Другие времена
– Вы знаете, кто такие свекор и сноха?
– Причем здесь Индонезия?
– Мы от Индонезии ни на шаг, просто сноху и свекра вы знаете.
– Ну, родственники.
– Нынче семьи маленькие, такие слова, как деверь, золовка, даже шурин не часто встретишь. Свекор это отец мужа, а сноха это соответственно жена сына. Молодая женщина и пожилой мужчина. Сюжеты тут возникают самые неожиданные. Снохач, может, слышали?
– Не маленькая.
– Так вот, это племя, чтобы между снохой и свекром всегда выдерживали дистанции, чтобы они особенно друг к дружке не приближались, запрещает им разговаривать между собой.
– Совсем?
– Совершенно.
Вовчик замолчал, Наташа молча ждала продолжения и не выдержала.
– Но в семейной жизни всякое бывает, если нужно что-то сказать по делу, предупредить, да хотя бы, к примеру, денег занять.
– Вот тут-то и начинается самое интересное, – рассказчик как-то и для себя незаметно облокотился спиной на стенку, закинул ногу на ногу, расположился довольно основательно. – По обычаю племени каро-мотаки свекор и сноха могут разговаривать только через посредников.
– А если рядом никого нет? В лесу, к примеру.
– Пожалуйста. Встретились в лесу. Свекор говорит: «Сосна, спроси, куда идет моя красавица-сноха?» Та в ответ: «Ель, скажи моему любезному свекру, что я иду на озеро». Свекор: «Береза, скажи моей доброй снохе, что я рад ее встретить». И все в таком духе.
– А дальше? – нетерпеливо воскликнула женщина, ожидая продолжения рассказа, обещающего по ее убеждению, с одной стороны, конец неожиданный, но с другой стороны, легко предсказуемый.
– Скажи мне, окно, почему такая рельефная женщина едет в одиночестве?
– Дверь, скажи любезному молодому человеку, что от меня сбежал попутчик.
– Окно, то есть, дверь, могу ли я поверить своим ушам, что от такой женщины кто-то мог убежать?
– Хорошо пургу гонишь, – наконец не выдержала Наташа и перешла на привычный язык.
– Как-никак в Заполярье едем, надо климату соответствовать.
– Не по сезону пурга.
– Это смотря какая!
Молодые люди беззаботно рассмеялись.
– Коньячку хочешь? – спросила Наташа.
– Хочу, только не привык, чтобы меня девушки угощали. Если позволишь, коньяк мой. – Вовчик извлек из заднего кармана плоскую бутылочку «хенесси».
В ход пошли рюмочки, наворачивающиеся на горло фляжки.
– А теперь давай без лапши. Кто? Откуда? Как зовут? Женат? Сколько деток? Чем кормишься? Романов-то много у тебя было? – весело спросила Наташа, чувствуя свое право на любые вопросы.
Замечено, что женщинам известного рода свойственна особая гордость, которую они и не скрывают, а напротив, предъявляют как готовность в любую минуту удивиться, возмутиться и дать отпор нелепым на их счет предположениям.
Особенно счастливые в блуде возвышаются даже до некоторого величия.
– Романы – дело обременительное…
– Это точно. Ни одного дочитать не могла. Анекдотик можешь?
– Без вопроса. Березовский попал на тот свет. Тут же его ведут к Богу в кабинет, там они два часа о чем-то поговорили, выходят, Бог ведет Березовского под ручку и говорит: Я понимаю, акционерное общество «Рай» дело хорошее, нужное, давно назревшее, я только не секу, почему все-таки я вице-президент…
Наташа отсмеялась и спросила:
– Едешь-то куда?
– Сам не знаю.
– О как! Просто катаешься?
И действительно, видит бог, Вовчик не знал, что он скажет в следующую минуту, но выработавшаяся привычка при разного рода задержаниях тут же, еще больше округлив глаза от правдивости, рассказывать «как дело было», и некоторого рода природные способности сообщали ему уверенность в том, что долго думать и сочинять ничего не придется, все скажется само.
Иногда Вовчику и самому было интересно потом вспоминать, как все складно получилось:
– Я от поезда с детства тащусь. Нигде так себя свободно не чувствую, как в поезде. Вроде бы и со всех сторон, как говорится, шаг влево, шаг вправо… А мне по кайфу. Едешь, как бы дело делаешь, и вместе с тем – отдых. – И тут же, переменив интонацию, начал рассказывать. – Меня дед везет. Как говорится, по местам боевой славы. – И Вовчик налил еще по рюмочке. – Были времена, когда одни сидели, а остальные их охраняли. Слышала?
