Любовница капитана

Одно слово повторялось чаще других: «Заговор! Заговор!»

Вопили иногда сущую чепуху, выдумывали всякие небылицы:

–– Австриячка подложила мину под Национальное собрание. Есть свидетели, которые это видели!

–– Австрийская шлюха и ее прихвостень граф д‘Артуа хотят взорвать Париж, а тех, кто уцелеет, – сослать на галеры!

Оглядываясь по сторонам, я видела сплошные разинутые глотки, выкрикивающие сообщения одно глупее другого. Что они несут? Какая мина? Королева после смерти сына сама не своя… Из какого зверинца выпустили этих людей?

Пале Рояль, это логово Орлеанов, встретившееся у меня на пути, гудел от криков и страстных призывов. Люди без определенных занятий, вульгарные рыночные торговки – словом, всякий сброд с разнузданными страстями и исступленной ненавистью к каждому, кто выше по положению и умнее, заполнил здесь все галереи и кафе, жадно внимал каждому выступлению и то и дело разражался шквалом диких аплодисментов. Здесь было мало людей, одетых прилично или хотя бы опрятно, а еще меньше тех, кто обладал трезвым умом, но, если такие и были, они настолько быстро подпадали под настроение толпы, так пропитывались пароксизмами всеобщей ненависти, что вскоре сливались с ней.

–– Войска стоят под Парижем и в Сен-Клу!

–– Завтра королевские гвардейцы вступят в Париж, и парижане будут отданы на расправу иностранным наемникам!

«Самое лучшее, что может сделать король, – это задействовать войска», – подумала я, брезгливо оглядываясь по сторонам. Запахи немытых тел, пота, чеснока душили меня. Вокруг – тысячи гневных, а то и звериных лиц, полных сатанинской злобы, ненормально блестящие глаза, прыгающие губы на дергающихся физиономиях… И крик, крик без конца… Я не привыкла к такому. Страх сдавил мне горло. Что, если во мне узнают аристократку и обвинят во всех грехах двора?

У одного из кафе человек пятьсот жадно слушали какого-то молодого человека, взобравшегося на стол. Оратор был некрасивый, нервный, заикающийся. Он говорил:

–– Раз зверь попал в ловушку, его уб-бивают… Так и мы поступим с аристократами. Никогда еще патриотам не предоставлялась более богатая добыча. Мы заберем у дворян сорок тысяч дворцов, особняков, замков! Две пятых всего имущества Франции – вот стоимость этой д-добычи… Нация будет очищена…

У людей, которые слушали его, горели глаза. Шутка ли – сорок тысяч дворцов! Ради этого стоило бунтовать. Хорошо понимая, что в это число включена и моя собственность, я смотрела на оратора с отвращением. Ничтожество, в свои тридцать лет наверняка ничего не добившееся, не заслужившее никакого положения в обществе, теперь решило компенсировать свои неудачи грабежами. И это называется патриотизмом?!

–– Граждане! – кричал этот негодяй задыхаясь. – Н-неккер изгнан! Можно ли оскорбить нас сильнее? П-п-после такой проделки они решатся на все. Быть может, же сегодня они устроят Варфоломеевскую ночь для патриотов! Батальоны немцев и швейцарцев придут с Марсова поля, чтобы нас перерезать…

«Да уж, – подумала я, – ничего удивительнее и представить нельзя». Как он решается так открыто лгать? Ведь я прекрасно знала, насколько трудно, если не сказать невозможно, уговорить короля на любое применение насилия.

–– Отставка Неккера должна стать для нас гласом колокола к справедливому восстанию… Чтобы избегнуть смерти, у нас остался только один шанс – взяться за оружие!

–– К оружию! – бешено взревели вслед за ним.

Оратор выстрелил из пистолета в воздух. Облако дыма заволокло его, но было видно, что он лихорадочно оглядывается по сторонам, будто ищет кого-то.

–– Видите этого человека? – взвизгнул он наконец. – Это п-полицейский шпион. Подлая полиция здесь! Прекрасно! П-п-пусть она как следует наблюдает за мной… Да, это я, я призываю своих братьев к свободе! Живым я им не дамся в руки, и я сумею умереть со славой…

Закончив эту ахинею, он спрыгнул со стола. Его обнимали, теребили со всех сторон, благодарили и поздравляли. Толпа принялась кричать, что образует вокруг него стражу и не отдаст в руки полиции, что пойдет туда, куда пойдет и он… Бедная полиция! Где она взаправду была в тот час?

