Любовница капитана

–– Что, в столице не осталось уже никакой власти? – спросила я с хмурым видом.

–– Почему же? Образована народная милиция. В нее записалось уже, как говорят, пятьдесят тысяч уважаемых граждан.

–– Как быстро все организуется! Будто по плану. Но я говорю о старых властях. О Ратуше....

–– В Ратуше чиновник Легран, чтобы предотвратить грабеж, был вынужден обложиться шестью бочонками пороха и грозить, что в случае нападения взорвет не только себя, но и всю Гревскую площадь. – Бомарше насмешливо хмыкнул. – Сомневаюсь, чтоб это можно было назвать властью. За голову мэра, бедняги Флесселя13, я не дам нынче и медного гроша.

–– Почему? – проговорила я, чувствуя, что во рту у меня пересохло.

–– Потому что он, и это очевидно, поддерживает коменданта Бастилии. Перехвачена переписка между ним и маркизом де Лонэ…

–– И этого достаточно для расправы?!

Мое возмущение было так сильно, что я овладела своим голосом и почти выкрикнула эти слова. Впрочем, они были тут же заглушены громом радостных возгласов: толпа под Бастилией торжествующе взревела и стала приплясывать, будто празднуя победу. Как оказалось, случайным выстрелом был убит инвалид, стоявший на башне. Потом стало видно, что защитники крепости убирают пушки из амбразур. Комендант, дескать, согласился сделать это и поклялся, что не будет стрелять, если не нападут…

–– Видите, мадам? Бастилия, по сути, уже пала. Пала еще до того, как ее вздумали защищать. Ни один военачальник, не желающий поражения, не поступил бы так.

–– Де Лонэ не желает поражения, я уверена!

–– Возможно, но он один. Один на один с толпой, как и ваш муж. От короля – никаких известий, никаких приказов. Что же ему делать? Как воевать?

Мне нечего было возразить Карону. Но его слова будто свинцом ложились мне на сердце, и его правота вызывала внутренний протест, даже неприязнь к нему самому, хотя он был такой учтивый, лощеный, надушенный. «Где были глаза его величества, когда он нанимал этого человека для особых поручений? Любой сплетник скажет, что в прошлом у Бомарше – два удачных брака… удачных в том смысле, что обе жены были богаты и очень быстро умерли, оставив имущество супругу. Он баснословно разбогател на американской войне, как и Лафайет. Но Лафайет считается открытым врагом трона, а Бомарше почему-то до последнего времени при дворе приветствовали… Какая глупость! Какая неосторожность!»

–– Позвольте дать вам совет, мадам, – вдруг сказал драматург, не подозревавший о том, какие мысли теснились в меня в голове. – Со времен бурной театральной жизни в Трианоне у меня сохранились добрые чувства к вам, и я хочу помочь.

–– Слушаю вас, сударь, – пробормотала я, не глядя на него.

–– Не дожидайтесь здесь, пока крепость падет. Это будет кровавое зрелище. Ступайте домой. Вернее – в тот дом, который арендуете по соседству со мной. Запритесь на все засовы, когда будет смеркаться – погасите все свечи и закройте ставни. Будьте начеку. А в своем дворце на площади Карусель…

Он умолк на миг. Потом сделал жест, который можно было расценить как сожаление.

–– Ваш дворец можно было бы спасти, имея в своем распоряжении хотя бы полк драгун. А без этого…

–– Спасти? – вскричала я встрепенувшись. – А что… что, собственно, ему угрожает?

–– Думаю, по меньшей мере – ограбление. Надеюсь, что не пожар.

–– Откуда вы знаете? Вы – прорицатель?!

Мне вспомнился Франсуа, предрекающий королеве «вечный траур». Не слишком ли много кассандр появляется вокруг меня в последнее время?.. Карон внимательно смотрел на меня, жаркий ветер, прилетающий со стороны Бастилии, трепал его густые седые волосы. Казалось, он хочет сказать что-то, прояснить, но не осмеливается. Потом он отвел взгляд, оперся белыми руками, унизанными кольцами, на парапет террасы, устремил взор на крепость.

