Восход стоит мессы

Глава 3. Мадам Маргарита

Женишься ты или нет – все равно раскаешься.

Сократ

Генрих Наваррский кожей чувствовал враждебность пустого города, и даже плотное кольцо верных людей не могло избавить его от явственного ощущения незримой опасности.

Совсем недавно здесь умерла его мать. Известие о кончине королевы застало Генриха в дороге. Он прочитал множество донесений, призванных убедить его в том, что лишь воля Божия стала причиною ее смерти, но не мог отделаться от ощущения, будто именно этот угрюмый город виновен в его потере.

Он привычно улыбался и шутил, но как только копыто его коня ступило на парижскую мостовую, постоянно ловил себя на желании оглянуться. Так, на всякий случай.

Окружавшие его дворяне нарочито весело переговаривались, словно желая отогнать тревогу, и Генрих был рад слышать их голоса.

– Что-то ваши будущие родственники, сир, не слишком нам рады, как я погляжу, – саркастически заметил Агриппа д’Обинье. Давняя дружба с королем давала ему право на некоторую фамильярность.

Генрих пожал плечами.

– Сам герцог де Монпансье встретил нас в Палезо, а ты еще и недоволен, – парировал он. – Может быть, королю Франции следовало лично явиться за тобой в Нерак?

– Вот уж без кого бы я точно обошелся, так это без герцога де Монпансье, – фыркнул Агриппа.

– Да он вам попросту завидует, сир, – бросил другой приятель короля Наваррского Этьен де Комменж. – Вы женитесь на прекрасной принцессе, а ему возлюбленная дала от ворот поворот.

Кто-то засмеялся, сам Агриппа натянуто улыбнулся. Рана, оставленная в его сердце последним неудачным романом, до сих пор кровоточила, и бестактные шутки сильно задевали его. Впрочем, среди молодых воинов чувствительность была не в моде, и Агриппа промолчал.

Так, болтая, они подъехали к Сене, отделявшей резиденцию французских монархов от Парижа, населенного простыми смертными. Ворота Лувра широко распахнулись, затрубили трубачи, и торжественный эскорт короля Наваррского, громыхая подковами по старому дереву, въехал на мост.

Генрих спрыгнул с лошади, бросив поводья подбежавшему слуге. Как же давно он здесь не был! Сколько минуло лет с тех пор, когда он прощался с этим блистательным мрачным дворцом, где прошло его детство? Шесть или семь. Тогда ему казалось, что Лувр гораздо больше. Или сам он был меньше? Здесь, возле этого крыльца, он сидел со своей подружкой детских игр Шарлоттой де ла Треймуль, и они клялись друг другу в вечной любви и в том, что обязательно поженятся, когда вырастут. Интересно, что с ней теперь?

Генрих отогнал воспоминания. Вокруг суетились люди. Несколько десятков дворян из его ближайшего окружения, которым надлежало остановиться в Лувре, с трудом помещались во внутреннем дворике дворца со своими слугами и сопровождающими.

Официальные мероприятия по встрече жениха принцессы Маргариты Французской были намечены на вечер, и Генрих вовсе не рассчитывал на то, что вся королевская фамилия почтит его сейчас своим присутствием. Однако он не сомневался, что младшая сестренка Катрин, несколько месяцев назад уехавшая в Париж вместе с матерью, ждет его с самого утра и вот-вот появится на крыльце. Он не отводил взгляда от высоких дверей, надеясь увидеть ее родное лицо. И не ошибся. Катрин показалась из глубин дворца спустя лишь несколько минут после первых звуков рожка. Только затем терраса стала заполняться любопытствующими придворными.

Не обращая внимания на глазеющую толпу, брат и сестра начали пробираться друг к другу, и люди расступались, освобождая им дорогу. Наконец Генрих подхватил Катрин на руки и расцеловал в обе щеки. Она смущенно отбивалась, но глаза ее сияли, а юное личико, обычно бледное, разрумянилось от радости.

Тринадцатилетняя принцесса, привыкшая жить в окружении любящей семьи, друзей и почтительных слуг, после смерти матери оказалась почти совсем одна среди чужих, враждебных ей людей, которые либо насмехались над нею, либо вовсе не обращали внимания. По приезде в Париж она вместе с королевой Наваррской остановилась в особняке Конде, воспользовавшись гостеприимным предложением кузена, однако после кончины Жанны д’Альбрэ переехала в Лувр. Почти все свое время она проводила в отведенных ей покоях, стараясь без необходимости не появляться в общих залах дворца. Только господин адмирал иногда навещал принцессу Екатерину.