Я с ужасом смотрела туда, куда указал этот проходимец, в ту сторону, где якобы стоял полицейский шпион. Как он определил в нем шпиона? Не меньше двух десятков людей с остервенением бросились на несчастного в сером камзоле, били его тростью, пока не выбили ему один глаз, заставляли в виде покаяния целовать землю, забрасывали камнями, катали в пыли. Не удовлетворившись этим, толпа палачей потащила свою жертву к бассейну – топить.

Негодяя, по указанию которого была устроена эта кровавая расправа, происходящее нисколько не заботило. Он купался в лучах славы, наслаждался своим успехом и, решив блеснуть еще раз, прикрепил зеленую ленту к своей шляпе и отчаянно закричал:

–– Да здравствует третье сословие! Да здравствует зеленый цвет! Пусть этот цвет надежды станет знаменем нашей революции…

Это предложение вызвало восторг. Люди как сумасшедшие бросились к деревьям, срывали с ветвей зеленые листья и украшали ими свои шляпы, шарфы, перевязи. Проститутки, которых тут было пруд пруди, навешивали на себя целые гирлянды растительности.

–– Да здравствует Камилл Демулен! Да здравствует наш храбрец! – кричали они, имея в виду, очевидно, недавнего выступающего.

Какой-то человек настойчиво протянул мне кленовый лист:

–– Ну-ка, украсьте себя, да побыстрее!

Я была потрясена таким обращением:

–– Зачем? Я же буду выглядеть как…

«Как чучело», – чуть не сорвалось с моих губ. Однако обстановка вокруг была такая, что я вовремя остановилась. Мне было попросту страшно говорить то, что было в голове. Незнакомец прорычал:

–– А кто вы такая? Может, вы хотите, чтобы вас тоже бросили в воду?

Не возражая уже, я трясущимися пальцами достала шпильку из волос и прицепила лист к шляпе. Тогда этот наглец оставил меня в покое. Я стояла, как вкопанная, чувствуя, что мою гордость редко когда до такой степени уязвляли. Мне совсем не хотелось такого украшения, черт побери! И уж конечно, я была удивлена тем, что этот глупый злой сброд выбрал для себя знаменем зеленый цвет – цвет графа д’Артуа. Так одевались его лакеи.

Вдобавок ко всему мне было очень страшно. Повсюду ездили всадники, кричали и громко бранились женщины. Несмотря на то, что значительная часть народа отправилась на поиски оружия, Пале Рояль отнюдь не опустел. Яблоко, брошенное сверху, наверное, не упало бы на землю: настолько плотной была толпа.

–– Я не должна думать об этом, – прошептала я. – Мне надо во что бы то ни стало выбраться из этого осиного гнезда и добраться до Жанно.

Я пошла вдоль галереи, с трудом пробираясь сквозь галдящие группы людей. Толпа пьяных, выбежавших из какого-то кафе, заставила меня сойти с дороги, и в толчее я была прижата к большому дереву. Обернувшись, я увидела афишу, прибитую к стволу платана.

Я довольно равнодушно прочла первые строки. Это был проскрипционный список, так называемый «приговор французского народа», записанный, вероятно, под неистовые крики толпы. Перечень имен тех, кто был якобы врагом отечества и, следовательно, приговаривался к смерти, был мне знаком. Список возглавлял король, за ним шли королева, д’Артуа, Конде, герцог Бурбонский, принц Конти, Полиньяки…

И вот тут у меня потемнело в глазах. Очень ясно, между именами веселого графа де Водрейля и маркиза дю Шатлэ я увидела следующие строки:

«Принц де ла Тремуйль, известный злодей, убийца, стрелявший в народ в Фоли-Титон и в доме Ревейона.

Принц д’Энен, прихвостень графа д’Артуа, мерзавец и транжира.

Принцесса д’Энен, версальская шлюха, лесбиянка и мотовка».

Итак, мой отец, мой муж и я были приговорены к смерти и подлежали казни сразу, как только попались бы в руки патриотов.

Кровь отхлынула от моего лица. Я стояла напротив своего имени, четко напечатанного на белом листе. Не веря своим глазам, я еще раз прочла написанное.

Мой отец, маршал, – он, оказывается, страшно виновен. Хотя я, его дочь, понятия не имела, когда это он стрелял в «народ». Тогда, когда сметал картечью головорезов, грабивших фабрику и дом Ревейона? А разве был он не прав? И если ему позволили бы повторить, разве разбойники, творящие нынче бунт в Париже, не почувствовали бы немного уважения к власти и порядку? А мой муж? О Господи, Эмманюэль как военный всегда был тише воды, ниже травы.

Что касается меня, то я – «шлюха» и «лесбиянка». Как хорошо, черт побери, что мне сообщили об этом! Написали бы еще, что я – партнерша Марии Антуанетты по постельным играм, ведь именно такую грязную ложь писали о принцессе де Ламбаль!

