или здесь, в стенах храма, всегда ждут тебя любовь и понимание.

– Нет у меня семьи и дома тоже нет, – смутилась Евдокия. – Родители как выдали меня замуж, так крест на мне поставили. А когда узнали, что в христоверах я, то и вовсе порог избы переступать запретили.

– Я подумаю, как помочь тебе, – сказал задумчиво батюшка. – Но моя помощь будет действенна лишь тогда, если ты сама этого захочешь. А сейчас прости, занят я. Но ты всегда можешь меня здесь найти.

Поклонившись Евдокии, он отошёл к двум старушкам, терпеливо дожидавшимся его в стороне, а Евдокия, поправляя на голове платок, направилась к выходу.

В домашнем кабинете купца Сафронова полная тишина. Иван Ильич с запрокинутой головой и с закрытыми глазами дремлет в кресле. Лицо его выглядит спокойным. В кресле напротив, с книгой в руках, расположилась Марина Карповна.

Открылась дверь, и в кабинет вошёл Лопырёв. При его появлении Марина Карповна встала с кресла и тронула мужа за плечо:

– Ваня, проснись, к тебе Гавриил Семёнович пожаловал.

Сафронов встрепенулся, с трудом открыл глаза и обвёл кабинет бессмысленным блуждающим взглядом.

– Иван Ильич, Ваня, да что это с тобой? – воскликнул гость, стараясь выглядеть бодро и непринуждённо. – Ты выглядишь побитой собакой, дружище?

– Я не только выгляжу, но и чувствую себя побитой собакой, – с усилием ответил Сафронов.

– Ничего не понимаю, – разводя руки, вздохнул участливо Лопырёв. – Ты же здоровый мужик, Ваня. Когда ты упал тогда на пол, я сначала подумал, что ты выкидываешь какой-то крендель. А потом, когда закатил ты, как девица, глазоньки, я грешным делом подумал, что душа из тебя вон.

– Я ничего не помню, – закрывая глаза, прошептал Сафронов. – Будто в яму провалился…

Марина Карповна подошла к столу, взяла в руки графин, но он оказался пуст. Вздохнув и покачав головой, она вышла из кабинета.

– Да-да, Марина, сходи, пожалуйста, за водичкой да задержись на кухне некоторое время, – слащаво улыбаясь, проговорил вслед Лопырёв. – Мне с Иваном Ильичом кое-какие неотложные делишки обсудить надо.

Услышав его, Марина Карповна обернулась, смерила гостя презрительным взглядом и гордой поступью вышла из кабинета.

Как только за ней закрылась дверь, Лопырёв набросился на Сафронова с упрёками.

– Ну и наломал ты дров, Ивашка! О-о-ох, и наломал! – заговорил он раздражённо. – Чуток бы, и всё… Мы-то изначально подумали, что на тебя благодать снизошла небесная, а ты… Я к доктору тебя велел доставить, и он едва спас тебя от смерти.

– Так разве я мог помыслить, что эдакая оказия со мной случится, – прошептал Иван Ильич. – Свет померк в глазах, и вот… Извини, больше ничего не помню.

Заломив за спину руки, Лопырёв прошёлся по кабинету. Затем он вернулся в кресло и, подавшись вперёд, всмотрелся в лицо Сафронова.

– А девка та, которую старец женой твоей духовной назначил, легла с тобой рядышком, – злорадствовал он, стараясь сделать больнее и без того страдающему от недуга Сафронову. – Она ко всему была готова, а ты…

– И этого я не помню, – облизнув губы, прошептал Иван Ильич. – Лишь туман и мрак в голове.

– Ты уже два месяца на корабль не заглядываешь, – перешёл на зловещий шёпот Лопырёв. – Старец беспокойство проявляет.

– А-а-а, так это он тебя ко мне прислал, – через силу усмехнулся Иван Ильич. – Сам-то ты и не думал меня навестить и о здоровье моём справиться.

– Не надо выдумывать, не так всё было, – помрачнел Лопырёв. – Я несколько раз повидать тебя пытался, да доктор не позволял. Да и супруга твоя в дом меня не впускала.

– Верю, Марина моя такая, – ухмыльнулся Иван Ильич, с теплотой подумав о жене. – Такой уж у неё характер.

– Старец тебя видеть желает, – хмыкнул Лопырёв. – Дело у него неотложное появилось.

– Скажи, что я ещё болен, – поморщился Иван Ильич.

– Я с доктором разговаривал, – потягиваясь, сказал Лопырёв. – И он заверил меня, что скоро хворь с тебя сойдёт. А старец девку твою от всех оберегает. Так что выздоравливай поскорей, Ивашка. Время твоё на небеса отправляться ещё не пришло.