–– Да. Вы же знаете, я многое предвидел еще в своих пьесах. Не буду раскрывать подробности. Просто посоветую: держитесь пока подальше и от отеля д’Энен, и от отеля де Ла Тремуйль. Не появляйтесь некоторое время вблизи площади Карусель и Вандомской площади. В эти дни на ваши дворцы может обрушиться вся ненависть, которую народ питает к маршалу.

Он говорил о моем отце. Я ушла не поблагодарив. Да и за что было благодарить? Я не могла избавиться от ощущения, что в лице Карона де Бомарше королевский двор имел не помощника, а шпиона из враждебного лагеря. Шпиона, который теперь, когда пробил час победы его истинных хозяев, наслаждается богатыми плодами искусной работы и не отказывает себе в удовольствии слегка поддержать меня, потому что я по неизвестным причинам (скорее всего, по причине молодости и красивой наружности) вызываю у него больше сочувствия, чем прочие одураченные…

Возле дома меня встрелила запыхавшаяся Полина. Эту девушку родом из Берри, яркую, красивую, на год старше меня, я наняла два месяца назад для присмотра за Жанно. Я была в целом довольна ею, потому что ее полюбил малыш, хотя поначалу ее склонность к кокетству и постоянные заигрывания с мужчинами вызывали у меня сомнения.

–– О мадам! Я не нашла ни одного врача. Все парижане делают вид, что их нет дома, ни до кого не достучишься. Согласился прийти лишь аптекарь, адрес которого вы мне дали…

–– С улицы Паве?

–– Да! Он сказал, что будет у вас еще до захода солнца.

Это было не слишком хорошо. Я отсчитала Полине несколько луидоров и приказала любыми способами добраться до Версаля, отыскать там королевского медика Эсташа Лассона и, посулив ему баснословное вознаграждение, доставить на Вишневую улицу.

–– Ступай! Будь настойчива и назови ему мое имя. Он не откажет мне. Впрочем, погоди, я еще напишу ему записку…

Я осеклась, увидев неожиданную картину. Неподалеку от нашего дома остановилось несколько повозок, из которых высаживались люди необычного для Парижа вида. Черноволосые, смуглые, с крупными носами женщины в темных шалях, куча таких же черноволосых детей в длиннополых темных сюртуках… Они приехали в соседний дом, по всей видимости. Главой этого огромного семейства, совсем не похожего на французское, был худой, подвижный, носатый старик с густой и длинной неряшливой бородой, в полосатой длинной накидке и странной шапочке на темени.

–– Что это, Полина? Кто это такие? – Честное слово, я даже предположить не могла, кто передо мной. Никогда прежде мне не встречались люди подобной наружности. – Это турки, может быть? Египтяне?

–– Это евреи, – сказала она почти равнодушно. – Уже вторая семья. Евреи из Страсбурга.

–– Они будут здесь жить?

–– Ну да. – Полине это уже не казалось удивительным. – Кажется, это семья какого-то их кюре.

–– У них есть священники?

–– Да. Они хотят сделать поблизости свою церковь.

Засмеявшись, она поведала, что старший сын еврейского кюре весьма любезен и даже заигрывает с нею, но от него плохо пахнет и его плечи слишком густо усыпаны перхотью.

–– А так он довольно богат. Они все охотно ссужают парижанам деньги в долг. Под проценты. Но ведут себя тихо и прилично. Так что в квартале все ими довольны.

Это казалось мне чрезвычайно странным. Евреям было запрещено проживание в Париже, и вот, на фоне последних беспорядков, я уже дважды слышала об их появлении: сначала от Эмманюэля, тепер сама столкнулась с ними… Кто позволил им переехать в столицу и, главное, что заманчивого для них в Париже теперь, когда здесь все рушится?