– Да ты у нас совсем взрослая стала. И очень красивая, – начал Генрих с немудрящего комплимента, не спуская с нее ласковых глаз. Он вглядывался в лицо сестры, невольно отмечая следы растерянности и постигшего ее горя. Их общего горя, которое ей довелось пережить в одиночестве.

«Тебя не было так долго», – словно бы упрекала она.

«Прости меня», – отвечал он одними глазами.

Нет, сейчас не время и не место говорить об этом. Сегодня праздник. Следует радоваться.

Люди вокруг оживленно переговаривались, с интересом и восхищением разглядывая дворец. Большинству из них еще не доводилось видеть ничего подобного. Вот о чем нужно говорить сейчас: о красотах французской столицы.

К ним подошел Агриппа д’Обинье и низко поклонился, приветствуя принцессу.

– Уверен, сир, все придворные французского короля у ног ее высочества, – галантно произнес он. – Но мы-то с вами найдем ей жениха получше, пусть только немножко подрастет, – и он дружески подмигнул Катрин.

Это было настолько далеко от истины, что принцесса лишь улыбнулась. За несколько месяцев в Париже она отвыкла от подобной бесцеремонности со стороны простых дворян, но искреннее дружелюбие Агриппы согрело ей сердце.

– Земная красота – тлен, – все же заметила она строго, но тут же с детской непосредственностью добавила:– Просто вы еще не видели мадам Маргариту8. Когда она проходит по дворцу в своем платье из серебряной парчи, все только на нее и смотрят.

В голосе Катрин звучали одновременно и осуждение, приличное для ревностной гугенотки, и плохо скрытая смесь зависти с восхищением, столь естественная для девочки-подростка по отношению к признанной красавице. Весь этот набор чувств был аккуратно прикрыт светской непринужденностью.

– Подумаешь – платье, – ответил Генрих, улыбаясь. – Что нам серебряная парча? Мы тебе из золотой пошьем.

Несмотря на вечный недостаток денег, Генрих не боялся давать подобные обещания. Он знал, что Катрин никогда ему о них не напомнит, да и платье такое не наденет. Ибо тщеславие – грех. Несмотря на естественное стремление к радостям жизни, прорывавшееся изредка сквозь заслон сурового религиозного воспитания, тринадцатилетняя Екатерина де Бурбон была глубоко предана устоям веры, чем напоминала Генриху мать.

– А вот, кстати, и ваша невеста, – заметил Агриппа.

Генрих перевел взгляд на крыльцо и увидел, как из внутренних покоев дворца в сопровождении королевы Екатерины, одетой, как обычно, во все черное, и в окружении фрейлин появляется дама, ради женитьбы на которой он и проделал столь долгий путь.

Принцесса действительно была красива. Ее черные волосы заправлялись в куафюру, усыпанную жемчугом, открывая изящную шею и полные плечи. Подбородок был слегка вздернут, а темные пушистые ресницы опущены, производя впечатление одновременно высокомерия и беззащитности. Ее шелковый наряд цвета опавшей листвы не отличался роскошью по меркам французского двора, однако удивительно шел ей, подчеркивая стройность и женственность фигуры. Генрих заметил, что она тоже смотрит в его сторону, и, сняв шляпу, издали поклонился мадам Маргарите, так же как некоторое время назад – безымянной горничной.

– Обыкновенная придворная кукла, – пренебрежительно оценил он, капая бальзам на самолюбие сестры.

Однако заставлять ждать будущую жену и ее мать, вдовствующую королеву, было неприлично, и Генрих направился к крыльцу.

Что бы там Генрих ни говорил Катрин, а вблизи Маргарита Валуа была еще красивее, чем издали.

Генрих поклонился обеим дамам: сначала, конечно, королеве-матери, и лишь затем принцессе. Целуя руку своей невесте, он задержал взгляд на ее лице. При ближайшем рассмотрении было заметно, что оно сильно накрашено и не вполне безупречно, но какое это имело значение?