О, у меня еще хватало духу зло иронизировать… Но от гнева и оскорбления губы у меня дрожали, лицо покрылось бледностью, в глазах стояли злые слезы. Как отвратительно то, что в столице нет войск, что никто не хочет привлечь мятежников к ответственности! А это милосердие короля – будь оно проклято! Я готова была сорвать грязную афишу с дерева, хотя и понимала, что такой поступок может стоить мне жизни.

–– Добрый вечер, мадам, – услышала я чей-то низкий, чуть насмешливый голос. Он прозвучал мягко, с хрипотцой, довольно приятно, надо сказать.

Я увидела рядом с собой высокого мужчину в темно-голубом камзоле, отделанном серебряным галуном. Приветствуя меня, он приподнял дорогую шляпу, солнечные лучи позолотили его белокурые волосы. Я узнала банкира Клавьера.

–– Я очень удивлен, встретив вас здесь.

По спине у меня пробежала дрожь. Стоило ему хоть раз произнести мое имя, назвать меня принцессой или просто вспомнить о моей придворной должности, и внимание толпы было бы привлечено ко мне. А ведь я вела себя с Клавьером довольно высокомерно. Чтобы отплатить мне, ему нужно только вслух узнать меня, и я тут же буду растерзана на тысячи кусков… О, разумеется, со мной обойдутся не лучше, чем с человеком, которого бросили в бассейн. Думая об этом, я стояла молча, сознавая, что нахожусь полностью во власти Клавьера.

–– Дайте мне руку, – произнес он вдруг повелительно.

Я подала ему руку, сама не зная, зачем. Пальцы у меня дрожали.

–– Куда вам нужно идти?

–– Вишневая улица, возле особняка Бомарше, – проговорила я тихо.

–– Я доведу вас до улицы Сент-Оноре, где стоит моя карета. Людей там меньше, и вы легко сможете продолжить путь.

Я была готова идти с кем угодно и куда угодно, лишь бы вон из Пале Рояль. Не выпуская моей руки из своей, Клавьер повел меня сквозь толпу, которая, несмотря на то, что он был одет весьма роскошно, не выказывала к нему ни малейшей неприязни. Я заметила, что многие здесь знают его. Конечно, он же буржуа – стало быть, свой… Кроме того, его сопровождали четверо рослых лакеев, каждый из которых помахивал увесистой тростью.

Испуганная и взволнованная, я понимала, что этот человек оказал мне большую услугу. Он не поддался соблазну выдать меня, чтобы отомстить, значит, он благороден. Правда, употреблять такое слово по отношению к Клавьеру, известному своими махинациями, было немного странно.

–– Какими судьбами вас занесло в Пале Рояль? – спросил он вполголоса.

Я не знала, что ответить. Сказать о Жанно не представлялось возможным, выдумать какую-то ложь сразу не удавалось. Тогда он продолжил:

–– Неужели среди всех мужчин, которые окружают вас, не нашлось ни одного, кто сказал бы вам, что бродить сейчас по Парижу – смертельно опасно?

Я едва не остановилась, услышав это.

–– Мужчины, которые окружают меня? Что вы имеете в виду?

–– Вокруг вас много мужчин, – сказал банкир насмешливо. – У вас есть муж, страстно в вас влюбленный, есть капитан де Вильер, обивающий пороги вашего дома… есть, наконец, добрый десяток аристократов, только и мечтающих о вашей улыбке. Почему никто не поберег вас?

«О Господи, – мелькнуло у меня в голове, – он отлично знает о моей связи с капитаном. Неужели об этом знают все?»

–– Мой муж на службе, а капитан де Вильер – в Собрании, и я…

–– Как же, в Собрании, – прервал он меня. – Капитан сегодня в Париже, и то, что он не сопровождает вас, – возмутительно. По крайней мере, по моей крестьянской логике.

Крестьянская логика… Было удивительно слышать об этом от человека, который ничем не отличался от аристократа.

–– Вы благородный человек, – совершенно искренне сказала я. – У вас, наверное, сохранились обо мне не самые приятные воспоминания, я вела себя не слишком вежливо, и поверьте, сейчас я… я… словом, я сожалею об этом.

Насмешливо прищурившись, он взглянул мне прямо в лицо:

–– В чем же вы видите мое благородство?

–– Вы могли бы погубить меня, но не сделали этого.

–– Мадам, вы ошибаетесь. Я не могу погубить вас.

–– Но ведь вам стоило сказать лишь одно слово…

–– А кто тогда вернул бы мне долг, те многие десятки тысяч ливров, которые я ссудил вам?

