Судьба и воля

Глава 3

Мюнхен со страхом и недоумением смотрел в небо обнаженными фундаментами своих разрушенных зданий.

Мимо пустых глазниц его окон уходила предавшая его армия. Уходили те, кто навлек гнев на тысячелетний город. Те, кто готовил катастрофу в его пивных и на его площадях.

Гнев пронзал небо над великим городом тысячами стальных птиц.

Тонны тротила с воем неслись навстречу черепичным крышам. Взрывая пространство, они разрушали старинные фасады, обрушивая этажи, превращая дома в кирпичную крошку и пыль. Столетиями предки тех, кто сегодня покидал город в серых колоннах под натиском победителей, возводили улицы и кварталы, наполняли их человеческим присутствием. Поколение за поколением наносили на уют своих жилищ патину преемственности. Город был растерян, беззащитен, он протягивал свои разорванные провода к тем, кто заполнял его площади гулом «студебекеров», дымом полевых кухонь, незнакомой речью. Он надеялся на этих людей, он надеялся.

Перед окнами со стороны улицы стоял «Виллис», за ним, скрежеща по кирпичной крошке широкими гусеницами, затормозил танк с белой звездой на башне. С его брони соскочили трое солдат, они держали свои «спрингфилды» наизготовке и ждали команды от офицеров, находившихся в джипе. Было видно, что и те напряженно осматривали прилегающую территорию, сжимая рукоятки снятых с предохранителей «кольтов».

Франсуа шептал притаившимся у окна товарищам:

– Давайте выйдем! Это ведь американцы.

Борис останавливал: слишком рискованно было просто выйти к готовым стрелять при малейшей опасности бойцам. Хотелось убедиться в том, что они не ошибались. Они впервые видели эту технику и этих солдат в незнакомой форме. Но после того как удалось разглядеть на рукавах их курток американский флаг, сомнения отпали. Да, было очевидно, что город заняли американцы, и было бы глупо в этих обстоятельствах погибнуть по недоразумению. Борис послал Сергея за простыней, и они вывесили этот импровизированный флаг в окно. Их внешний вид у американцев не вызвал никакого недоверия: пленных из окрестных лагерей они повидали немало, насмотрелись на ужасы лагерного устройства – и вышедшую к ним троицу окружили, сочувственно хлопая их по плечам, угощая сигаретами и первыми попавшимися под руку частями сухого пайка.

Офицеры, сидевшие в джипе, подозвали лагерников к себе и задали им несколько соответствующих ситуации вопросов. Борис рассказал о том, как они спаслись, после того, как завод, где они работали, был уничтожен, рассказал, из какого они лагеря, и представил своих товарищей. Капитан, видимо, старший из экипажа, объяснил, куда надо идти, чтобы получить помощь и зарегистрироваться в полевом сборном пункте приема военнопленных. Он спросил Бориса, откуда такой английский и говорит ли он по-немецки. Когда узнал, что тот владеет еще и французским и русским, то протянул ему руку и представился:

– Стивен Тейлор. Вы можете оказать нам услугу и после того, как зарегистрируетесь, найдите меня по этому адресу.

И он написал ему свое имя и адрес дислокации его подразделения на вырванном из блокнота листке.

Перед тем, как отправиться к пункту сбора освободившихся из лагерей заключенных, Борис подошел к разрушенному заводу. Неужели Шерман нашел под этими развалинами свой покой в эти последние часы длинного пути? Они вместе прошли этот путь. После того, как лагерь в Кайзервальде прекратил свое существование, осенью 44-го их на барже перевезли в Польшу и затем гнали маршами с небольшими перерывами в Германию. Они прошли пешком сотни километров. Из каждой команды в конце такого марша едва оставалась половина. Если на пути попадались речушки, они сбивали для охраны плоты, а сами шли вброд. Они с Мишкой раздевались и несли одежду на вытянутой руке, выживали, одеваясь в сухое на другом берегу. Большинство не в силах было так поступать, и многие в этих водах оставались навечно. Охрана стреляла по проплывающим трупам, исключая возможность побега. Стреляли по окоченевшим лицам с устремленными в холодное ноябрьское небо мертвыми глазами.