Из дома донесся плач Жанно, и я поспешила к ребенку, забыв о своих новых соседях.

2

Был второй час ночи 15 июля. В доме стояла тишина, и только Жанно хрипло посапывал во сне. Я подошла к постели, губами прикоснулась ко лбу ребенка. Жар был меньше, чем час назад, но малыш все еще горел, и сон у него был тяжелый. Жанно сбросил с себя одеяло, его спутанные волосы розметались по подушке, дыхание было прерывистым, маленькие губы пересохли. Сдерживая слезы, я присела рядом, не зная уже, что делать.

Аптекарь с улицы Паве, побывав у нас вечером, оставил какой-то белый порошок, но он оказался бесполезным. Вечер прошел ужасно. Жанно кашлял до судорог и даже до рвоты, не мог спать и страшно мучился, а мое сердце при этом разрывалось от боли. Сейчас, ночью, я была совсем одна. Полина еще не вернулась из Версаля, кухарка должна была прийти только утром, так что меня окружали только мрак и тишина, и беспокойство мое все возрастало. Не в силах сдержать волнения, я поднялась и, ломая руки, зашагала из угла в угол.

Где, черт побери, эта проклятая Полина? Разве я дала ей мало денег? Не ошиблась ли я в ее преданности? Может быть, вместо того, чтобы искать Лассона, она тратит мои луидоры в кабаке с каким-нибудь офицером?.. Тысяча чертей, уже половина третьего, скоро светает!.. Сегодня же утром надо уволить эту девку!

Плач Жанно раздался в ночной тишине неожиданно громко. Я подбежала к кроватке, склонилась над ребенком.

–– Я здесь, моя радость, я здесь, я всегда с тобой.

Увы, мое присутствие помогало мало. Жанно снова так зашелся кашлем, что я помертвела от ужаса и готова была закричать от бессилия и отчаяния. Подавляя панику в душе, я бросилась к камину, на полке которого стояла чашка с теплым молоком.

–– Сейчас, любовь моя, тебе сейчас же станет легче. Твоя мама будет рядом, она не отдаст тебя болезни.

Когда приступ прошел, я прилегла рядом с ним, осторожно укрыла одеялом. Жанно притих, как будто снова забылся тяжелым сном, но его личико, которое я ощущала у своей груди, было очень горячим, я чувствовала его жар даже сквозь одежду. Это опасная болезнь, наверняка… Святой Боже, что же я должна сделать, чтобы это прекратилось, чтобы Жанно не страдал? Тепер я не могла даже плакать, чтобы не потривожить уснувшего мальчика. Отчаявшись, я стала молиться, но слова молитвы не приносили облегчения, и я умолкла.

Мне вспомнились Мария Антуанетта и смерть дофина. Как часто и жарко молилась королева об его здоровье! Но ребенок умер, причем в таких мучениях, что каждый, кто это видел, поневоле думал: поскорее бы все закончилось! Потому что даже момент смерти и похороны не были так ужасны, как сама болезнь… Почему Господь был так суров с королевой, почему дважды послал ей такое испытание – потерю ребенка?! Аббат Сежан, священник королевской часовни в Медоне, объяснял это тем, что мы, люди, не знаем, какая участь нас ждет, не можем заглянуть так далеко, как это может Господь, и иногда умереть – это лучше для человека, чем продолжать жить… Но можно ли объяснить это матери, когда речь идет о жизни ее собственного сына?

Пальчики Жанно лежали в моей руке и казались такими горячими… Внизу хлопнула дверь. Я не шелохнулась, думая, что мне это померещилось. Но вслед за этим раздался приглушенный голос Полины и насмешливый, веселый баритон Эсташа Лассона. Вот и ответ на мои жалкие неумелые молитвы!

–– Слава Богу! – сказала я шепотом, сбегая по лестнице. – Я думала, что вы умерли уже!

