Другие люди
– Что вы все Троцкий, да Троцкий, поверьте мне, скоро вперед выйдет Иван Васильевич Сталин, вот кто еще своего слова не сказал…
– А что он скажет? Да ничего он не скажет, будет жевать свою «национальную политику» да «оргработу».
– Не говорите. Попомните мое слово! Иван Васильевич – это фигура!
– А разве он Иван? Врешь, мужик, имя у него точно не Иван, какое-то библейское…
Он оглянулась. Сердце Алдымова забилось часто и тревожно, как только он увидел ее лицо, серые блестящие глаза с зеленой искрой, под полукружьем темных бровей, и этот ритм сердца был ему еще не знаком, ровно и покойно.
Она улыбалась, а взгляд, как показалось Алдымову, был не веселым. Веки на внешних уголках глаз были чуть приспущены, отчего казалось, что глаза вот-вот приоткроются, прищурятся, чтобы видеть лучше, или закроются, чтобы не видеть вовсе. Эта приспущенная завеса на глазах невольно придавало ее лицу чуть загадочное выражение затаенности, быть может, тайной печали. Даже когда она смеялась и лицо преображала открытая живая улыбка, глаза, казалось, видели что-то такое, что не давало повода к веселью.
Ровным счетом ничего не зная о ней, даже замужем она или нет, он почувствовал всем своим существом в этой немолодой женщине человека, излучавшего покойную уверенность подлинной женственности. Ее движения были исполнены непринужденной грации, а неторопливая речь, которой он даже не слышал, а только видел движение губ, и тихая улыбка, сообщали всему ее обличью необыкновенное обаяние подлинной женственности.
Рядом жарко обсуждали «платформу Ларина», а Алексекй Кириллович словно оглох.
«Откуда она здесь?» – спрашивал себя Алдымов. Он бы не удивился, если бы вдруг она исчезла. Он никогда не задавался вопросом, в чем сущность женственности, и сейчас не умом, не словами, а самим сбившимся дыханием говорил себе, что это дарованное немногим избранницам право сообщить миру те неповторимые черты, какие не в силах породить сама природа.
Ему показалось вдруг странным, что для людского многолюдства она совершенно невидима, никто не оглядывается на нее, не пытается заговорить.
Росту она была выше среднего, что при склонности к полноте сообщало фигуре в приталенном жакете гармоничную рельефность линий. Глаза серые. Волосы русые, нос прямой, пальцы тонкие, что было видно и сквозь черные лайковые перчатки.
Алексей Кириллович тут же забыл о своем желании возразить стоявшему рядом с ним Свиристенину из земельного отдела, защищавшему «платформу Ларина».
– Вы тут в смысле пораженческого настроения выступать не надо, – уверенно сыпал Свиристенин уже ничего не слышащему Алдымову. – Если Троцкий говорит о ножницах, в смысле их расширения, то это еще ничего не значит. Вы же Губплан, так я вам говорю, что в плановых организациях, товарищ Алдымов, напрашиваются еще более широкие ножницы, чем указал товарищ Троцкий…
– А что же товарищ Троцкий предлагает срезать? – наконец почти механически произнес Алдымов, забыв, что ножницами товарищ Троцкий лишь обозначал расхождение и ничего резать не предлагал. Не до ножниц ему было, горел желанием заговорить с обладательницей тугого узла русых волос.
– А тот же Рабкрин! – азартно сказал Свиристенин, и, наконец, увидев, куда направлен взгляд его собеседника, дружески пояснил: – По-моему это горбольница.
– Вы – срезать, а Ленин ставил Рабкрин во главу угла… – все так же, по инерции продолжал разговор Алдымов.
– Читал я Ленина о Рабкрине… Ну и что? Видел я этот Рабкрин. Что они находят? Ничего они не находят. Нужно создать щупальца другого рода…
Слушая жаркий разговор за своей спиной, Серафима Прокофьевна что-то шепнула приятельнице, которую держала под руку, обернулась, снова встретилась глазами с Алдымовым, заметила лестное для женского самолюбия смущение и с нарочитой серьезностью спросила:
– А что вы скажете о позиции Смилги?
Алдымов вдруг почувствовал себя совершенным студентом, вынувшим счастливый билет. Он не знал, как заговорить, не будучи даме представленным, и вдруг такая удача.