В нескольких кварталах от их временного убежища они нашли устроенный американской администрацией сборный пункт. Два полуразрушенных складских ангара были до отказа заполнены людьми.

Дырявую крышу латали, ползая на верхотуре, видимо, добровольцы из прошедших регистрацию. Никому не хотелось оказаться под дождем, а нависшие над городом кучевые облака обещали его в скором времени. Никто не знал, сколько им придется пробыть в этом месте. Две полевые кухни осуществляли бесперебойное снабжение изголодавшихся вчерашних обитателей лагерей кашей, хлебом, горячим супом, тушенкой, чаем с сахаром, и переваривать все это в тепле было для них естественным желанием. Американцы выделили для ремонта кое-какой строительный материал и инструменты, а то, чего не хватало, тащили из разрушенных зданий, в избытке окружавших ангары.

Очередь к нескольким столикам со стопками анкет, с писарями и сержантами, проводящими первичное собеседование, двигалась медленно и, оставив стоять в ней Сергея, Франсуа с Борисом вышли покурить, благо сигаретами их одарили сверх меры. Борис смотрел на своего спутника. Они оба были заросшими, небритыми, измученными, все в тех же грязных, изорванных лагерных лохмотьях, но француз был уже другим человеком. Он говорил, держа в здоровой руке сигарету, зажатую между указательным и средним пальцем. Он жестикулировал, и его кисть описывала пируэты танцора, певца, она венчала его возбужденные пассажи, словно корона победителя. Несколько часов назад эти жесты были жестами защиты, настороженными, пугливыми, закрывающими голову от опасности, которая окружала его со всех сторон.

Только теперь, наблюдая за преображением Франсуа, Борис ощутил происходящее в полной мере. Они свободны, и перед ними открыты бесконечные просторы, тысячи дорог, но не счастье, а печаль тоскливой нотой зазвучала в сознании: тысячи дорог неизвестности, пустоты, не заполненной теплом близких ему людей. «Я разберусь с этим потом. Я разберусь».

После того, как все трое заполнили анкеты, ответили на вопросы и были отправлены ожидать дальнейших указаний, они нашли в пространстве между ангарами укромный уголок и разлили остатки коньяка по кружкам, которыми их снабдили у полевых кухонь. Выпили молча за тех, кто не дожил.

Сергей сказал, что его направили к доктору в развернутый неподалеку госпиталь. Он до сих пор почти ничего не слышал, все время болела голова. Идти не хотелось, думал только о возвращении домой к матери, но все-таки отправился по указанному адресу. Договорились вечером собраться и обсудить дальнейшие планы. Но еще раз увидеть Сергея им было не суждено.

В госпитале находился представитель советской группировки войск, и он формировал из оставшихся в живых соотечественников команды, которые грузили на американские грузовики и увозили в зону, занятую советскими войсками. Врач осмотрел Сергея, дал ему пузырек с какими-то каплями и рекомендовал покой, желательно постельный режим. В кузове «студебекера» уже почти не было места, но ему подали руки, и он оказался среди таких же уцелевших бывших солдат, офицеров, нескольких молодых ребят, угнанных на работы в Германию из России. Люди были возбуждены. Ожидание возвращения к своим, возвращения домой. Говорили, не слушая друг друга, перекрывая гул работающего двигателя, о том, куда они направятся, кто их ждет, чем займутся в первую очередь.

Через три часа пути машину встретили советские солдаты: свежие лица, уверенные, веселые, вместо петлиц погоны, у многих автоматы ППШ, не так, как было в начале войны – пара штук на роту. Сергей жадно вглядывался в окружавшую его картину. Совсем иначе выглядела сегодняшняя армия, чем тогда, в сорок втором, под Ржевом, когда его, раненого, взяли в плен. И техника! Самолеты уже приходилось видеть в небе над Германией. Такую гордость, такое восторженное чувство испытывали русские за колючей проволокой, когда краснозвездные крылья победно проносились над их головами. А тут колонны танков, артиллерия и вместо полуторок «студебекеры» с гаубицами на прицепе, с катюшами под брезентом. На такой грузовой «студебекер», но уже с русским водителем, их и пересадили.