–– Никому не давал повода так думать, мадам. Я примчался сюда по первому же зову, как только служанка передала мне от вас записку. Правда, мне пришлось еще заглянуть к принцу де Монбарей, поэтому я немного задержался…

С лихорадочным нетерпением я наблюдала, как Лассон сбрасывает дорожный сюртук, тщательно моет руки, потом схватила его за рукав и потащила наверх.

–– Как вы спешите, мадам! Не волнуйтесь, я уверен, что с ребенком ничего страшного. Если бы это была просто кровь Бурбонов – я бы еще за это не ручался, но в вашем случае кровь Бурбонов смешана с кровью аристократии, а это обещает отменное здоровье и долголетие.

–– Сейчас не время для острот! Умоляю вас, быстрее, вы просто несносны в своей медлительности!

Лассон долго слушал больного мальчика с помощью своей медицинской трубки, выслушивал шумы сердца и хрипы в груди, проверял пульс и зрачки. Я стояла молча, наблюдая за каждым его действием. Он отложил трубку и повернулся ко мне.

–– Ну? – прошептала я.

–– Нужно сделать небольшое кровопускание, мадам. Вы, мадемуазель, – он обратился к Полине, – вы должны помогать мне.

–– Кровопускание? – проговорила я в ужасе. – О, у вас, врачей, на все один ответ – кровопускание… других приемов вы просто не знаете! Но пускать кровь маленькому ребенку?

–– Что же прикажете делать, если у него такой жар? Он может скончаться от судорог или спазмов в мозгу.

–– Вы скорее убьете его своим кровопусканием. Нет-нет, я ни за что не позво…

Не вступая со мной в разговоры, Лассон довольно грубо взял меня за плечи и, вытолкнув за порог, запер дверь на засов.

–– Вы знатная дама, конечно, но я не люблю даже знатных мамаш, которые вмешиваются не в свое дело.

–– Вы не смеете так поступать! – закричала я, изо всех сил дергая дверь.

–– А вас никто и не спрашивает.

Побежденная, я присела на мягкий пуф, прислушиваясь ко всему, что происходило в комнате. К моему удивлению, Жанно не плакал, я слышала только его жалобное лепетание. Потом дверь отворилась, выпорхнула Полина с миской крови, а за ней, вытирая руки, вышел Лассон.

–– Вы сидели тихо, мадам. Это весьма похвально.

–– Что с ребенком?

–– Кровь пущена, и я надеюсь, что вскоре жар спадет, и лихорадка прекратится. Лекарство я оставил на столике, мадемуазель Полина знает, когда и как его принимать. Там Доверов порошок. Его производят из ипекакуаны и рвотного корня, он обладает свойством успокаивать кашель. В остальном положимся на Провидение.

–– Но… что же это за болезнь?

–– Коклюш, сударыня. Обыкновенный коклюш. Не скажу, чтоб это было совсем безопасно, но кое-какие методы по борьбе с коклюшем у современной медицины есть. К счастью, ребенок уже не так мал, и удушение кашлем ему вряд ли угрожает…

Я содрогнулась, услышав про «удушение кашлем». Лассон спокойно продолжал:

–– Мальчику необходим покой. Через неделю, когда жар исчезнет окончательно, нужно будет гулять с ним на свежем воздухе, желательно у водоемов, где влажно. Увезите его из Парижа, здесь слишком пыльно и душно летом, а Сена – слишком грязна. Если будет задыхаться от кашля ночью – повесьте мокрую марлю над кроваткой…

«Боже мой, какая беда! – подумала я, выслушав все это. – Куда же мне ехать с больным Жанно? Версаль – как осиное гнездо, в Париже – и того хуже. Податься в Бретань? Но безопасно ли на дорогах? Бомарше советовал нигде не показываться и покрепче закрывать двери…»

Отыскав шкатулку с деньгами, я расплатилась с лекарем, предложила ему восстановить силы вином и жареным каплуном, приготовленным кухаркой с вечера, и дождаться рассвета под моим кровом. Лассон не возражал. Он устроился внизу, в гостиной, в большом уютном кресле; Полина принесла ему плед. Было видно, что, несмотря на природное остроумие, лекарь устал и встревожен. Выждав, пока он осушит бокал с вином, но не дожидаясь, пока от вина он задремлет, я задала Лассону вопрос, который тревожил меня, – о дорогах.