– Если мы хотим двигать мелкую промышленность, а в нашей ситуации это жизненно необходимо… – Алдымов смотрел в глаза женщине, интересующейся позицией Смилги, и вся праздничная бутафория первомайской площади увяла от этого света. Алдымов даже испугался, что интерес к Смилге у дамы неглубокий и может пропасть, поэтому поспешил с разъяснением. – Смилгу пугает то, что мелкая промышленность уходит из рук государства. Так и слава богу, что уходит. Зачем государству тащить этот обоз мелочевки! Впрочем, куда же она уходит? Она остается, во-первых, в виде налогов, во-вторых, это рост товарной массы. А Смилга что предлагает? Давайте ее подчиним государству. А потом поглотим. Поглотить – это же тормоз получается… Простите, как вас зовут? Я не представился. Алдымов. Губплан.
– Странное имя, – улыбнулась дама.
– Почему странное? – не понял Алдымов.
– Алдымов. Губплан? – повторила женщина.
– Да, действительно… Простите… – «Что со мной? Я, кажется, смешон», удивился Алдымов, на секунду увидев себя со стороны. – Мы уже становимся частью нашей работы. А зовут меня Алексей Кириллович.
– Серафима Прокофьевна. С праздником вас, Алексей Кириллович.
Алдымов приложил руку к груди и с легким поклоном ответил: «И вас с праздником…»
Так и начался праздник, которому отпущено было тринадцать лет, шесть месяцев и двадцать дней.
Когда в первый же день знакомства Алдымов узнал о том, что Серафима Прокофьевна работает акушеркой, он принял эту весть как свидетельство верности его чувств, его ощущений… Именно такие руки, именно такая улыбка, именно такое создание должно первым принимать в мир входящего, еще беспомощного и беззащитного нового жителя Земли, будущее человечества.
Он сказал ей об этом.
Она рассмеялась:
– Иногда принимают не руки, а щипцы. Только знать вам это не положено.
И Алдымов тут же согласился, рождение – чудо и тайна, и не профанам об этом рассуждать.
....................................................
Оба были не молоды, и уже через три месяца после знакомства, в конце лета, Алексей Кириллович сделал Серафиме Прокофьевне предложение.
– Я и не знала, что вы старьевщик, – рассмеялась Серафима Прокофьевна.
– Я не старьевщик, я – антиквар! – объявил Алексей Кириллович.
– Удивляюсь, как вы до сих пор никого не нашли?
– Не там искал, или не то…
....................................................
– Сорок лет? Ты хорошо сохранился.
– Некогда было стареть.
– Ты чему смеешься?
– Боюсь быть счастливым. Говорят, счастье – губительно…
3. Акт на одной трети листочка
Составители исторических романов нынче находятся в положении значительно лучшем, чем их предшественники. Каждый, в меру своего любопытства, может воспользоваться примерами и отдаленными, и не столь отдаленными, с тем, чтобы не повторять ошибки, замеченные даже у самых наших авторитетных учителей.
Лучше всего примеры черпать в трагедиях.
Так, к примеру, Александр Сергеевич Пушкин поселил в известной трагедии своего дальнего родственника в Москву при жизни Бориса Годунова. А по правде-то говоря, не было в ту пору пушкинского пращура в Москве. Если уж все-таки по правде, то появился боярин Пушкин в Москве лишь после странной, что ни говори, смерти законного царя и по поручению первого, так и оставшегося не до конца разгаданного, Самозванца. То, что боярин был гонцом у Лжедмитрия, Пушкину, похоже, не льстило, потому и забыто. А в действительности внеочередной отважный претендент на русский престол, чей реальный портрет не разглядеть под многими слоями изображений, созданных историческими портретистами, доверил именно боярину Пушкину доставить его письмо к московскому народу. Никто от такой неточности не пострадал, стало быть, не на всякую правду спрос, и не во всяком месте.
Вот и еще раньше Уильям Шекспир, и тоже в трагедии, рассказывает о последних двух годах царствования малоизвестного Ричарда II. И как же не заметил великий сочинитель, что супруга короля Ричарда II, присутствующая у Шекспира на сцене, ко времени предъявленных публике событий, уже умерла, и, чтобы утешиться, вдовец даже поспешил обручиться с малолетней французской принцессой Изабеллой, дав согласие ждать свадьбы до ее совершеннолетия. Вот и Шекспир нарушил историческую правду, и снова от этого ни кто не пострадал, а зрители даже выиграли.