Пока сопровождающий передавал документы на прибывших, народ в кузове притих. Водитель, сержант с погонами родной пехоты, в ответ на их радостные приветствия постоял, мусоля мундштук папиросы, хмуро окинул их взглядом и молча уселся в кабину. Бойцы, окружившие машину, не сразу разобрались в том, кто находился на ее борту, а когда поняли, улыбки исчезли. Большинство просто отошли, тоже не реагируя на попытки заговорить, а один задержался и показал рукой, как на шее затягивается петля. Разговоры стихли, недобрые предчувствия охватили всех. Слухи о том, что бывших военнопленных на Родине не чествуют, доходили до них и прежде, но верить не хотелось, не могли с ними, настрадавшимися, чудом выжившими, так поступить свои. И вовсе помрачнели их лица, когда в кабину к водителю сел капитан с синим околышем, а на борт – два автоматчика, с теми же знаками отличия НКВД.

Их везли еще два часа и высадили в небольшом местечке у города Цвиккау.

Разместили под открытым небом за колючей проволокой, сообщили, что это временно, до ознакомления с каждым из них персонально. Накормили кашей и чаем, но еда не лезла в горло. Неужели снова лагерь? В тысячу раз обидней оказаться за колючей проволокой у своих.

Сергея вызвали к вечеру. В кабинете за письменным столом сидел молодой офицер – капитан, разговаривал поначалу вежливо, записал все анкетные данные: имя, когда оказался в плену, в каком звании, и вдруг, тоже так вежливо, даже сочувственно: «С каким заданием прибыл к нам?»

Сергей старался отвечать как можно точнее, рассказал, что был без сознания, пока двое солдат из его взвода не привели его в чувство. Ребята тоже все в крови были, и тут немцы: одного сразу застрелили, он идти не мог, ступню раздробило, а их двоих в колонну военнопленных затолкали прямо на ходу. Так и оказался в лагере.

Когда капитан спросил его про задание, Сергей подумал, что тот пошутил и ответил:

– Задание у меня простое – к маме, в село наше вернуться, товарищ капитан!

И вот тут капитан этот совсем по-другому заговорил. И про то, что товарищ ему тамбовский волк, и что все вы – предатели.

– К маме хотите, под юбку, а мать ваша – Родина, и вы ее за немецкую пайку продали.

Тут у Сереги так голова заныла, что испугался, что в обморок свалится, и не выдержал, пожаловался, попытался рассказать о контузии, о том, что американский доктор капли прописал, а их у него конвойные отобрали.

Капитан, Игорь Виноградов, был в дурном настроении. Третий день его мучили две вещи. Капитана ему присвоили неделю назад, а третьего дня он обмывал звание. И все было замечательно до того момента, пока, уже изрядно набравшись, его однокашник Женька Гапоненко не присел к нему и не взял его за шею, чего Игорь терпеть не мог, и, брызгая слюной с вымазанных жирным губ, прогундосил:

– Ты, Игорек, в нашей волчьей стае неродной, и хоть я тебя со звездочкой поздравляю, партия и командование тебе доверие оказывает, а все ж сцыкливый ты для нашей работы, маменькин сынок, как был им, так и остался.

Женька знал его еще по школе, оба были из Ленинграда, жили в одном районе и учились в одной школе в разных классах. Мать Игоря преподавала математику, а Женькина мамка в этой же школе работала уборщицей, и, как догадывался Игорь, это и было причиной вечной Женькиной неприязни. Они не виделись несколько лет, и надо же было судьбе так распорядиться, чтобы столкнуть их в одном месте и в одном подразделении особого отдела.