– Да уж, слава богу, – искренне вздохнула Наташа, подумав про себя, что других времен и не бывает.
– Деда, как врага народа, после тюрьмы запихнули… Зеленоборск знаешь? – Наташа вскинула брови и вопросительно посмотрела на Вовчика, что должно было означать только одно, про Зеленоборск она даже и не слышала. – Страшные лагеря. – Округлив глаза, как напуганный воспоминаниями очевидец, выдохнул Вовчик.
Наташа слышала про Зеленоборскую зону. Зона как зона, ничего страшного, но самой там побывать пока еще не довелось.
– В Зеленоборске дед волочил по пятьдесят восьмой с «бородой». В конце срока был на обслуге, расконвоирован. Познакомился с хорошей женщиной. Хохлушка. Добрая, ласковая, безответная. Брови дугой. Пригрела деда. Дед хоть и внешности не выдающейся, но… А мы же из арагонских горцев. Кровь, сама понимаешь. Родилась дочь. Тут дед под амнистию попал. Куда ж ему с ними, надо ехать устраиваться, начинать жить, институт заканчивать. Уж как расставались… – В этом месте запереживавший Вовчик остановился, чтобы в глубокой горькой паузе утопить подробности расставания деда с милыми его сердцу женщинами и не расстраивать свою новую знакомую. Однако и сказанного оказалось достаточно для того, чтобы у новой знакомой покраснел носик, задрожали губы, а рука потянулась к рюмочке. Вовчик разлил и негромко сказал: – Давай. За ту любовь, что никогда не проходит. – Выпили, почему-то не чокнувшись. – Дед устроился, кончил горный институт с отличием. Его как молодого специалиста отправляют… Извини, геология область в основном секретная… Отправили на точку. Он уже решил выписать и Оксану, и дочку, а как выпишешь, кто они? Они не зарегистрированы. А на точку только супругам можно. Такие времена были, делали, что хотели. Пишет дед в Зеленоборск очередное письмо и получает ответ: адресат умер.
– Как!? – встрепенулась Наташа.
– На почве двусторонней невралгии, как потом выяснилось. Он начинает искать свою дочь, и вот, представь себе, три месяца назад нашел. Жива, здорова, муж военный, гостиницу хотят купить в Зеленоборске, в смысле приватизировать. Но это так. У них уже дочка большая, тоже Оксаной в память о бабушке назвали. Моя ровесница. Чуть помоложе. Едем познакомиться. Очень дед хочет, чтобы мы… познакомились. – Здесь, мобилизовав всю свою задумчивость, Вовчик уставился в окно, стараясь покрепче запомнить рассказанное, горько вздохнул и обернулся к Наташе. – Вот и ответ на твою анкету. Кто? Где? В чем? Образование выше среднего. Лицей. – Наташа недоверчиво посмотрела на Вовчика. – Лицей туристско-гостиничного обслуживания. Холост. Детей не имею. Под судом и следствием не был. В армии служил в ракетно-танковых войсках. Хочешь, с дедом познакомлю? – Вовчик помнил, что заказан ужин. И ничего худого не будет, если пригласить и свою «старую знакомую». – У нас ужин в вагоне-ресторане забит, может, составишь компанию?
Вовчик дерзко пересел рядом с Наташей, уставился на нее своим полуоткрытым ртом и нежно приложился губами к шее.
Наташа вздрогнула и потянулась.
Вовчик оделся первым.
– Ты полежи, я за тобой зайду. Только у меня к тебе одна просьба. Пожалуйста, при деде ни слова о том, что я тебе рассказал. Ты такая… Душа у тебя такая нежная, открытая, сам не знаю, как я все тебе выложил. Когда на меня смотрят такие глаза…Таким глазам врать нельзя…
Вовчик, благодарный за доверие, ему оказанное такой неожиданной, знающей толк в любви женщиной, запечатлел на ее измученных устах поцелуй, полный правдоподобной нежности.