Авторитетные люди не настаивают на соблюдении строгой исторической буквы в сочинениях свободных жанров, но уклонение от исторической правды непременно рекомендуют возмещать чем-нибудь фантазическим. Тем же, кому не досталось смелости и умения образцовых выдумщиков, едва ли следует полагаться на свои способности к фантазиям, и потому все-таки лучше держаться исторической правды, тем более, что едва ли самые смелые вымыслы превзойдут невозможность жизни.
Саамы умели писать вчерашним снегом по летучему камню, мы так не умеем, у нас пишут проще.
«27 октября» 1938 г. Мною, Комендантом УНКВД ЛО ст. лейтенантом госбезопасности Поликарповым А.Р. на основании предписания за № 051 от «21» октября 1938 года приведен в исполнение приговор Особой Тройки НКВД ЛО в отношении АЛДЫМОВА Алексея Кирилловича.
Вышеуказанный осужденный РАССТРЕЛЯН.
Дата: 28 октября 1938 г.
№ 45/708.
Комендант УНКВД ЛО ст. лейтенант Поликарпов».
27-го исполнил, 28-го оформил документ.
Поскольку на один машинописный лист вмещались аккурат три «Акта», то документ, подтверждающий завершение жизненного пути Алексея Кирилловича, уместился на клочке в треть листа, впрочем, даже еще место осталось. Немного, но осталось. «Акт» исполнили на простой слегка шероховатой бумаге, что говорит и о некоторой простоте ведения дел, в конце концов, не в бумаге суть, а в подписи.
О старшем лейтенанте Поликарпове, Аркадии Романовиче, исполнившим приговор в отношении Алексея Кирилловича Алдымова, известно немного.
Надо думать, человек он был аккуратный и к выполнению своих обязанностей относился с надлежащей тщательностью, готовился загодя. Текст «Акта» заготовлен накануне, напечатан на машинке с черной лентой, а даты «27 октября», «28 октября» и «№ 45/708» впечатаны цветными знаками на другой машинке, оснащенной машинописной лентой голубого цвета. Надо еще заметить, что после первой даты текст «Акта» начинается с заглавной буквы, хотя красной строки нет: «Мною, Комендантом и т. д.»… Впрочем, можно увидеть и вовсе странные документы, подписанные не дрогнувшей рукой старшего лейтенанта Поликарпова: «…на основании предписания от «14» августа… приведен в исполнение «11» августа…» Какая уж тут аккуратность? Тут уже недогляд и тех, кто полученные от старшего лейтенанта рапортички собирал и направлял в Ленинградский областной комитет ВКП(б) т. Кузнецову А.А. Такой был порядок. Но люди рассуждали здраво. Дело сделано, расписка получена, куда надо представлена, а «11-го» сделано, или «14-го», какая, в сущности, разница, во вторник или в пятницу. Никому от этого ни тепло, ни холодно.
Был старший лейтенант Аркадий Романович человеком не молодым, уже близко к пятидесяти, крепко пьющим и несколько глуховатым, особенно на правое ухо. Начальство смотрело на отдельные недостатки коменданта УНКВД сквозь пальцы, снисходительно, люди хорошо понимали специфику работы. А еще совсем не молодой старший лейтенант Аркадий Романович был не по возрасту капризен. Постоянно требовал для своей работы немецкие «вальтеры», наш «ТТ» два-три месяца и выходил из строя, перекос патрона при подаче в патронник, осечки, это раздражало подвального воина. Дома держал кошку, многое ей позволял, и она отвечала ему взаимностью.
Кого-то из людей несведущих может несколько смутить то обстоятельство, что звание, как бы воинское звание, старший лейтенант, не сочетается с такой важной и большой ответственности должностью, как «Комендант НКВД» Ленинградского округа, в ведение которого до 1938 году входили территории, образовавшие впоследствии Мурманскую область и целый Карельский край.
Скромное звание не смущало Коменданта.
Известно, к примеру, что, по сути дела, министр, с хозяйством побольше, чем у многих прочих министров, всем известный Орлов А. Г., начальник Главспецстроя НКВД, человек, ведущий силами спецконтингента множество строек от побережья Охотского моря до побережья Баренцева моря, отвечающий за исполнение гигантского объема работ невероятной сложности и важности, пребывал в необычном звании всего лишь старшего майора, правда, госбезопасности. Звание званием, а в петлице у майора был ромб! А ромб давался тогда, когда кончались шпалы. Но у капитана госбезопасности было четыре шпалы, то же что у армейского полковника. Ромб в петлице в армии носил не майор, а комбриг, целый генерал-майор, а в органах другой счет. Собственно, ничего особенно нового здесь придумано не было. И в прежние времена поручик в гвардии, тем более лейб-гвардии, совсем не то что армейский поручик, а уж любой флигель-аксельбант мог и генералу указать место, не говоря о бригадирах и полковниках.