В кабинет вернулась Марина Карповна с полным графином, и мужчины прекратили разговор.

– Ну, всё, Иван Ильич, нам пора прощаться, – засобирался Лопырёв. – Так что мне передать Андрону?

– Передай, что я рад буду с ним встретиться и обсудить все дела, – закрывая глаза, сказал Сафронов. – Но только…

Недосказанную фразу за него закончила, наливая из графина в стакан воду, Марина Карповна:

– Иван Ильич займётся делами, когда сможет обходиться без посторонней помощи. А сейчас ему надо принимать лекарства и ложиться в постель. Дела, они и есть дела. Мы все помрём, а они останутся.

18

Лошадка легко бежала по накатанной в снегу дороге. В санях, на ворохе сена, возлежал в тёплом тулупе Макар Авдеевич Куприянов.

Когда до деревни осталось несколько километров, лошадь неожиданно занервничала и стала сбавлять ход. Необычное поведение животного насторожило Куприянова.

– Эй, что с тобой, коняга? – забеспокоился он. – Волков, что ли, почуяла, животина безмозглая?

Привстав, Куприянов извлёк из-под себя ружьё, проверил в стволах патроны и осмотрелся.

– Волков вроде не видать, – успокаивая себя, проговорил он. – И впереди на дороге я никого не вижу. Эй, коняга, а ну поспешай. До деревни уже рукой подать, и мы с тобой изголодались, да и намёрзлись тоже.

Он подстегнул лошадь вожжами, но она продолжала упрямиться.

– Эй, да что на тебя нашло, животина? – воскликнул возмущённо Куприянов. – Желаешь, чтобы я взял кнут и хлыстал тебя для поднятия прыти?

Он отложил ружьё в сторону, взял кнут, замахнулся, и вдруг… Кто-то вырос сбоку из сугроба и запрыгнул к нему в сани.

У Куприянова душа ушла в пятки. Он не понял, что случилось, и инстинктивно попытался отбиться от «попутчика». Не зная, с кем имеет дело, с человеком или зверем, содрогаясь от ужаса, Макар истерично завопил:

– Э-э-эй, кто ты? Э-э-эй, чур от меня, чур!

Тяжелый удар по голове, и Куприянов, хрипя и дёргаясь, потерял сознание.

Куприянов открыл глаза и поморщился от сильной головной боли. Он попробовал пошевелить руками и ногами, но они были крепко связаны. Закрыв глаза и превозмогая боль, он попытался сосредоточиться. Сидящий впереди человек управлял лошадью.

– Эй, ты, – прохрипел он в спину вознице, – кто ты такой? Почему ты напал на меня, и…

Управлявший лошадью незнакомец услышал его и крикнул, не оборачиваясь:

– Кто я? А демон я неприкаянный! Ловлю ночами людишек заблудших и на погибель их веду!

Услышав ответ, Куприянов затрясся от страха. У него всё пересохло в горле, и зубы застучали как палочки по барабану.

– Э-э-эй, разбойник! – позабыв о головной боли, завопил он. – А ну останавливай лошадь и освобождай меня от пут.

– Не ори, не мешай мне думать, как сгубить тебя, грешник! – прикрикнул на него незнакомец. – Или в поле завезти подальше от дороги и засыпать снегом вместе с санями и конём? А может быть, в лес податься и волкам отдать на съеденье? Что выбираешь, скажи?

Куприянов промолчал. У него пропал голос. Спазм парализовал горло, и он едва дышал.

– Молчишь, сквалыга? – захохотал возница. – А я знаю, что с тобой сотворить! Я сейчас прокачу тебя с ветерком, да так, чтобы дух из тебя вылетел вон. Ежели не подохнешь, то в реке утоплю! Как, нравится тебе эдакое моё решение?

Он замахнулся кнутом и с силой хлестнул по крупу лошадь. Не привыкшая к такому обращению, она взбрыкнула от боли и помчалась вперёд, закидывая задние ноги.

– Придержи, не губи скотиняку, ворог! – обретя дар речи, завизжал в панике Куприянов. – Я ж… Я ж…

Полозья обо что-то ударились, сани подпрыгнули, и он едва не вылетел из них в придорожный сугроб.

– Что, не навалил в штаны ещё, супостат? – хохоча, прокричал возница. – Видишь, какое я тебе удовольствие оказываю перед смертушкой лютой? Мчишься по снежку, да в лёгких саночках! Сейчас ходу прибавлю, и небеса в овчинку покажутся, а землица колесом пойдёт! Вот это езда, дух захватывает! Там, в аду кромешном, ты ещё долго вспоминать её будешь!