Генрих неоднократно замечал раньше, что у красивых женщин выражение лица будто бы отсутствует – видимо, оттого, что они слишком сосредоточены на себе и безразличны ко всему остальному. С Марго же, как он успел окрестить ее про себя, все было иначе. Ее темно-серые, отливающие синевой глаза выражали легкую насмешку и одновременно детское любопытство. Уголки губ были чуть приподняты, образуя едва заметную полуулыбку. Неуловимое живое обаяние, а вовсе не платье, выделяло ее из толпы придворных дам.

«Говорят, она спит с Гизом, – вспомнил Генрих, – и со своим братом, герцогом Алансонским».

Однако как бы ни была очаровательна принцесса Маргарита, не меньшее внимание привлекала к себе ее мать. Генрих видел Екатерину Медичи в последний раз много лет назад, когда жил при французском дворе. Уже тогда она вызывала у него внутреннее содрогание. Ее липкая забота и показное добродушие пугали его больше, чем суровость некоторых учителей. «Мадам паучиха», – вспомнил Генрих свои детские впечатления. Сейчас она была все та же: вдовий наряд, материнская улыбка и тяжелый неприятный взгляд.

– Как вы выросли, мой мальчик, я помню вас совсем ребенком, – проворковала она, безо всякого стеснения разглядывая своего будущего зятя.

– А вы, мадам, напротив, совсем не изменились, – вежливо ответствовал Генрих. С учетом ее возраста, это должно было сойти за комплимент.

Королева заулыбалась, давая понять, что оценила любезность; затем махнула рукой, подзывая слугу, чтобы тот проводил дорогих гостей в приготовленные для них покои.

Следуя по коридорам Лувра, Генрих думал, что матушка, пожалуй, подобрала бы ему завидную жену, если бы к ней не прилагалась теща.

Глава 4. Католики и гугеноты

Затаенная вражда опаснее явной.

Марк Туллий Цицерон

Генрих перебирал в руках листы, исписанные ровным почерком, каким всегда пишут ученые доктора медицины. Это было заключение о вскрытии тела.

Тело. Трудно было даже представить, что так теперь именовалась его мать. Бесстрашная воительница и суровая гугенотка. Добрая матушка, готовая отдать последнее во имя счастия своих детей. Королева Жанна Наваррская.

«В правом легком плотное образование размером в три четверти дюйма, наполненное гнойным содержимым…», «между черепом и оболочкой мозга обнаружены включения, содержащие полупрозрачную жидкость», – читал Генрих, с трудом продираясь сквозь медицинскую латынь и ощущение нереальности происходящего. В конце текста делался вывод, что смерть наступила вследствие болезни, именуемой tuberculosis. Чахотка, как было помечено рядом в скобках по-французски, видимо, специально для него, на случай если он не знает, что такое tuberculosis. Он и правда не знал до сегодняшнего дня, хотя древним языком владел неплохо.

Генрих встал, отложил листы и измерил шагами кабинет адмирала Колиньи, что стоял возле окна, с сочувствием наблюдая за своим юным королем.

– Это все, что вы хотели мне сказать, господин адмирал? – спросил Генрих.

– Да, сир, – кивнул Колиньи, – ваша матушка была настоящей королевой. Уже зная, что умирает, она завещала нам вскрыть тело, дабы развеять ваши подозрения в адрес новых союзников. Она стремилась к миру и мечтала сделать вас зятем французского короля.

«А ведь мадам Екатерине, знаменитой флорентийской отравительнице, и мечтать нечего о лучшем адвокате, чем вы, господин адмирал, – вдруг подумал Генрих. – Что станется с вашими планами похода во Фландрию, если я не поверю в эту теорию?» Но он немедленно отогнал от себя крамольные мысли. Адмирал Колиньи заменил ему отца; не верить Колиньи – все равно что не верить Катрин или самой матушке. Тогда и жить незачем.

Генрих пошевелил дрова в камине. Огонь весело приплясывал, даря тепло и уют в этот не по-летнему пасмурный день. Адмирал был прав в одном. Матушка хотела, чтобы этот брак состоялся. Да и сам Генрих хотел того же. Зачем себя обманывать, он явился сюда с одной-единственной целью: встать в очередь на французский трон.

Генрих подошел к столику и, наполнив два кубка вином, один протянул адмиралу.

– Да будет земля ей пухом, – печально произнес он. Ему было тошно. Говорить больше не хотелось.

Но мысли о матери не шли у Генриха из головы.

В тот же вечер, встретив в коридоре Лувра герцога Анжуйского9, Генрих не смог отказать себе в маленьком опыте.