Он оживился, причем не сказать, что радостно.

–– Если вы думаете выезжать вскорости, – поостерегитесь. Вы плохо представляете, что происходит вокруг. Никакой власти в Париже нет, повсюду одни убийства…

–– Убийства? Господи, кого же убили?

–– Разве вы не знаете, что бандиты захватили Бастилию и всю столицу? Коменданту крепости и гарнизону эти канальи обещали жизнь и свободу, но, ворвавшись в Бастилию, нарушили обещание. Де Лонэ тоже хорош: позволил им осмотреть крепость, не отвечал на залпы, дал овладеть первым мостом!.. Невозможно представить, сколько глупостей наделано… И как его величество допустил это?!

Такая же мысль, похожая на беззвучный крик, билась и в моем мозгу. Что делает Людовик? Неужели он вообще ничего не понимает? Я всегда считала короля здравомыслящим, рассудительным, взвешенным человеком. Но то, как он вел себя сейчас, выглядело как безумие, как полная потеря воли!..

Лассон рассказал мне, как толпа, ворвавшись в крепость, пощадила стрелявших по мятежникам швейцарцев, потому что те были одеты в синие балахоны и смахивали на заключенных, зато с остервенением зарубила всех инвалидов, открывших ей ворота. Маркиз де Лонэ схватил факел и, бросившись в пороховой погреб, хотел взорвать Бастилию вместе с бунтовщиками. Его остановил какой-то ловкий гвардеец из числа изменивших королю. Полчаса спустя этого самого гвардейца в общей суматохе приняли за кого-то другого, пронзили саблями, повесили, отрубили руку, спасшую, по сути, целый квартал, и таскали ее по улицам.

–– И поделом ему, – вырвалось у меня. – Пусть знает, как изменять!

–– Так-то оно так, но столько крови Париж не видел уже давно. Я только медик, мадам, и мало во всем этом разбираюсь, но, на мой скромный взгляд, мы стоим на пороге краха королевства. Слишком мрачные события происходят…

Избитого, изувеченного маркиза де Лонэ и его помощника де Лома с позором вели по городу, били и оскорбляли так, что они сами умоляли о смерти. Не выдержав мучений, маркиз ударил кого-то в низ живота, желая этим спровоцировать расправу над собой и положить конец страданиям. В мгновение ока де Лонэ был пронзен штыками и утоплен в ручье. Человека, которого он ударил, пригласили докончить казнь. Им оказался какой-то безработный повар, посчитавший, что, если уж такое требование выражается всеми, значит, оно «патриотично». Сабля рубила плохо, поэтому повар достал короткий нож, бывший всегда при нем в силу профессии, и, по локти в крови, с поварским умением резать говядину, отделил голову де Лонэ от тела. Окровавленная голова была тут же водружена на пику. Перед статуей Генриха IV палачи дважды опускали ее, весело выкрикивая: «Кланяйся своему хозяину!»

Глаза у меня расширились от ужаса, когда я выслушала Лассона.

–– Вы хотите сказать, что… что человеку… отрезали г-голову?

–– Человеку? Маркизу де Лонэ!

–– Отрезали голову… прямо посреди улицы? Без суда? – Я не могла представить того, что он говорил. Резать головы людям, будто быкам на бойне, – как это возможно? В Париже, не где-нибудь в диком языческом Вавилоне… Если б мне довелось своими глазами увидеть что-то подобное, это, наверное, вызвало бы у меня судороги.