– Я тебя прошу, девочка, при деде ни слова, ни о лагерях, ни о тюрьмах, никаких вопросов. Он и так с тараканами. Мы с ним на вы. Природная интеллигенция. Считает, что молодым людям, даже самым близким, нужно говорить «вы», чтобы чувствовали свое достоинство. Едет в том самом костюме, который купил после освобождения. Вот такая причуда. Я говорю, дед, полный шкаф одежды. Нет, говорит, хочу в том самом. Отдыхай.
Наташе случалось отдавать свою благосклонность почти по обязанности, по случаю, по капризу, и не только по своему, но никогда она ею не торговала, во всяком случае, жила в этом убеждении. Вот и сейчас она была благодарна своему новому другу, хотя и понимала, что, скорее всего, не обошлось и без «лапши», но отсутствие даже желания доискиваться до правды в услышанном рассказе давало ощущение особой свободы, легкости, настоящего отдыха не то чтобы от тягостных или обременительных, но как-никак держащих в напряжении обязанностей основного рода деятельности.
Скорее всего, он не придет, и никакого ресторана не будет. Может быть, и деда никакого нет, только какая разница.
Наташа была искренне рада душой встрече с человеком, ничем ее не обременившим, и с которым было так легко и занимательно.
«Вот ведь они какие, арагонские горцы…», – Наташа пожалела, что забыла спросить, где же это такие водятся. Подумала минуточку и сама догадалась, что на Кавказе, там, где течет река Арагви.
Часть II
Осторожно – Кукуев!
…если захотел мошенничать, зачем же, кажется, санкция истины? Но уж таков наш русский современный человечек: без санкции и смошенничать не решится, до того уж истину возлюбил.
Ф. Достоевский. «Братья Карамазовы» (Из записной книжки Д. Д. Сергеева)Глава 1. «Кукуев» на столе министра
Алексей Иванович принадлежал к той породе людей, что ищут ответы на вопросы, их занимающие, волнующие и даже обжигающие, не в уединенном размышлении над собранными воедино свидетельствами и документами, не на трудных путях ученой мудрости, а на пыльных дорогах, которыми идут и идут, не ведая своего пути, современники, обмениваясь с идущими рядом предположениями обо всем на свете, в том числе и путях исторических.
Служба на киностудии, участие в так называемом коллективном творчестве, породила, быть может, иллюзию, почти бессознательно вошедшую в кровь и плоть, иллюзию возможности коллективного мышления.
Увы, рожать и мыслить коллективно человечество так и не научилось.
Мысль может родиться только в одной голове, ако и плод во чреве едином.
Редакционные кабинеты на киностудии чаще других помещений становились похожими на дискуссионные клубы, где последняя острая публикация в газете, последнее остроумное порождение начальственного ума, да и международные события воспламеняли жаркие словопрения. Спорить, отстаивая в меру возможностей свое представление о желательном мироустройстве, Алексею Ивановичу приходилось не раз, но вот быть свидетелем того, как в спорах родилась бы истина, не случалось. Зато довелось быть свидетелем того, как в ходе словесной перепалки, а между особенно непримиримыми оппонентами именно этот вид дискуссии, как правило, главенствовал, одного из спорщиков хватил инсульт. Речь шла как раз о путях, которыми то ли могла, то ли обязана была пойти страна после безвременной кончины Константина Устиновича Черненко. Печальный итог этой перепалки, свидетельствующий о человеческой хрупкости, можно было бы отнести в разряд добытых в споре истин, но истина эта и до спора была очевидной, и добывать или подтверждать ее столь дорогой ценой было бы вовсе неразумно и даже бесчеловечно.
Умение Дмитрия Дмитриевича слушать располагало Алексея Ивановича к откровенности, к той душевной наготе, которую можно себе позволить только с самым искренним и доверительным другом или совершенно чужим человеком, от которого ты свободен во всех отношениях.
Упоминание Кукуева пробудило в Алексее Ивановиче, увлекшемся сторонними разговорами, давешнее любопытство к своему соседу. Пора было спросить, каким образом ему памятен этот всеми забытый герой.
Да вот только Дмитрий Дмитриевич совершенно не собирался рассказывать случайному попутчику о том, как ему пришлось читать роман про Кукуева и при каких обстоятельствах знакомиться с прототипом главного героя. И случайному попутчику ничего бы не рассказал, а попутчику, которого были основания считать неслучайным, тем более. Пассажира с непроницаемым лицом и жилистым складным телом не оставляла мысль о том, что томик в коричневой обложке с тисненым золотом названием романа был брошен перед ним на столик неслучайно. Тем более что однажды уже перед ним кидали эту книгу, правда, столик был побольше и дело было не в купе вагона, а в кабинете министра… Попутчику об этом совершенно не обязательно было знать.
