Судьба и воля

Он сообщил о том, что сведения, проверенные их департаментом, подтверждают ту информацию, которую они получили от Бориса за эти дни. Он выразил сочувствие трагедии, постигшей его юного собеседника, и извинился за необходимость столь длинного списка вопросов, которые они вынуждены были ему задавать в ходе ознакомления как потенциальному сотруднику администрации.

В свободное от этих собеседований время Борис был предоставлен самому себе. Несколько раз он возвращался к руинам завода «Сименс» в смутной надежде прояснить судьбу тех, кто погиб под обрушившимися стенами. С первых дней прекращения боевых действий и взятия города под контроль американцами тысячи людей вышли на расчистку завалов. Сотни жителей Мюнхена трудились и на разрушенном заводе. Но никаких сведений Борис от них получить не смог. Заходил он и в тот дом, который послужил им на некоторое время убежищем. Он так и стоял пустым и неприбранным. В одной из комнат в вентиляционном люке Борька спрятал парабеллум, который в тот, последний день плена, взял у погибшего немецкого офицера. Он не мог выйти к американцам с оружием и решил оставить пистолет в укромном месте, на всякий случай. Носить его при себе теперь, учитывая новые жизненные обстоятельства, было невозможно и опасно. Опасно еще и потому, что он не был уверен в том, что при случае не применит его. В Мюнхене было достаточно целей для человека с его историей. И он положил парабеллум обратно.

Лучшим в эти дни были встречи с Франсуа. Он ждал разрешения покинуть зону ответственности американцев и уже списался с сестрой. Ей удалось передать ему через французское представительство посылку, и Франсуа щеголял в сером, крупной вязки, свитере, под цвет к нему, мягких шерстяных брюках, заправленных в короткие остроносые сапожки. Он рассказывал Борису бесконечные истории из своей богемной жизни, сопровождая их стихами, песенками и театром движений своего подвижного, тонкого, гибкого тела. Он был первым человеком, который сумел отвлечь Бориса от тяжелых мыслей, по-настоящему развеселить его, вернуть хоть какую-то часть того, довоенного мальчишки.

Они очень сблизились, и в тот день, когда Франсуа покидал Мюнхен, он заставил своего друга поклясться, что как только тот получит возможность свободно передвигаться, он приедет в Париж и найдет его по какому-нибудь из написанных им в специально купленном блокноте нескольких адресов, центральным из которых было кабаре «Фоли-Бержер».

Через две недели после того, как Борис впервые перешагнул порог административного здания Фюрербау, началась его трудовая деятельность.

Стивен Тейлор привел его в кабинет к майору Алану Стюарту:

– Это мой вам, Алан, обещанный подарок! Парень, у которого в совершенстве три языка и вполне сносно – еще два.

Алан Стюарт – пятидесятилетний мужчина спортивного склада, виски чуть тронуты сединой, умные глаза аналитика. Он встал из-за стола, подошел к Борису и пожал ему руку. Очень тепло поприветствовал, совсем не по-военному. Сказал, что наслышан о его судьбе и очень ему сочувствует, что у него сын, такого же возраста, успел побывать на фронте в самом конце войны и, к счастью, остался цел. Когда Тейлор покинул их, Алан пригласил Бориса за стол, вызвал своего вестового, и тот организовал чай и сандвичи с ветчиной, несколько из которых он сам уложил Борису на тарелку.

– Знаешь, – Алан сразу перешел на отеческий тон, – когда вижу людей, прошедших этот кошмар, всегда хочу их накормить. Ты прости – это как помешательство. Но сэндвичи, которые нам тут готовят, действительно очень вкусные.

Алан как-то виновато пожал плечами и, словно приглашая следовать его примеру, торопливо откусил от лежавшего перед ним бутерброда солидный кусок. Борис успокоил его, с удовольствием расправившись с парочкой со своей тарелки. В самом деле, такой ветчины им в столовой администрации не предлагали.