Громко хохоча, он безжалостно хлыстал кнутом лошадь, и она, обезумев от боли, неслась во всю прыть, на которую только была способна.

– П-придержи… н-не губи, – простонал Куприянов. – Ты же не только меня, но и себя угробишь.

– Придержать? – прекратив хохотать, ухмыльнулся возница. – Да ты что? Я не могу отказать себе в удовольствии мчаться сравнимо с ветром!

Куприянов в отчаянии хватается связанными руками за бортик саней.

– Чего ты хочешь от меня, разбойник? – хрипит он сорванным голосом. – Ты же неспроста меня эдак допекаешь.

– Тебя в аду допекут, собака! – выкрикнул возница. – А я лишь покатаю тебя, вдосталь потешусь, и… А ну держись, душа вражья!

Куприянов больше не кричал. С закрытыми глазами он, съёжившись на дне саней, причитал и молился. Мимо с большой скоростью проносились деревья, сани неслись уже вдоль речного берега.

– Ну что, по сердцу тебе поездка наша? – точно из колодца, прозвучал вдруг голос возницы. – Сейчас так похлещу твою коняку, что крылья у неё вырастут!

– Постой, уймись, проси, что надо, тать? – взмолился едва живой от страха Куприянов. – Я всё отдам тебе… Всё, всё, что только попросишь. Только останови лошадь, ради Христа останови!

– Рад бы, да не могу! – будто не слыша его мольбы, продолжил издеваться возница. – Я же не Господь Бог, а демон! Это Бог прощает кающихся грешников, а я… Я гублю их плоть, а души с собой в ад забираю!

С громким хохотом он щёлкнул кнутом и хлестанул вдоль спины лошадь. Несчастное животное взвилось на дыбы и рванулось вперёд, едва не опрокинув сани.

– Оставь, останови лошадь, бесовское семя! – скулил в отчаянии Куприянов. – Богом молю, останови! Я же… Я же ничего тебе не сделал…

– Что, не помогают молитвы, грешник? – прокричал возница, замахиваясь кнутом. – Бог помогает чистым душою людям, а не таким, как ты, хапугам и завистникам!

Торчащие из сугробов верхушки колючих кустов чилиги хлыстали Куприянова по лицу и связанным рукам. Свистел, щёлкал кнут в руках демонического возницы, и сани мчались в чёрную ночную мглу. Куприянов кричал в отчаянии и подпрыгивал в санях, как мячик. Подгоняемая кнутом обезумевшая лошадь мчалась вперёд, и вдруг… Резким рывком она свернула влево. Бешеный темп швырнул сани в сторону и… С замирающим сердцем Куприянов осознал, что вместе с санями он проваливается в бездну.

Настала полночь. В окнах деревенских изб давно погасли огоньки, и только в избе Звонарёвых горели лампадка у икон и свеча на столе.

Матвей Кузьмич и Марфа Григорьевна со слезами на глазах молились. Обращаясь к святым, они просили их образумить «ополоумевшего» сына, который ещё с вечера оделся потеплее и куда-то ушёл.

Закончив молиться, они встали с колен и ещё некоторое время стояли, глядя на иконы и думая каждый о своём.

– Кабы знать, где сейчас Силашка наш, – вздохнув и перекрестившись, первым прервал молчание Матвей Кузьмич. – Ни словом, ни полсловом не обмолвился, куда подался и по какому делу пошёл.

– Сердцем беду чую, – всхлипнула Марфа Григорьевна. – Сдаётся мне, что сынок наш, неслух, к Макарке-злыдню подался, чтоб ему пусто было.

– И я эдак же кумекаю, – выслушав супругу, вздохнул Матвей Кузьмич. – Что там сыночек наш преподобный учинит, ума не приложу. Но Макарка нас опосля всех со свету сживёт.

– Он будто с цепи сорвался, сыночек наш, – вытирая кончиками платка выступившие из глаз слёзы, посетовала Марфа Григорьевна. – На войну уходил, такой ласковый был добрый, а сейчас? Сейчас я не только глядеть на него боюсь, но и стоять рядом тоже.

Матвей Кузьмич с унылым видом подошёл к столу, уселся на табурет и сложил перед собой руки.

– Все на войну уходят хорошими да пригожими, – вздохнул он, – а возвращаются зверями лютыми. Война, матушка, это зло, всюду горе и смерть сеет. Вот такая жизнь пёсья и делает из добрых людей жаждущих крови убивцев.

Марфа Григорьевна присела перед мужем за стол и сложила перед собой руки.