–– Сударыня, вы меня удивляете. Да, это было сделано посреди улицы, на глазах у всех, и уж конечно без суда. И разве только де Лонэ пострадал? Явившись в Ратуше, эти ублюдки точно так же расправились с мэром де Флесселем. Его голова тоже оказалась на пике. Принц де Монбарей, случайно проезжавший рядом, – кстати, я знаю, что он либерал и вольтерьянец по убеждением, вот потеха, – чудом вырвался из рук палачей и чудом не был разорван в клочки. Я перевязывал его раны перед тем, как прийти к вам.

Натягивая на себя плед, Лассон добавил:

–– Они останавливают каждого приличного и хорошо одетого человека и спрашивают имя. От их патрулей не скрыться. Эти, с позволения сказать, патриоты постоянно составляют списки приговоренных и назначают награду за их головы… Так что поостерегитесь высовываться на улицу. Это счастье, что вы с ребенком здесь, а не у себя в отеле…

Потрясенная, я встала, подошла к окну. Оно по совету Бомарше было тщательно занавешено, но, приподняв штору, можно было видеть, что над Парижем уже занимается рассвет. Кровавое солнце.... Его уже не увидят де Лонэ и мэр де Флессель, вся вина которых состояла в том, что они не были согласны с толпой и пытались в меру сил охранять правопорядок. Стоило мне хотя бы отдаленно представить сцену их гибели, как тошнота подкатывала в горлу.

«Как точен был Бомарше! И суток не прошло с тех пор, как он в разговоре со мной предрек Флесселю гибель. Прорицатель ли он? Или бунт просто идет по плану, а имена обреченных давно определены?»

–– А что Лафайет? Он хотя бы пытался спасти этих несчастных?! Он же любимец толпы!

–– Не думаю, – отозвался лекарь сонно. – Да он и не смог бы. Пусть теперь этот пресловутый герой двух миров сравнит революцию в США, которую видел собственными глазами, и революцию во Франции, которой сам способствовал…

«Какая же это революция, – подумала я мрачно. – Это не революция, а какое-то разрушение…».

3

Лассон ушел утром. Кровопускание возымело действие: жар у Жанно уменьшился. Личико ребенка с тенями под глазами казалось спокойным, он тихо спал. До ухода лекаря я, не сомкнув глаз, сидела у кроватки сына, но потом усталость сломила меня. Умирая от желания поспать, я оставила мальчика на попечение Полины и, устроившись в кресле, которое только что покинул лекарь, уснула на несколько часов.

Проснулась я от шума. Кто-то громко стучал в дверь. Открыв глаза, я обвела взглядом комнату. Из кухни не доносилось никаких звуков – видимо, сегодня кухарка так и не пришла на службу. Перепуганная, я быстро поднялась на второй этаж, в спальню сына, поглядеть, что с ним. Жанно по-прежнему спал, губы у него были полуоткрыты, лоб снова горячий, голые ножки выскользнули из-под одеяла. Полины рядом с ним не было. Стук, опять раздавшийся снизу, был такой сильный, что я вздрогнула.

–– Мадам! Мадам! Ради Бога, идите сюда, я не знаю, что мне делать!

Это кричала Полина из прихожей. Я опрометью спустилась вниз.

–– Открывайте, черт побери! – послышались за дверью грубые голоса. – Именем третьего сословия!

Я удивленно взглянула на служанку.

–– Это какая-то пьяная банда, – зашептала Полина, – они грозятся выбить дверь. Это грабители… Что прикажете делать?

–– Бегите через черный ход в полицию… если в Париже нет больше полиции, приведите какой-нибудь патруль… или, может быть, нескольких королевских гвардейцев.

–– Слушаюсь, сударыня.

–– Или вот еще что… Бегите лучше на Марсово поле, там, насколько я знаю, вместе с принцем де Ламбеском несет службу мой муж. Пусть он едет сюда, немедленно!