– Рад видеть, дорогой кузен, – любезно улыбнулся он принцу, останавливаясь напротив. Тому ничего не оставалось, кроме как тоже остановиться, нацепив на лицо светскую улыбку.

– Приветствую, друг мой. Нравится ли вам Париж? – поинтересовался д’Анжу, и Генрих подумал, что совсем еще недавно они разглядывали друг друга в окуляры подзорных труб на поле боя.

– Трудами ее величества королевы-матери столица стала еще прекраснее, – так же учтиво заметил Генрих. Он знал, что принц недолюбливает своего брата Карла, поэтому все заслуги его правления приписал Екатерине Медичи. Затем вздохнул и печально добавил: – Жаль только, что моей бедной матушке климат Парижа оказался губителен. Я не перестаю думать, что если бы она вернулась домой раньше, то возможно была бы теперь жива.

Генрих отчетливо уловил, как д’Анжу вздрогнул. Улыбка принца моментально утратила теплоту, а взгляд стал острым.

– Что вы имеете в виду? – резко спросил он.

– Как что? – удивился Генрих, наивно хлопая глазами. – Чахотку, разумеется. Разве вы не знаете, что недуг этот особенно свирепствует на севере. Южное же солнце может исцелить больного.

– Ах да, конечно, – ответил герцог с явным облегчением. – Кончина королевы Наваррской – большая утрата для всех нас. Примите мои соболезнования.

– Благодарю, ваше высочество, – ответил Генрих, слегка поклонившись.

Что он хотел услышать? Признание в убийстве? Заверения в обратном? Разумеется, д’Анжу не мог не понимать, что смерть Жанны д’Альбрэ выглядит подозрительно, и его настороженность вовсе не обязательно подтверждала вину. Так зачем же Генрих завел этот разговор? Он имел все доказательства невиновности королевского дома, почему же не верил им?

Празднования по поводу приезда короля Наваррского были в самом разгаре. Они еще не дошли до своей завершающей стадии повального пьянства, но официальная часть уже закончилась, и можно было спокойно поесть и выпить. Затем ожидались танцы. Король и принцы, в том числе оба молодых Бурбона, расположились за роскошно накрытым столом отдельно от простых дворян.

– В глазах рябит от шелков и золота, – заметил Конде, оглядываясь по сторонам. Сам он, в соответствии с требованиями своей веры, был одет весьма скромно. – Все эти придворные господа разукрашены, как рождественские индюшки, хоть к столу подавай.

– Тебя что, плохо кормят? – удивился Генрих, с отвращением глядя на пятую перемену блюд. Он никогда не страдал отсутствием аппетита, но к такому изобилию все-таки не привык.

– Хорошо кормят, – согласился Конде. – Как гуся на паштет.

Генрих неопределенно хмыкнул. Он разделял тревогу кузена, но полагал, однако, что тревожиться следовало бы раньше. Сейчас такие разговоры только раздражали его.

Роскошь залы и придворных нарядов и вправду резко контрастировали с темными одеждами гугенотов. Дворяне-католики презрительно кривились, поглядывая на своих новых союзников. Одетые в яркие шелка, они смотрелись как райские птицы среди ворон. Гугеноты же, осуждавшие подобную пышность, недовольно косились на них.

Краем уха Генрих услышал обрывок беседы между Шарлем де Миоссеном, одним из своих людей, и неизвестным дворянином.

– Знаете, сударь, я все удивляюсь, что же такого победительного в идеях протестантизма? Отчего столько людей проливают за них кровь? – с выражением вежливого внимания на лице интересовался незнакомец. – Не могли бы вы разъяснить основы вашего вероучения – быть может, мне захочется их разделить.

– О, сударь, боюсь, я не силен в теологии, лучше бы вам задать этот вопрос какому-нибудь пастору, – ответил Миоссен, подозревая подвох и не желая вступать в дискуссию.

– Не сильны в теологии? – удивился тот. – То есть вы и сами не понимаете, за что воюете?

Они подошли совсем близко, и Генрих отлично разбирал каждое слово.

– Всякий должен заниматься своим делом, – сказал Миоссен, понемногу раздражаясь. – Наши пасторы весьма умны и образованы, они больше понимают в тонкостях вероучения.

– Очень жаль, месье, что вы умны не достаточно. Но вы правы, ум солдату – что совесть чиновнику: только вредят карьере.