– Ты будешь помогать нам, – продолжил Стюарт, – в работе с разного рода подозреваемыми. Большинство – бывшие военные, но будут и гражданские, которые помогали их спецслужбам, партийные функционеры, люди из лагерей для перемещенных лиц. Там много мутного, могут прятаться и матерые преступники. Но мы, друг мой, все-таки второстепенная инстанция, скорее вспомогательная, настоящие «бонзы» – это для парней из ЦРУ.

– И еще, Борис, – объяснял ему Стюарт, – ты столкнешься с историями, которые тебе могут показаться бесспорно достойными уголовного преследования их героев. Большинство тех, кто будет стоять перед нами в этом кабинете, либо были непосредственными участниками боевых действий на стороне гитлеровской армии, либо обслуживали эти действия в тылу, либо принимали участие в промышленном производстве, связанном со снабжением этой армии всеми видами необходимой для ведения боевых действий продукцией. Но, видишь ли, всем этим занимались процентов девяносто жителей этой несчастной страны. И разумеется, не все они были преступниками в юридическом смысле этого слова. Я понимаю, тебе и таким, как ты, перенесшим все ужасы, связанные с действиями гитлеровцев, хотелось бы прямо в этом кабинете приводить приговоры в исполнение. Кстати, тебе, как и всем сотрудникам нашего подразделения, положено оружие, для того, чтобы, перемещаясь по городу по делам службы и в свободное время, ты мог в случае чего защитить себя. В городе немало опасных для нас элементов.

С этими словами майор выдвинул один из ящиков своего стола, достал оттуда и положил перед Борисом вороненый ствол, стандартное оружие унтер-офицерского и офицерского корпуса американской армии – «Кольт М 1911А1».

– Так вот, я скажу тебе, сын мой, – это прозвучало без нажима и как-то мягко легло на слух сидевшего напротив него молодого человека. – Ты можешь испытать непреодолимое желание использовать этот пистолет в подходящей ситуации, но если это не будет вызвано прямой угрозой жизни, тебя, скорее всего, арестуют. К тому же я вижу, что ты не тот человек, который будет удовлетворен подобной акцией. Ну и, наконец, твоя помощь в выявлении тех мерзавцев, которых тебе хотелось бы пристрелить в каком-нибудь укромном месте, в ходе нашей совместной работы даст реальный эффект в достижении твоей цели наказать их, но по закону. В тюрьме у тебя такой возможности не будет.

Всю эту нравоучительную тираду Алан выдал на одном дыхании. Посчитав, что этого его выступления на первый раз достаточно, он обратил внимание на стоящую перед ним тарелку и с аппетитом съел сандвич, запивая его уже остывшим чаем.

Борис за все это время не проронил ни слова. Он понимал, что майор был искренним, что он был прав, и Борис был ему за это благодарен. Он взял в руки «кольт», провел пальцами по его коричневой пластиковой накладке на ручке и вдруг, неожиданно для себя, видимо, в знак этой благодарности, рассказал о том парабеллуме, что лежал в вентиляционном люке нежилого дома. Стюарт отнесся к этому спокойно и просто посоветовал принести этот пистолет в оружейную комнату и сдать как находку.

Около шести месяцев Залесский переводил показания разнокалиберного контингента обвиняемых, подозреваемых и свидетелей. Он выработал в себе при допросах необходимую степень отстраненности от личностей конкретных людей для беспристрастной оценки их действий. К этим очень часто безошибочным оценкам офицеры, участвовавшие в допросах, со временем стали относиться со все возрастающим вниманием.

Однажды в конце рабочего дня Алан Стюарт, наслушавшись показаний нескольких свидетелей по одному из затянувшихся дел, сказал Борису:

– Видишь, непосредственно преступников не так уж много, зато полно идиотов. Ужасно, что так легко оказывается манипулировать сознанием людей. Ты видел в документальных съемках этого Адольфа? Настоящий говнюк, параноик, урод! А бабы от восторга в обморок падали, когда он своим визгом вводил их в исступление. Это все – пропаганда! И кто у них был главным в этом деле? Тоже урод, карлик, это ничтожество – Геббельс.