Так может ли хотя бы и Комендант, пусть даже Ленинградского округа, имея на фуражке традиционный для определенного рода войск в России синий околыш, сетовать на недостаток шпал в петлицах?
Нет, конечно.
Больше о пожилом старшем лейтенанте Поликарпове А. Р. сказать нечего, одно слово, добросовестный исполнитель.
Да, и уж самое последнее. В июне месяце 1939 года старший лейтенант Поликарпов застрелился, оставив предсмертную записку. Что уж он там написал, так и осталось для многих неизвестным, потому как секретарь Ленинградского областного комитета ВКП(б) тов. Кузнецов, курировавший органы, когда получил материалы по загадочной кончине Поликарпова А.Р., записку прочитал, порвал и выкинул. Тем немногим, кто эту записку все-таки прочитал, тоже хотелось ее порвать или сжечь, но то ли смелости не хватило, то ли власти.
Понять поступок Аркадия Романовича было трудно, вроде бы тяжелое, опасное время миновало. Прошло уже два года, как сеявший страх Николай Иванович Ежов стал мирным Наркомом водного хозяйства, а заменил его на высоком посту Лаврентий Павлович Берия, начавший свою деятельность с пересмотра некоторых приговоров, необоснованно вынесенных в пору ежовщины. А еще годом раньше расстреляли Начальника УНКВД ЛО комиссара госбезопасности I ранга Леонида Михайловича Заковского и его заместителя Натана Евновича Шапиро-Дейховского, награжденных в июне 1937 года орденами Ленина. Прокурора Ленобласти, грозного Бориса Позерна, в 1937 не наградили, но расстреляли вместе с награжденными.
К старшему лейтенанту Поликарпову у руководства претензий не было, хотя Заковского, Шапиро-Дейховского и Позерна старшему лейтенанту Поликарпову не доверили, возили в Москву. Неужели уязвленное самолюбие заставило Коменданта вынести себе приговор и привести в исполнение? Трудно сказать. Записка могла бы пролить свет, но, увы, уже не прольет.
Кошка, которой так много позволял Поликарпов и которая, в свою очередь, позволяла даже подбрасывать ее в воздух и ловить, сразу после скромных похорон хозяина куда-то исчезла. Может, кто и умыкнул, уж больно красивая, белая, но не как медицинский халат, а с перламутровым отливом, без единого пятнышка, как волосы у норвежской ведьмы.
4. Лапландия
Саамский край расположен к востоку от Кольского залива и озера Имандра в бывшем Кольском, а до этого бывшем Александровском уезде бывшей Архангельской губернии.
Бывшие, бывшие, бывшие… Много повидала эта земля, и многое в своей памяти сохранила. И не в преданьях населявших эти места племен, а в самом своем естестве первозданных здешних обитателей. Лапландский таракан, которого вы встретите в Ловозерских тундрах, свидетель выхода позвоночных из воды на сушу. Зубастую бабочку нынче тоже нигде на земле не встретите, только здесь. Может быть, и выжила со времен мелового периода, потому что зубаста. Впрочем, не факт. Саблезубые тигры, уж на что были зубасты, а сгинули при всех своих вселяющих ужас клыках. А здесь выжила и бабочка, и ее доисторические современники, та же гагара, только потому, что Кольская земля, восточный ломоть финно-скандинавского щита, никогда не уходила под воду, даже во времена самых лютых океанских трансагрессий. Говорят, это самая древняя на земле суша. Ну что ж, похоже, очень на то похоже. Вот и саамы самые давние жители Европы, оттесненные более предприимчивыми племенами в эти суровые и пустынные места.