Иное дело – читатель.
Какие могут быть секреты от читателя?
Девятнадцатого сентября 197… года, погожим осенним утром, в девять тридцать пять, как было зарегистрировано в журнале дежурного, в приемную начальника Главка БХСС на Садово-Сухаревской, на третьем этаже, а второй этаж занимал Главк «Спецлес», пришла телефонограмма с Огарева, 9, из министерства.
Помощник министра внутренних дел, подполковник Вишневецкий, курировавший борьбу с расхитителями социалистической собственности, вызывал к себе в министерство старшего следователя майора Сергеева со справкой по Усть-Куту. Явиться было предписано в пятнадцать часов ровно, так что времени для подготовки справки хватало с лихвой. Чаще случалось так, что справку нужно было подготовить за час, а то и за полчаса.
Секретарь тут же доложил телефонограмму генералу Перегудову. Тот, разбирая утреннюю почту и расписывая бумаги по управлениям, только кивнул, дескать, понял.
Тяжелой головой и всей осанкой генерал напоминал удачливого борца, еще молодого, лишь недавно сошедшего с борцовского ковра и делающего успешные попытки на новом для себя поприще заведующего спортклубом. Штатский костюм он предпочитал генеральскому. И вовсе не из небрежения высоким званием, напротив, ему как раз нравилось, когда к нему, одетому в цивильное, и непременно с оттенком щегольства, сослуживцы обращались по званию: «Товарищ генерал…»
Перегудов стал в свои нестарые годы генералом как раз в ходе обновления кадрового состава во всех структурах МВД и КГБ, что соответствовало дальновидной политике Центрального Комитета партии и его ленинского Политбюро во главе с Брежневым, Леонидом Ильичем.
– Пусть готовит справку и едет, – сказал генерал и погрузился в бумаги, украшая углы документов резолюциями, исполненными трехцветной американской шариковой ручкой, презент управляющего гостиницей «Россия».
Отпустив секретаря, Перегудов прервал чтение справки по Мурманскому порту, откуда рыба, привезенная на сейнерах из моря, уходила, словно в дырявые тралы, и на минуту задумался, как и полагается большому начальнику, пребывающему на криминальной должности.
«Чего это вдруг этого молодого да новенького вызывают в министерство? Впрочем, Сергеев ведет Усть-Кут… Дело эффектное. Молодец парень!..»
Афера со строительством моста через Лену была открыта лихо, сам министр заочно похвалил Сергеева на коллегии министерства за наблюдательность, а присутствовавшего по рангу генерала Перегудова – за умение находить и подбирать молодые кадры.
Самое же примечательное, что эту наглую по всем статьям аферу мог открыть любой внимательный читатель одного из самых массовых журналов, подписывались на который и домохозяйки, и министры.
Сергеев как-то купил в киоске для чтения в метро журнал «Огонек» с привлекательной физиономией счастливого строителя на обложке и тут же прочитал большой репортаж, прославляющий начальника строительно-монтажного управления тов. Шостака, воздвигнувшего чуть ли не в одиночку мост через Лену в Усть-Куте.
Приглядевшись к фотографии на обложке, а герой был снят, естественно, на фоне моста, Сергеев усомнился в том, что… мост построен.
В эту самую пору Сергеев «работал по БАМу», где безуспешно пытался найти четыре эшелона с лесом. По документам они прошли довольно сложным маршрутом, пришли в пункт назначения, были разгружены, что подтверждалось документами, в том числе и об оплате разгрузки, но леса в пункте назначения не оказалось.
Мотаясь как маятник: Москва – Иркутск, Москва – Абакан, Москва – Чита, Сергеев заглянул и в Усть-Кут, где увидел только две фермы непостроенного моста. Одну на левом берегу, другую на правом. На фотографии, сделанной очень умело, они в перспективе как бы переходили одна в другую, перекрывая всю ширину реки.