Как он сумел добиться такой промывки мозгов? Наглой и подлой пропагандой. Впрочем, такое возможно в любой стране, где к власти приходит один человек или клан, для которых судьбы людей ничего не значат.

Алан не мог успокоиться после того, как совсем мальчишки, 14–15-летние пацаны, глядя на него исподлобья, отказались отвечать на вопросы и идти на какое-либо сотрудничество в ходе допроса их старшего товарища – партийного функционера, которому были предъявлены серьезные обвинения.

Все это время в городе проводились восстановительные работы невиданного размаха. Харизматическая личность, Томас Виммер, бургомистр Мюнхена, организовал знаменитые акции по расчистке руин. Они вошли в историю под названием «Рама Дама».

Поток «клиентов» майора Стюарта к этому времени значительно уменьшился, и Борису предложили работу переводчиком для американских подрядчиков, которые приняли активное участие в восстановлении города. Алан Стюарт порекомендовал Залесского своему другу и дальнему родственнику, бизнесмену Клиффу Грину. У того не было времени на длинные разговоры, и кадров, способных в непростых условиях первых послевоенных лет решать задачи, выходящие за рамки обыденности, не хватало. Так что он пригласил Бориса к себе и сказал:

– Молодой человек, вас мне рекомендовал близкий и глубокоуважаемый мною человек. Он уверен, что вы способны к организационной работе в условиях, когда надо будет принимать самостоятельные решения в очень непростой обстановке. С кругом задач, с профилем нашей деятельности вас познакомят мои специалисты. Но они пробудут тут только то время, которое необходимо для запуска нашей деятельности в Германии. Основное место их работы в Нью-Йорке. Мы договоримся так: если через месяц я не повышу вам жалованье, то вы можете считать себя уволенным.

Борис усмехнулся. «Самостоятельные решения в непростой обстановке». Знал бы этот господин, что такое непростая обстановка!

Через месяц мистер Грин повысил оклад Залесскому в три раза. Он понял, что знание языков – всего лишь один из многочисленных плюсов этого молодого парня.

В конце сорок шестого года компания мистера Грина решила открыть в Германии оптовую торговлю товарами первой необходимости, в ассортимент которых входили хозяйственные товары, средства личной гигиены и товары для детей. Борису предложили стать одним из соучредителей этого бизнес-проекта. К складам компании в Мюнхене со всей Германии потянулись владельцы открывающихся маленьких магазинчиков, ларьков и рыночных павильонов. Темпы роста оборотов предприятия превзошли все ожидания. В результате в банке «Bank of America» у Бориса Залесского впервые в его жизни появился личный счет.

Целыми днями он был занят в круговерти встреч, заключения договоров, оформления заказов, составления отчетов учредителям, а потом и Совету директоров компании, стремительно превращающейся в холдинг многопланового крупного бизнеса.

Но были и вечера, в которые он оставался один, когда все, чем он занимался, отстранялось от него, вывешивая между ним и действительностью тонкую неуловимую завесу, сквозь которую все, что он с такой энергией в горячке бесконечного потока принятия решений совершал, оказывалось чужим, не задевающим его глубинной сущности.

Он сидел у стола в своей небольшой однокомнатной квартире, предоставленной ему компанией, покачивая в руке стакан с ирландским виски, пытаясь уловить тонкости своих душевных порывов. Дело, которым он занимался, не было его делом. Это ощущение приходило в такие вечера непреложным убеждением. Но как изменить эту реальность? Где то, что поможет ему выбраться из тумана неопределенности?

Он не знал. Его прошлое, его семья стояли рядом безмолвно, не давая ответа на кружившиеся вокруг вопросы.

И – Байба! Она танцевала в голубом трико в невесомости его любви, его нескончаемой тоски.

В ту последнюю беседу с Аланом Стюартом он на вопрос о своих пожеланиях попросил лишь об одном – узнать о судьбе Байбы Броки.