Менялись времена, менялась власть, менялись имена народов, претендующих на эту неприветливую, трудную для жизни землю, даже не столько на самую землю, как на право собирать дань с миролюбивых обитателей этой земли, никого не задиравших, ни на чье добро не зарившихся, разводивших оленей да разнообразивших свою жизнь охотничьим и рыбным промыслом. Не менялись саамы, ну, разве что по названию. Долгое время именовались они лопарями, потом прозвище, данное им финнами, сменили на достойное имя. Откуда пошла эта кличка – лопари? Лоап-Лооп по-фински край, конец земли. А были времена, когда саамы не были лопарями, не селились на самом северном кончике земли и все равно именовались крайними. Судя по сохранившимся названиям, была в городе Орешек, по новгородской переписной книге, Лопская часть и погост Лопский-Егорьевский. Осталась память о них и в Холмогорских краях. Селились по всей Финляндии, населяли земли от Онеги и Ладоги до Кемского уезда и Кандалакшской губы.
Кто их теснил? Чудь? Финны? Карелы? Новгородцы?
Да все понемногу.
Вот и оказались миролюбивые и непритязательные кочевники поневоле прижатыми к самой кромке земли. И хотя саамы едва ли не самые давние обитатели самой древней на Земле суши, нет у них преданий о совсем уже непроглядном прошлом. Не украшают себя подвигами былых времен, не придумывают себе героических предков, зато детей не бьют. В Англии порку в школах отменили только в ХХ веке, да и то в конце семидесятых годов. Да что там дети! Помните, как Сомс Форсайт кричал своей жене Ирэн: «Хорошая трепка, это единственное, что может тебя образумить!» Так, видно, было заведено у джентльменов, благородных торговцев и мореплавателей, а у саамов вообще даже никогда детей не били. А уж о том, чтобы ударить женщину, даже запрета такого не было, поскольку такое могло прийти в голову лишь представителям более развитых народов. «Да убоится жена мужа своего…», вразумляла старая мудрость. «Бьет – значит любит», – вещали уж самые мудрые. А саамские жены своих мужей не боялись, а любили, и мужья им за любовь платили верностью.
Кто знает, ни поэтому ли саамы на редкость мирно живут между собой?
Ни поэтому ли и к пришельцам приветливы, снисходительны, но осторожны, знать научены долгим горьким опытом.
Саамам не завидуют, а ведь как посмотреть.
Как живет мужик? Грязная, тесная, зловонная изба, где еще и теленка держат, это что, лучше саамской тупы? Лапти да онучи лучше таборков? Дырявый зипун, продувной кафтанишка да истертый полушубок лучше мехового наряда саама? А наряд двойной, нижнее – мехом внутрь, верхнее мехом наружу. А пища? Мужик ест мясо по большим праздникам, а у саама и мясо и рыба, те же куропатки, обычная, повседневная пища, вкусно, питательно, выгодно, и ягод полно на любой вкус, вот тебе и витамин.
Полярную тундру обычно представляют местом ровным, этакой пустыней, раскинувшей свои топи, болота и чахлый лес на громадных пространствах, вздыбленных кое-где вараками, одинокими невысокими горами, одетыми в лесные шубы. Есть и такие места поближе к берегу океана, но Скандинавские горные хребты хорошо вдвинулись в Кольскую землю, вознеся на восток от Имандры тысячеметровые снежные вершины Хибинских гор, а еще дальше на северо-восток изрядный горный массив, поименованный Ловозерской тундрой.
Ловозерская тундра, разумеется, не так знаменита, как Мончетундра, но уже с 1478 года стала известна, как местность, хотя и отдаленная, но населенная добропорядочными охотниками и рыболовами. Саамы, они же лопари, исправно пополняли данью со своих угодий всегда прожорливую, хотя и неразличимую за далью, казну Москвы. Восемнадцать песцов в год дань не обременительная, а песцы шли хорошо, по десять денег. Но это при государе Иване III, первом Государе всея Руси, правителе мудром и дальновидном. Заплатив годовую подать, саамы жили вольно и хвалились заглянувшему в их края царевым приказным, дескать, никому мы ничего не должны и тягостей над собой не знаем. Было время, когда после лопарских челобитных им дозволили самим доставлять дань ко двору московского царя. Не все ли царю равно, кто ему дань привез? Ему-то без разницы, а челядь-то как же с таким делом смирится, это сколько же добра мимо ухватистых рук потекло! И кто первым возмутился? Патриарший двор! Бог им судья.