–– Но как же… как же вы объясните, что делаете здесь? Вы же говорили, что ваш муж ничего не знает о ребенке.

Я на миг задумалась. Конечно, она права. Эмманюэлю я так ничего и не сказала о Жанно. Но к кому я могла нынче обратиться за вооруженной защитой? Все-таки под началом принца д’Энена – целый полк, а это немаловажно в то время, когда в Париже людям режут головы.

–– Это моя забота. Бегите скорее, Полина!

–– А эти люди – неужели вы их впустите?

–– Когда таких людей не впускают, они обычно входят сами.

Я подошла к двери и, прислушавшись, спросила, придавая голосу металлический оттенок:

–– Что вам угодно, господа, и по какому праву…

Договорить я не смогла. Ответом мне стала такая площадная брань, что кровь отхлынула от моего лица. Раздался ужасный стук: негодяи били в дверь прикладами. Черт побери, они же могут потревожить Жанно!

–– Открывайте! Мы – патриоты! Мы пришли требовать в этом доме помощи!

Разъяренная не меньше, чем испуганная, я не подчинилась, только отошла в сторону, предвидя, что дверь будут выбивать. Кто-то из бандитов выстрелил в замок, и замок, перебитый надвое, сорвался. Они вломились в прихожую, едва не пришибив меня тяжелой дубовой дверью, висевшей в этом доме, наверное, уже лет сто.

–– Ну и мерзкая же вы хозяйка, сударыня!

Сказав это, самый высокий и отвратительный из них ударил меня по щеке. Я вскрикнула, хватаясь рукой за лицо, вне себя от бешенства. Меня чуть не бросило к нему навстречу – тоже драться, вцепиться ногтями в его физиономию. Страшным усилием воли я сдержалась, хотя перед глазами все плыло от ярости. Я не имела права ни на один неверный поступок. Там, наверху, – Жанно…

–– Что вам нужно? Как вы смеете врываться в чужие дома? Я позову слуг!

–– Гм, мы отлично знаем, что никаких слуг и лакеев здесь нет. Не так уж вы богаты! А вот к вам пришли свободные граждане Франции, и вам придется потрудиться, чтобы хорошо принять нас, иначе вам не поздоровится. Мы живо научим вас гостеприимству!

Их было пятеро, этих бродяг и оборванцев, и выглядели они как дикари: полураздетые, полупьяные, с ужасными отталкивающими лицами. «Мы научим вас гостеприимству…» Почему-то эта фраза врезалась мне в мозг. Я тогда не представляла, что слышу впервые то, что мне доведется впоследствии слышать на разные лады тысячи раз.

–– Что же вы хотите? – вскричала я в бешенстве.

–– Мы требуем, чтобы нас накормили, напоили, дали нам денег и оружия.

–– Оружия? У меня нет никакого оружия. А насчет выпивки, так мне кажется, что вам уже достаточно…

–– Это нам решать, черт побери! И ты, дамочка, лучше прикуси язык, если не хочешь получить еще одну оплеуху.

–– Что бы вы ни говорили, у нас в доме все равно нет того, что вам нужно…

Один из них толкнул меня так грубо и сильно, что я едва удержалась на ногах.

–– Убирайся с дороги, дура! Похоже, нам самим придется взять то, что нужно.

Они, бранясь и чертыхаясь, ввалились на кухню, по-дикарски нетерпеливо сбрасывали крышки с горшков и кастрюль, рылись в буфетах. Найдя вчерашнюю снедь, они принялись есть все подряд, жадно, вульгарно чавкая и облизывая пальцы. Я смотрела на них с отвращением. Мне не жаль было вчерашних котлет, подкисшего супа и остатков телятины, но как можно было смириться с тем, что эти мерзавцы так открыто и смело грабят меня, хозяйничают в моем доме?