Через некоторое время Алан сообщил ему, что она и вся ее семья были высланы из Латвии вместе со многими тысячами ее соплеменников в отдаленные районы Сибири, как коллаборационисты. Ее отцу припомнили работу в период немецкой оккупации в муниципалитете Риги.

Следы их затерялись в сложной бюрократической системе государственных структур, и никаких иных сведений ведомство майора Стюарта предоставить не смогло.

На Новый год Франсуа прислал открытку с поздравлениями. На открытке были изображены елочные шары, зажженные свечи и снежинки. Все это – на фоне парижской улицы с красными и зелеными маркизами над входами в кафе, деревьями вдоль тротуара в иллюминации и разноцветной толпы прохожих.

Он рассматривал её, сидя у стойки в баре, на нижнем этаже офисного здания. К нему подсела Моника Забейда, девушка из отдела маркетинга.

Она заглянула через его плечо и, качнув перекинутой через коленку ножкой, понимающе усмехнулась.

– Твои друзья?

Борис промолчал, лишь утвердительно кивнул. Моника попросила показать ей открытку поближе. Некоторое время она пристально рассматривала эту новогоднюю сказку, а затем, прищурившись, стряхнула пепел с сигареты и низким голосом произнесла:

– Париж затягивает, это – сладкое болото, и это – лучшее место, где мне удалось в жизни побывать!

У них был короткий роман. Моника была старше него почти на десять лет. Красивая, умная, независимая, американка, она испытывала постоянный переизбыток мужского внимания в преобладающем мужском окружении, но приучила поклонников к тому, что сама решает, кого к себе приблизить, и тем создала между собой и ими зону собственной безопасности.

Борис вызвал её интерес своей отстранённостью от действительности. Он отличался от её соплеменников какой-то непонятной несогласованностью его активной деятельности, неожиданной в таком юном возрасте цепкостью в решении задач, и холодностью в общении. На вечеринках, которые в конце каждой недели устраивали сотрудники офиса, он если и присутствовал, то недолго, никогда до конца. Выпивал пару кружек пива, иногда виски, мог перекинуться парой фраз с коллегами и уходил к себе, вежливо пожелав всем доброй ночи. Её напору не сопротивлялся, ответил на ласки страстно, вёл себя так, будто вернулся к забытому, но хорошо знакомому, доставлявшему ему настоящее удовольствие, делу. Через некоторое время она почувствовала в его поведении охлаждение и сама перевела отношения в русло: она – все понимающая мамочка, он – её подопечный сынок. «Есть желание – я к твоим услугам, нет – просто поговорим». На самом деле, её глубоко задело так быстро пришедшее безразличие, но и обиды к нему Моника не испытывала. Она чувствовала, что дело не в ней. Он ничего не говорил о своём прошлом, но она знала из разговоров о том, что пришлось этому парню пережить. Поэтому конфликта не случилось. И он, понимая всю сложность их отношений, испытывал к Монике одну лишь благодарность.

Всю свою жизнь он будет измерять чувства к женщинам той глубиной, которой достигала его первая любовь, пронзая все его существо ни с чем не сравнимой силой влечения. Он не мог объяснить словами это ощущение самому себе, как он мог сделать это в отношении другого человека, даже такой умной женщины, как Моника.

Вечером, вернувшись в свое однокомнатное убежище, он положил открытку на стол и, продолжая всматриваться в контуры зданий, в овалы высоких окон, в фигуры прохожих, чувствовал, что озарение где-то рядом. Эта река, этот поворот ускользает от него, но он рядом, совсем рядом.

Ночью ему приснился Сергей. Он стоял у того приютившего их здания напротив разрушенного завода, опустив руки вдоль тела, и смотрел вдаль. Лицо его ничего не выражало, но весь его облик, безвольно опущенные руки, лагерные лохмотья источали невыразимую тоску. Борис проснулся с тяжелым чувством. Часы показывали половину третьего ночи. Он закурил, налил себе виски, но тревога не оставляла. Подумал о Франсуа. Кто ещё есть в его жизни, к кому он смог бы «прилепиться»? Заветное слово заставило плеснуть в стакан еще. Спиртное его не брало. Он пододвинул к себе открытку, и вдруг эта картинка ожила! Ему захотелось оказаться на этой улице, среди этих людей в их живописной толпе. Ощущение было таким жгучим, что он его испугался.