Женька был коренастый, сильный парень, с рыжинкой, веснушчатый. Если что-то брал в руки, то цепко – не выпустит. Ел громко, не то чтобы чавкал, но так с силой из того, что в рот заталкивал, всю влагу высосет, и потом уже причмокнет. Игорь не выносил его, старался в столовой подальше от своего земляка место найти, но не пригласить обмыть звание нельзя было. И вот это паскудное слово с паскудных губ – «сцыкливый».

Ну и Ленка – это вторая заноза! Вертлявая хохотушка, официантка офицерской столовой. Голоногая, в коротком, постоянно распахивающемся белом халатике, притягивала его, возбуждая самые грубые фантазии истосковавшегося по женскому телу мужчины. Игорь был высоким сухощавым брюнетом, мог бы сойти за красавчика, портила его внешность некоторая тонкость шеи и непропорционально большой, выступающий из этой тонкости кадык. Он не понимал женщин, не умел с ними разговаривать, не умел рассмешить шуткой, но ему казалось, что их отталкивала именно эта деталь, этот выступающий кадык. Он, как волнорез, заставлял не касаясь огибать его, Игоря Виноградова, волной женского участия. Он даже зиму любил больше за то, что шинель и шарф скрывали этот так беспокоивший его недостаток. Игорь недавно был переведен со штабной на оперативную работу, и общение с этим «контингентом», представитель которого сидел перед ним, было для него испытанием.

Женька точно подметил: Игорь не мог вести себя так, как его сослуживцы, давно набившие руку на получении нужных показаний от бессловесных, испуганных людей.

– Я любого расколю за 10 минут, – хвастался Гапоненко и показывал свои два этапа собеседования: первый – удар с разворотом от несознательного клиента локтем в печень, когда тот не ждет атаки и, если этого недостаточно, – второй, ломающий ключицу, отработанный, рубящий, ребром ладони. И этому животному Ленка, обходя с подносом их столик, позволяла хлопать ее по аппетитной заднице и, судя по скабрезной ухмылке на Женькиной роже, и все остальное тоже.

В эту ночь капитан Виноградов плохо спал. Он настраивал себя на «суровое». Он должен показать, что он – не «сцыкливое» ничтожество, и у него внутри есть стальной стержень.

В кабинете, который ему отвели в здании бывшей местной префектуры, практически не было следов погрома. Сохранилась вся мебель и кой-какая утварь, а в одном из ящиков стола и вовсе роскошная вещь – пресс-папье серого мрамора с точеной бронзовой ручкой.

Вот этим шикарным предметом он и выбьет признание у очередного предателя Родины. Игорь ведь, по сути своей, воспитанный мамой педагогом, был эстет. Бить рукой, касаться их грязных тел, испачкаться в крови – это для Гопоненки. Он завтра покажет, как можно вести допросы, как добиваться признаний. Он покрутился перед зеркалом. Движения должны быть мужественными, решительными, но элегантными. Этот лагерник – бык, а он – тореадор. Да, так будет хорошо, жестко и справедливо.

Слушая путаный рассказ Сергея, Игорь кружил вокруг него, перекладывая из одной руки в другую это мраморное с бронзой изделие немецких мастеров. В нем нарастало раздражение, никак не получалось набрать градус необходимого остервенения, очень уж безобидно, смиренно этот парень себя вел. Но вот момент: американский врач, пузырек с каплями – это же прямое подтверждение вины, отраву нес. И разгоняя себя, свирепо навис над испуганным парнем: «Отраву нес в колодцы, падаль, говори, тварь!».

И пришло это чувство освобождения, чувство своей законной беспредельной власти над жертвой. Красиво не получилось, от постоянного перекладывания в потных руках пресс-папье легло непослушно, не всей поверхностью мрамора, прикрытой промокательной бумагой, по остриженному черепу арестанта, а как-то боком, углом, и удар, отрепетированный в ночи, смазался и оказался сильнее, чем предполагал Игорь. Сергей упал на бок, замолчав на полуслове, и, когда капитан пнул его несколько раз сапогом, продолжал лежать. Капитан вызвал своего ординарца – сержанта Потапенко, который обычно мордобоем и занимался и был крайне удивлен тем, что в этот раз Виноградов оставил его за дверью.