Сделав бесхитростные любительские снимки своим «Зенитом-С», Сергеев показал сохраненный журнал «Огонек» с приложением своих фотографий начальнику строительного отдела полковнику Малышеву, первым на Садово-Сухаревской пошившим новую полковничью форму с укороченными погончиками последнего образца. Малышев тут же передал фотографии и журнал прямо генералу Перегудову.
На следующий день журнал «Огонек» вернулся в строительный отдел с резолюцией начальника Главка на обложке: «1. Полк. Малышеву. В разработку. 2. Отдел кадров. Майору Сергееву благодарность и пол-оклада». Подпись генерала Перегудова перечеркнула улыбающуюся физиономию чудо-строителя.
«Усть-Кут был делом эффектным. Заслуга Сергеева несомненна, но почему в министерство его вызывают одного, без Малышева? Может быть, какая-нибудь встреча с журналистами, с общественностью, хотят предъявить удачливого сыщика?»
Тут же позвонил на Огарева помощнику министра по связям с прессой и общественностью, бойкому и переполненному до краев анекдотами Сереже Кручине. Поинтересовался, нет ли сегодня каких-нибудь встреч, есть впечатляющий материал. Сережа сказал, что сегодня, слава богу, без гостей, и тут же добавил: «А это специально для тебя. У рыбака наживка кончилась, подобрал щепку, написал на щепке: «Вкуснейший червяк». Забросил. Тут же поклевка. Вытаскивает. На крючке палка, на палке надпись: «Обалденный лещ».
Посмеялись.
Перегудов сделал пометку на календаре: «Сергеев. Огарева, 9» и поставил знак вопроса в аккуратных скобочках.
Без пяти три Сергеев был на Огарева.
Он немало удивился, увидев в вестибюле встречающего его подполковника Вишневецкого.
Помощник министра пожал Сергееву руку и как-то откровенно оценивающим взглядом, чуть откинувшись, оглядел всю его длинную фигуру и с наигранной строгостью произнес: «А ты у нас растешь… Пошли. С тобой хочет министр познакомиться».
– Что-нибудь по Усть-Куту? – спросил Сергеев.
– Мне министр о своих планах пока еще не докладывает…
Вишневецкий держался с непринужденностью человека независимого, наделенного недюжинным талантом, за что по праву был приближен к начальству. И, действительно, на слова Вишневецкого вся страна лет десять пела песню о дружбе китайского и русского народов. В последнее время, когда отношения с китайцами вдрызг испортились, песню петь перестали, но все знавшие Вишневецкого по-прежнему относились к нему с уже неизменным почтением.
Если адъютант шефа корпуса жандармов сочинил музыку российского гимна, исполнявшегося с 1833 года по февраль 1917, почему же должна была оскудеть талантами деликатная служба после 1917 года? Это страна поменялась, а люди-то остались те же, разносторонне талантливые.
И вообще у поэтов-песенников интереснейшие судьбы.
Одна песня – и прыжок в бессмертие, хотя бы и ненадолго.
Если взять, к примеру, все написанное екатеринбургским поэтом Колей Еремеевым, а хотя одних стихов он написал больше, чем Тютчев, Блок и Фет, вместе взятые, дорогу в бессмертие ему еще торить и торить. А вот заведующий литературной частью кукольного театра написал: «Ландыши, ландыши, светлого мая привет…» – и все, бессмертие гарантировано. Может быть, песню петь в веках и не будут, а помнить будут обязательно, по крайней мере, летописцы освоения космического пространства. Когда-нибудь станет достоянием широких кругов любопытствующей общественности, питающей интерес к космосу и всему, что с ним связано, что пел первый космонавт Вселенной, когда спускался на парашюте в саратовскую степь после завершения ошеломившего весь мир полета. А пел он от радости, от переполнявших его чувств над весенней землей во все горло: «Ландыши, ландыши…» Когда он рассказал об этом руководителям полета, то ему по-товарищески подсказали, поправили, и уже в первом же интервью первый космонавт Вселенной сказал, что пел он, спускаясь на парашюте в саратовскую весеннюю степь, величественную песню «Родина слышит, Родина знает, где в облаках ее сын пролета-ает…» Таким образом, два поэта-песенника удостоились пропуска в бессмертие, один сразу же, другой, будем надеяться, хотя бы с некоторым запозданием.
Вишневецкий знал, что русский с китайцем обречены на вечную братскую дружбу и что гимн этой дружбе будет сопровождать великие народы на их исторических путях и перепутьях.