И тут обрушилось – он больше не может находиться в Германии, в этом была вся проблема. Он не хочет быть в этой стране! Словно морок отпустил его, словно разморозило, развеяло туман, в котором он жил эти пару лет. Чувство было настолько сильным, что он уже не мог лечь в постель. До утра бродил по улицам, с каждым днём приобретавшими все более жилой вид. Он смотрел на дома, на освещенные витрины уже появившихся магазинов и понимал, что этой ночью он прощается с Мюнхеном, надолго или навсегда, но он покинет Германию немедленно.

Французская Ривьера! Очарование июльского курортного сезона. В воздухе витало ожидание любви, случайной встречи. Ищущие глаза, его и ее. Обнаженные соискатели пляжных откровений, расслабленные тела прекрасных дам – этих женщин, которые находятся на отдыхе, когда они лишены повседневных забот и когда они счастливы.

Он любил эту карнавальную атмосферу вечного праздника, где он был королем, милостиво позволявшим окружать себя многоцветной, шумной, веселой вереницей его новых и старых друзей, знакомых, случайных попутчиков, партнеров в пляжных играх.

Он любил слово ЭЛЕГАНТНО и все, что было связано с его значением. Рестораны с белыми колоннами, террасой, выходящей к пляжу, с видом на бирюзу морского простора, с вышколенным обслуживающим персоналом, умело сочетающим профессиональное достоинство с проявлением подчеркнутого уважения к завсегдатаям их заведения. Элегантной должна была быть его машина и яхта, которые он выбирал, не интересуясь их техническими характеристиками. И конечно, женщины. Женщины на Ривьере: широкополая шляпа, невесомое белое платье, развевающееся на ветру, не оставляющее сомнений в том, каким является ее гибкое, загорелое тело, созданное для восхищения и желания.

Жарким июльским днем в кабинете главного врача клиники «Сан-Жорж» в прохладе кондиционированного воздуха Жозетт и трое сыновей Бориса Залесского слушали доктора Андре Бланка. Он подробно описал родственникам ситуацию, в которой находился его подопечный, высказал свою точку зрения на вероятный ход интенсификации лечения и, в случае удачного выведения больного из комы, дальнейших этапов восстановления. В кабинете находился еще один доктор, пожилой человек, профессор и хозяин этого кабинета. Он знал Бориса много лет, знал и всех присутствовавших.

Профессор поручил наблюдение за пациентом своему преемнику, человеку сравнительно молодому, но блестящему специалисту, знатоку всех последних инноваций в области терапевтической медицины.

И у него тоже была точка зрения, своя, основанная на очень долгом пути среди бесконечного моря человеческих надежд и разочарований.

Он ответил на обращенные к нему взгляды близких Бориса:

– Доктор Бланк многое вам объяснил, он продемонстрировал вероятный план действий, по которому нужно будет пройти множество процедур, включающих оперативное вмешательство, с непредсказуемыми последствиями, при минимальных, но возможных шансах продления жизни. Это путь страданий, и вы должны принять решение, приступать ли нам к исполнению этого плана. Я же выскажу свою точку зрения. Она проста: оставить Бориса в покое, обеспечив ему лучший из возможных уход, при котором страдать он гарантированно не будет.

Они согласятся с профессором. Не сразу – после эмоциональных споров, повторных бесед с врачами, бессонных ночей.

Сразу со старым другом согласится лишь сам Борис. К сожалению, он не в состоянии был это сделать наяву, но профессор знал, что говорил.

Залесский хотел только одного – досмотреть свой сон, ведь впереди была жизнь, новая невероятная фантасмагория его судьбы.