Игорь скомандовал, брезгливо отодвигаясь от неподвижного тела:

– Приведи в чувство и отправь под охрану. Отраву, гад, хотел в часть пронести. Чуть надавил на него – и готов, раскололся.

Игорь знал, Потапенко о случившемся разнесет по всему гарнизону – и пусть, пусть утрется эта сволочь Гапоненко. И эта лярва – Ленка! Может, испугается и посмотрит на него другими глазами, испуганными, вот такую, испуганную, он ее и хочет. Сержант склонился над Сергеем и через некоторое время поднял на командира удивленные глаза. Игорь нетерпеливо махнул рукой – уводи.

Но Потапенко показал на лежащего арестанта и произнес:

– Так ведь он того, трупак.

Игорь уже сидел за столом, когда до него дошло, что он убил этого человека. Пресс-папье лежало прямо у его руки, он отбросил его нервным движением и почувствовал, что его всего трясет. Это было видно и сержанту. Виноградов, понимая это, изо всех сил пытался унять непонятно откуда взявшуюся трясучку. Еще хуже стало, когда он закричал, чтобы Потапенко бежал за врачом. Голос сорвался, дал петуха, и Потапенко, выходя в коридор, еще при открытой двери внятно ругнулся: «Вот сцыкло».

Борис шел в направлении центра, огибая завалы. В кучах битого кирпича и бетона копошились жители этих районов в надежде разыскать то, что, возможно, уцелело из их прошлого, еще не разрушенного мира. Он искал здание Фюрербау, в котором расположилась американская администрация – так было написано на листке, оставленном ему капитаном Тейлором.

У входа в монументальное здание, выстроенное в стиле псевдоклассицизма, удивительным образом не пострадавшее от бомбовых ударов, часовой прочитал поданную Борисом записку и передал ее сержанту в караульную комнату. Через некоторое время к нему вышел сам капитан. Он коротко поприветствовал своего протеже и отдал распоряжение сопровождавшему его вестовому – отвести Бориса в хозяйственный отдел, пройти санитарную обработку и получить комплект обмундирования.

Горячие струи настоящего душа, настоящее мыло! Невообразимое наслаждение от ощущения чистого тела. В окошке вещевого склада ему выдали шерстяную рубаху и брюки хаки, куртку коричневого цвета, полотняные гетры и невысокие коричневые ботинки.

Когда он вошел в кабинет Стивена Тейлора, тот не сразу его узнал:

– Ну вот, теперь вижу, как выглядит человек, который владеет столькими необходимыми в нашем деле знаниями. Если ты действительно такой полиглот, то работы у тебя будет невпроворот. Но прежде необходимо поговорить с ребятами из отдела, в котором тебе будут задавать много разных вопросов, а ты должен будешь на них отвечать со всей имеющейся у тебя искренностью. Впрочем, я вижу, что не ошибся, у меня глаз наметанный, но порядок есть порядок. Тут заведение серьезное, и времена, сам понимаешь. Выяснение всех вопросов, связанных с твоей биографией, займет несколько дней, поживешь пока в нижнем этаже, в комнатах для персонала.

Несколько дней по два-три часа в одном из кабинетов занятого американской администрацией здания Фюрербау длились собеседования. Двое в гражданском и один офицер попеременно задавали вопросы на трех языках: немецком, английском и французском. После нескольких первых собеседований (слова допрос в подобных случаях избегали) официальный тон общения со стороны представителей спецслужб стал более дружественным. Борис отвечал на все интересующие их вопросы спокойно, лаконично, лишь изредка проявляя эмоции. После того, как процедура была закончена, прошло около недели, и в один из дней его вызвали в офис службы безопасности администрации. Его встретил офицер военной разведки в звании капитана.