Миоссен вспыхнул, и Генрих решил вмешаться, пока дело не дошло до драки.

– Простите, сударь, а вы военный или чиновник? – поинтересовался он, беззастенчиво пользуясь своим статусом принца крови, позволявшим влезать в чужой разговор. – Вы говорите с таким знанием дела, что за вашу карьеру можно не опасаться. Ни ум, ни совесть ей точно не навредят, – добавил Генрих и улыбнулся с той оскорбительной любезностью, которую отлично усвоил в своем придворном детстве.

Впрочем, собеседник совершенно не смутился, в глазах его мелькнули веселые огоньки.

– О, ваше величество, ни то ни другое – ответил он, изящно поклонившись королю Наваррскому. – Позвольте представиться, шевалье д’Англере к вашим услугам. Я придворный шут. Дурак по должности. И моей карьере ум противопоказан. Не говоря о совести. И вы правы, я отлично без них обхожусь.

Придворный шут! Этого Генрих точно не ожидал! Оценивая неброский, но явно дорогой колет этого дворянина, цепкий взгляд, грациозную вальяжность движений, Генрих рассчитывал услышать что угодно, но только не это. Д’Англере же, довольный произведенным впечатлением, спокойно закончил:

– Если вы задержитесь при дворе, сир, то сами убедитесь, что без этих обременительных достоинств возможности здесь много шире. И некоторые ваши единоверцы легко это подтвердят.

– Я вижу, вы хорошо усвоили придворные нравы, – заметил Генрих. – И действительно прекрасно им соответствуете.

Он благоразумно пропустил мимо ушей замечание о своих единоверцах, решив не уточнять, кого именно этот странный фат имеет в виду, ибо обоснованно опасался услышать в ответ имя Колиньи. Тогда Моссену и вправду пришлось бы обнажить шпагу, что в планы Генриха совершенно не входило.

Однако Миоссен решил поговорить о другом.

– Кто бы мог подумать, сир, нам повезло встретить настоящего придворного шута! – Миоссен не скрывал удовольствия от этой новости. – Где же у вас шутовской колпак с бубенцами, сударь? Идите, надевайте его скорее, пока ваш господин не наказал вас за своеволие10.

Генрих едва не поморщился от досады. Он не сомневался, что сей господин давно привык отражать подобные нападки площадных острословов. И не ошибся.

– Видите ли, юноша, – усмехнулся д’Англере, – при дворе шутовские звания раздаются быстрее колпаков. Будьте осторожны, а то и сами не заметите, как начнете веселить публику.

– Вот уж вряд ли, – фыркнул Миоссен.

Генрих подумал, что беседу эту пора заканчивать, пока она не закончилась чем-нибудь не тем.

– Господин де Миоссен, – как бы спохватившись, сказал он, – будьте любезны, узнайте, ждут ли сегодня господина адмирала.

Миоссен поклонился королю и отправился выполнять поручение. Шут проводил его насмешливым взглядом.

– Весьма предусмотрительно, сир, – заметил он.

Генрих пожал плечами. Что плохого в предусмотрительности?

Он уже открыл было рот, чтобы ответить, но тут его отвлек более важный собеседник.

– Эй, Наварра! Я хочу, чтобы ты с нами выпил! – король Франции Карл IX через стол тянулся к Генриху своим кубком. Герцог Анжуйский поддерживал короля под локоть, помогая ему сохранить равновесие.

Генрих кивнул новому знакомцу и поспешно вернулся к столу.

– Ваше здоровье, государь! – произнес он, касаясь своим кубком кубка короля.

Карл, кажется, удовлетворился этим.

– Мне бы столько здоровья, сколько желают, – пробурчал он. Затем встал и, обойдя стол, навис над принцем Конде.

– Освободите-ка мне место, голубчик, – потребовал он, – я хочу поговорить с вашим кузеном, – Конде ничего не оставалось, как с поклоном ретироваться.

– Кто бы мог подумать, что ты и вправду когда-нибудь станешь моим зятем, а вот поди ж ты, investigabiles viae Domini11, – медленно произнес король, с трудом выговаривая латинские слова.

– Я и мечтать не смел о таком счастье, ваше величество, – учтиво ответил Генрих.

– Да ладно тебе, – отмахнулся Карл, – все знают, что моя сестрица Марго та еще потаскушка, да и стерва к тому же. Будь я на твоем месте, никогда бы на ней не женился.