– Сколько ты у нас на Сухаревке? Уже полгода? – спросил Вишневецкий, поднимаясь с Сергеевым на второй этаж в «чистый коридор».
– Восемь месяцев.
– Летит время. Ты хоть узнал, что за дом, в котором сидишь? – помощник министра в совершенстве владел тоном учтивым и умел быть благосклонным, что как нельзя лучше шло человеку на его должности.
– Вы имеете в виду ИКП?
Действительно, при входе в здание Главка на Садово-Сухаревской, поднявшись на крыльцо, двумя боковыми маршами напоминавшее невысокую трибуну, человек оказывался в довольно просторном тамбуре, пол которого был украшен ромбом с заключенными в него магическими буквами ИКП, выложенными из поблекшего уже и стершегося камня, Институт красной профессуры.
– Заметил? Молодец. А как портрет Сталина там вверх ногами повесили, знаешь?
В истории института, учрежденного в феврале 1921 года, действительно, был такой эпизод.
Накануне визита Сталина в институт, служивший ему опорой в теоретическом обосновании борьбы с оппозицией, актовый зал, украшенный большим портретом вождя в рост, был осмотрен и взят под охрану сотрудниками безопасности, приехавшими специально из Кремля заранее. Каково же было изумление впущенных за двадцать минут до приезда вождя в зал слушателей и преподавателей, когда они увидели знакомый до слез портрет товарища Сталина, висящий совершенно неестественно, сапогами вверх и головой вниз. Всех тут же попросили покинуть зал. Ожидали суровых последствий. Но какая-то добрая душа тут же портрету придала приличное направление, слушатели и преподаватели были запущены в актовый зал заново, и встреча состоялась. Дерзкая выходка произвела впечатление оглушающее и на руководство ИКП, и на охранников, обеспечивавших безопасность встречи с вождем. Надо думать, и те и другие перепугались так, что сочли за благо не сообщать вождю о недоразумении, иначе… последствия и для тех и для других, а может быть, и для третьих, были легко предсказуемыми.
Вишневецкий с осторожностью дальновидного человека рассказывал курьезную историю, так распределяя и смех и ужас, что его отношение к происшествию вычислить при необходимости было бы просто невозможно.
– Это не у нас было, – сказал Сергеев так, словно всю жизнь просидел на Сухаревке.
– Что значит, не у вас? – опешил Вишневецкий.
– Сталина вверх ногами повесили на Остоженке. ИКП сначала там размещался. Уже после этого эпизода они сюда переехали, на Садовую, в помещение бывшей Городской земской управы, а в том здании, на Остоженке, сейчас МИМО.
– Это откуда ж у тебя такие сведения? – ревниво спросил Вишневецкий.
– Даже не помню, кто-то из москвичей рассказывал, – для простоты соврал Сергеев, почитывавший конфискат, антисоветскую литературу, которой нет-нет и угощал в Ленинграде своего приятеля из ОБХСС районный комитетчик из здания напротив. Историю с портретом Сталина он прочитал у Авторханова, бывшего партаппаратчика, ставшего впоследствии намного раньше других партаппаратчиков антисоветчиком.
В приемной Сергеев коротко кивнул дежурному офицеру, сидевшему за столом, стоявшим слева от входа в кабинет министра.
Вишневецкий ткнул пальцем в Сергеева, потом себя в грудь, как человек свой в этих апартаментах, давая понять дежурному, что они прибыли согласно договоренности вместе.
Опрятность и строгая канцелярская роскошь создавали в приемной министра атмосферу если и не праздничную, то, во всяком случае, исполненную торжественности и значительности. Любой телефонный звонок или реплики входивших офицеров не казались будничными. Бытовавший в советское время лозунг: «На работу, как на праздник!» охотно подхватили женщины, служившие в министерстве, все они были одеты свежо, чуть-чуть кокетливо, но со вкусом, как одеваются не на такие праздники, как 1 Мая или 7 ноября, а на 23 февраля, к примеру. А в приемной министра и рядом с ней благодаря подспудной торжественности, угадывавшейся и в походке, и в интонациях, и даже шутках, царила немножко приподнятая атмосфера, впрочем, всегда окружающая высокую власть.
Сергеев знал, что помощники больших начальников обязательно хранят запас анекдотов и занятных историй для заполнения пауз, для поддержания атмосферы непринужденности и хорошего тона.