Я сжала зубы. Боже, до каких пор я буду так легковерна? Мало того что я поверила в добрые намерения Клавьера, я еще и высказала свои глупые догадки! Немногого же стоит моя голова… Надо было сразу все понять. Конечно, этот торгаш волнуется о своих деньгах, – ведь это я ставила подпись на векселях.

–– Неужели вы разочарованы? – издевательски спросил он.

–– Нет, – сказала я предельно легко. – Я понимаю вас. Хорошо знать, что твой долг ограничивается только деньгами. Можно не утруждать себя благодарностью.

–– Только деньгами! – Он усмехнулся. – Легко же вы к ним относитесь. Это неправильно, смею вам сказать… Но, по крайней мере, вы должны запомнить, что я вовсе не благороден.

–– Теперь это никогда не вылетит у меня из головы.

Он улыбнулся, словно мой ответ его позабавил.

–– Рене! – окликнул его звучный женский голос. – Долго ли мне еще ожидать тебя?

Мы были уже на улице Сент-Оноре, неподалеку от магазина модной одежды Розы Бертен, где в лучшие для короля времена я заказывала себе умопомрачительные туалеты. Сейчас окна магазина были закрыты железными ставнями. К банкиру обращалась высокая стройная женщина лет тридцати, в великолепном белом платье, в роскошной высокой шляпе с белыми страусовыми перьями. Конечно, она может себе позволить появляться на улице в богатой одежде, раз она не аристократка и находится под защитой Клавьера… Я без труда узнала в этой красивой брюнетке Луизу Конта, скандальную актрису, которая раньше часто выступала перед королевским двором. Быстро же она променяла постель графа д’Артуа на постель банкира!

–– Прошу прощения, – Клавьер галантно приподнял шляпу, – меня ждут, как видите. До встречи, принцесса. До лучших времен.

Он, кажется, хотел сказать еще что-то. Но я, не дослушав и не ответив, быстро пошла прочь. Я и так достаточно скомпрометировала себя, прогуливаясь под руку с банкиром, да еще стала объектом внимания актрисы, его содержанки. Хорошо, что меня, кроме сброда, никто не видел. В такое время, как сейчас, аристократы должны держаться подальше от третьего сословия.

–– У меня нет с ним ничего общего, – прошептала я, облегченно вздыхая, – и очень даже хорошо, что он думал только о деньгах, которых одолжил мне. Но зачем он заговорил о Франсуа?

Я почему-то мельком вспомнила, как зимой мне принесли в подарок Вольтера, попугая, про которого я думала, что это презент от капитана. Потом оказалось, что Франсуа об этом – ни сном ни духом, да и Томас Джефферсон мне ничего не дарил, и попугай оказался не виргинским, потому что в Виргинии они не водятся… Чьи все это проделки? И так ли уж случайно я сегодня встретила банкира?

Впрочем, не время и не место было думать об этом. Подобрав юбки, я бегом устремилась в лабиринт узких старых улочек, ведущих к Центральному рынку. Оттуда оставалось не более получаса ходьбы до квартала Сен-Поль и Вишневой улицы.

У самой калитки дома я была остановлена тремя оборванцами, вооруженными пиками и пистолетами, – вероятно, из разграбленных оружейных лавок. Я почувствовала отвратительный запах дешевого вина и пота, тот самый, что преследовал меня еще с Пале Рояль.

–– Что вам угодно? – проговорила я, пытаясь распахнуть калитку и скрыться за ней.

Они схватили меня за руки, холодное дуло пистолета коснулось моего виска.

–– Нехорошо, дамочка! Куда это вы убегаете от патриотов?

–– Вам, сударыня, не мешало бы пожертвовать чем-нибудь для третьего сословия.

Мерзкая ручища одного из них потянулась к моим золотым сережкам.

–– Хорошая вещица, правда, ребята?

Я поняла, что им нужно, и невольный вздох облегчения вырвался у меня из груди.

–– Безусловно, – выдохнула я, – безусловно, господа, вы это получите.

Я поспешно, чтобы, не дай Бог, они силой не взялись за дело, вынула из ушей серьги, отдала их трем негодяям.

–– Вот теперь бегите. Вы сделали хороший вклад в дело патриотов, нация вас не забудет. Вы отличная дамочка.

Хохоча, они пошли прочь, обмениваясь грубыми замечаниями. Оскорбленная, страдая от собственного бессилия, я смотрела им вслед и сжимала кулаки. Тяжелее всего было сознавать, что сейчас никто и ничто, похоже, не может остановить этих мерзавцев, что нынче обращаться в полицию или взывать к правосудию так же глупо и безнадежно, как и сопротивляться грабителям.

Правительство может быть каким угодно скверным. Но есть на свете вещь – и я это теперь знала точно – гораздо худшая. Это – уничтожение всякого правительства. Мы жили нынче именно в такое время.