– Известно, что всякую красивую женщину молва винит в легкомыслии, а умную – в дурном характере, – возразил Генрих.

Карл хмыкнул.

– Забавный вы все-таки народ, гугеноты: совсем не так нетерпимы, как желаете показаться. Вот твой Колиньи, например… – он запнулся, силясь вспомнить, что хотел рассказать про Колиньи, но не смог. – Черт с ним, с Колиньи… – продолжил король после паузы, потом обнял Генриха за плечи и, доверительно дыша перегаром и чесноком ему в лицо, сообщил: – У меня кормилица гугенотка. В юности я и сам хотел стать гугенотом, представляешь? С матушкой бы, наверное, удар сделался, – Карл захихикал, как захрюкал. Король уже почти висел на шее у Генриха, а был его величество весьма грузен. Генрих, с трудом удерживая его, мужественно терпел. Помощь пришла откуда не ждали.

– Сир, я слышал, ваша последняя охота оказалась на удивление удачной, – из-за спины Генриха неожиданно возник герцог де Гиз. Генрих не видел, как он подошел, но его появление было очень кстати. Охота, по счастью, интересовала короля больше, чем гугеноты. Он тут же забыл про Генриха и переключил свое внимание на Гиза.

Гиз был давним знакомцем Генриха, они учились вместе в college de Navarra12, когда маленький принц Наваррский жил в Париже. Три Генриха: Генрих Анжуйский, Генрих Наваррский и Генрих де Гиз играли одной компанией, наводя ужас на воспитателей своей неуемной энергией и изобилием титулов. Однажды они с юным Гизом въехали на осле в залу, где Екатерина Медичи давала аудиенцию какому-то послу, кажется, испанскому. Им тогда здорово влетело.

С тех пор Гиз заматерел – чтобы не сказать растолстел – и превратился в златокудрого Голиафа, покорившего сердца всех парижских лавочниц. Несмотря на некоторую полноту, он был красив, а главное – обладал жаждой жизни и обаянием самца, что всегда безотказно действуют на женщин и чернь. Он возглавлял католическую партию, выступавшую против Сен-Жерменского мира, не скрывал своей ненависти к гугенотам и пользовался в Париже таким влиянием, что сам король опасался его.

– Вы не представляете, герцог, какого кабана мы затравили…– с трудом произнес король, обращаясь к Гизу. – Кстати, почему вас там не было? Ах да, я же вас не пригласил…

Бросив на Гиза благодарный взгляд и извинившись, Генрих постарался побыстрее исчезнуть из поля зрения Карла.

«А он не так уж плох, наш Гиз», – подумал Генрих. – «Во всяком случае, и от него бывает польза».

Генрих огляделся по сторонам в поисках своих. Возле окна он заметил Антуана де Гаро, беседовавшего с Филиппом дю Плесси-Морнеем, одним из приближенных адмирала Колиньи.

– Мы тут обсуждаем придворные порядки, сир, – пояснил Антуан, когда Генрих к ним приблизился. – Вот господин дю Плесси говорит, будто бы при дворе английских королей есть такая должность – называется «хранитель королевского стула». Это тот, кто подтирает зад его величеству. Весьма почтенное занятие, ибо лишь самые достойные могут прикасаться к священной особе короля.

– Вы предлагаете завести такую и при наваррском дворе, господин дю Плесси? – спросил Генрих.

– Боюсь, Наварра слишком мала для этого, мой государь, – ответил Морней. – Если дворяне будут заняты на подобных должностях, некому станет воевать.

– А ты что, хотел бы стать хранителем стула? Я и не знал, что ты, оказывается, карьерист, – заметил Генрих, обращаясь к Антуану.

– Ну что вы, сир. Это привилегия высшей знати, я для эдакой службы не достаточно родовит.

Генрих рассмеялся и хлопнул его по плечу.

– Уговорил, оставим ее для герцога де Гиза.

В окружении своих дам, блистающих нарядами и украшениями, в зал вошла принцесса Маргарита. Милостиво кивая придворным, она прошествовала к отведенному для нее креслу. В платье из розового шелка, расшитого мелкими жемчужинами, она казалась невероятно свежей и юной в этой душной зале. Генрих поймал себя на том, что не может оторвать от нее глаз.

«Просто ты еще не видел мадам Маргариту», – вспомнил Генрих слова Катрин.