Нет, не для того на Москве правители сидят, чтобы людишки, под их благодетельную высокую руку принятые, жили не в натяг, да еще и в свое удовольствие, будь это хоть и удовольствия-то самые бесхитростные. Уже великий государь Иван Васильевич Грозный драл со своих подданных налогу в четыре раза больше, чем в те же годы его коллега на английском престоле, Георг IV. А у английского-то Георга народ жил в целом побогаче и в добром климате, что не так разорительно в отношении одежды, усиленного питания и отопления.
То-то государи наши, выезжавшие для умственных и прочих прохлад в европейские земли, удивлялись, почему там мужики живут полутче наших, и крыши у них на избах не соломенные, да не дерном крытые, лаптей не носят и с голоду не пухнут. И вернувшись, для восполнения немалых командировочных расходов и удобства размышлений о бедных своих подданных накидывали на мужичков подать еще повыше прежней.
Уже при первом взошедшем на многострадальный российский престол Романове лопарю было положено сдать в казну аж 15 рублей 82 копейки. Что за деньги? В пересчете, для удобства, на «полярную валюту», на тех же песцов, выходит 316 штук с мужика. Против восемнадцати при Иване III, это в семнадцать и пять десятых раза больше. А климат за это время не подобрел, и зверя больше не стало, и не разбогатели за сто лет лопари в семнадцать и пять десятых раза, да и в два раза не разбогатели, по простоте своей, считая, что не в богатстве счастье.
Поизмывались над лопаришками и двигатели прогресса, купцы. Проедут по промыслам, сговорятся с лопарями, что те привезут им семгу по 25–30 копеек пуд. Те везут. Привезли. А купчина передумал, может дать только по десять копеек, а то и по пять за пуд. Плачут люди, воют, молят, а назад рыбу не повезешь, испортится. Выли под окнами благодетеля по двадцать по тридцать человек, а тот еще у окошечка сядет, чтобы видели, как он кушает чай во славу первоначального накопления… Чем не жизнь!
Поди, разгляди за две-то с половиной тысячи верст Лапландские земли, а на них еще погост Ловозеро, стоящий над Ловозером, где и домов-то нет, а всего семь веж, саамских чумов, да пяток вросших в землю бревенчатых тупов, в коих обитают двадцать душ мужского пола, женщин в счет не брали, как и деток, по причине нестойкости последних к жизни, только за барышом, как говорится, и семь верст не околица.
А уж царевы мытари, тем сам Бог велел, и смотрели хорошо и брали чисто.
За две-то с половиной тысячи минувших лет в этих местах перебывало множество разного народа. Кто-то оставил по себе только недобрую память, а кто, к примеру, затейливые следы в виде выложенных из камня лабиринтов, похожих на те, что еще сохранились на острове Готланд, на Соловецких островах и на Большом Оленьем в Кандалакшском заливе. Неплохо сохранились сейды, камни, ставшие местом обитания невидимого пока что духа, подлинного хозяина и покровителя прилегающей территории. Живы еще и наскальные рисунки, подлинное украшение стоянок людей, обитавших в этих краях в незапамятной древности, именуемой неолитом. Известно, что сейдам поклоняются, что сейды это бесспорно священные камни, рядом с которыми не следовало ни браниться, ни шутить. Спросите саама, что такое – сейд? Если удастся вызвать доверие, то узнаете, что сейд это окаменевший человек. И тишина рядом с сейдом нужна для того, чтобы подумать хорошенько, отчего окаменел человек? Может быть, от испуга, может быть от чрезмерного гнева, от страха перед врагами, от безысходности, словом, не справился человек с жизнью, и стал камнем. А это урок, здесь есть над чем задуматься.
Сейдов много, а вот Бабушка одна, так и стоит она, сгорбившись, на высоком скалистом берегу озера Акиявр, «акка» и значит – бабушка. История ее известна и в высшей степени поучительна. А дело начиналось просто. Заспорила жена с мужем, эко дело! Это у нас. У саамов событие чрезвычайное. Оба стоят на своем. Бывает. Только муж, забыв себя, замахнулся, чтобы ударить жену. Нет, такого у саамов быть не должно. Подхватила жена дочку и побежала к отцу на Воронье. Путь неблизкий, села отдохнуть и окаменела. Муж жены лишился, жена в камень обратилась, а отчего? Оба не правы. Так жить нельзя. Чтут Бабушку-страдалицу, несут ей оленьи мозговые косточки, лакомство, несут рога диких оленей, даже деньги. Помогает Акка, и в охоте, и в рыбном промысле, даже в торговле, творя добро, какого при жизни сделать не успела.