Ковчег Лит. Том 2

Может, и ставят, откуда мне знать? Там же теперь вообще ничего нет. Меня нет. И вообще я не знаю, о чем он: кто такой мочевой катетер – мне не понятно. Мне понятно, что Боковой доктор объясняет, что он делает. Хорошо бы не увлекся… Может быть, этот катер что-то страшное – я не хочу знать.

Ставят специальную рамку над животом, и я совсем теряю свои ноги, их уже и не видно.

Приходит Л. А. и прячется за рамку. За маску. Мне видны брови и смешной колпачок. Он отворачивается и надевает перчатки. Неожиданно все жалуются на перчатки, я тоже хочу на что-нибудь пожаловаться, но не могу придумать. Собственно, на что может жаловаться голая половина?

Без пяти одиннадцать.

– Подними голову, – говорит Зеленое Облако.

Он тоже, как фантом, появляется ниоткуда и исчезает. Я подозреваю, что и его я могла выдумать.

Поднимаю, там появляется белая загогулина, и голове удобно.

– Так лучше?

– Да, спасибо.

– На здоровье.

До операции еще несколько часов. Мне сделали какой-то укол. Во рту мгновенно пересохло. Я не знаю, что с этим делать. Я играю, язык к небу прилип, отлепляю. Выхожу в коридор, где бродят в дурацких разноцветных пижамах и халатах дети. Только одна девочка, совсем маленькая, хорошо одета – не по-больничному. Она не говорит по-русски и все время плачет: «Папа, папа».

Потом я оказалась с ней в палате и ни разу не слышала, чтобы она звала маму. Ее папа был единственный, кому дочь вывели в коридор, нас к этим дверям вообще не подпускали.

Я подхожу к медсестре и прошу пить.

– Тебе нельзя, вернись в палату.

Сижу в палате, играю прилипающим языком: цок-чпок. Неожиданно передо мной появляется стакан кефира.

– Пей аккуратно – он холодный, и быстро – чтобы врачи не увидели.

– Спасибо.

– Не за что.

Я пью, чтобы врачи не увидели, я очень послушная и счастливая.

Во рту очень пересохло – это атропин так действует. И рта нет почти. Облизываю губы. И думаю, как же разговаривать во время операции? Хотя мне Л. А. разрешил, еще в субботу, еще вне больницы.

Я люблю поболтать, но… не разговариваю с водителем, когда еду в такси. Опасно. У него в руках руль, я молчу и тайком слежу, чтобы он его не отпускал, пусть не отвлекается. И в парикмахерской молчу – у парикмахера в руках ножницы. Интересно, что в руках у Л. А.? Наверное, те блестящие штучки… может, и руль есть…

Слова улетели вслед за поясницей, кажется, в голове только белый потолок. Радио, правда, работает, но я ничего понять не могу. С другой стороны – что там с революцией в Африке? Спросить? Может, кто понимает? Лежу, голубоватая, на коричневом операционном столе и думаю, спросить ли мне про африканскую революцию? И о чем можно поговорить? Было бы желание.

Хочется согреться. Смотрю – над руками белые шнурочки из марли с бантиками. Не доверяют – привязали, точнее, зафиксировали, про ноги не знаю, когда я их теперь увижу? Ну их.

Медсестра Ира меняет пустую капельницу на полную и читает журнал! И не мерзнет! Везет. Им вообще всем хорошо, они работают, им интересно и не холодно. И плевать на Африку.

Операционная очень бедная. Это почему-то расстроило. Я-то ожидала плазму, где буду смотреть, что там делают в ноге, и как-то приятно проведу время. А тут кафель-рамка-потолок-давление-часы-потолок-кафель-смешнаяшапочка-брови-глаза-Л. А.-рамка-давление-потолок, а не плазма. А потом я узнала, что другим показывали, что у них вытащили, а мне почему-то не показали. Потому я бесцельно болтаюсь на столе первой своей половиной, смотрю, какое у меня давление, если жужжит манжета, и не боюсь – больше развлечься нечем.

Л. А. влез в мою ногу, и ему теперь точно не до меня и африканской истории. Временами на меня смотрел Боковой доктор, так и подмывало показать ему язык или сказать, чтобы не отвлекался, если не намерен поговорить про Африку или желтое море.

– Ты как? – пробегает мимо Зеленое Облако.

Хорошо я. Ничего не видно и холодно. Может, про премьер-министра спросить? Вроде опять что-то неладно у него. Нет, все-таки как-то неловко в таком виде. Про погоду? Про погоду в таком виде можно, наверное. Когда-то я читала книжку по этикету, в ней было написано, что про погоду можно говорить в любом обществе. Обществе, которое на шестую часть состоит из голой половины Сегодняшней Вены… такого в книге не было. Про еду? У меня там котлеты под кроватью в рюкзаке лежат в полном одиночестве. Если скажу про котлеты? Нет, про мясо как-то неприятно, к тому же, могут неправильно оценить способ хранения. Потолок надо белить, а лучше разрисовать, а лучше расписать цитатами… или анекдотами. Про ремонт поговорить? Они и так меня ремонтируют. А при моей близорукости цитаты должны быть огромные, так что на два часа не хватит. Потолок не белим. Про детей! Нет… не пойдет… только что они обсудили, что не хотят принимать роды здесь. Ничего не видно. Окружающий мир то исчезает, то появляется. Невидимые голоса не хотят принимать роды, голоса говорят: «Пусть с акушерами приходят». Акушеры, вероятно, хотят принимать роды? А Зеленое Облако, Л. А. и остальные не хотят. Родов, говорят, им только не хватает. Про роды не говорим. Зачем мне вообще разговаривать, голой и холодной?

Зато я вижу, как Л. А. о чем-то говорит Боковому по секрету. Ничего не слышно. Со мной что-то не так?

Неожиданно в руках Иры вместо журнала появляется какая-то штучка, которую она прикручивает к катетеру на сгибе локтя: прозрачная жидкость утекает в меня. Сказали, что могу заснуть, я корчу недовольную рожу, я-то спать не хочу, хочу все понимать, мне обещали!

– Сейчас может закружиться голова или захотеться спать, не сопротивляйся, спи.

Интересно. Как можно сопротивляться? Спросить? При оказании сопротивления голая половина Сегодняшней Вены… понесла частичные потери… потери… потерялась болтливость и сообразительность… или так – при оказании сопротивления больная причинила… причинила… окну в операционной замок, чтобы не вылетали поясницы. Замок до сих пор снять не удалось, заведующий операционным хозяйством возмущен… или… сопротивление было успешно подавлено оперативным вмешательством?.. Смотрю на часы и закрываю глаза.

Море наплывает на меня своей желтой простыней, кажется, что вокруг все соленое, и хочется от этого как-то сбежать, я слышу, как дышит Л. А., как ходит по берегу Зеленое Облако. Остров качается в мятом море и крепко держит меня – вряд ли я вырвусь или утону. Слышу, как синица, ослепляя перьями, свистит мне:

– Тебе не повезло, мне повезло. Ты не вернешься, не вернешься на землю, я склюю твою поясницу, все твои слова и твой рыбий хвост.

Открываю глаза и проверяю стрелки – десять минут прошло. Ладно, я в себе и все понимаю. Волосы мешают, руки привязаны. Попросить кого-нибудь? А как? Я забыла. – Надо повернуть больную – слышу я Л. А.

Больная – это кто?

Ира, чье имя имеет теперь другое значение в этой холодной синичной угрозе, не думает, что я больная, потому что говорит, откладывая журнал:

– Давай повернемся!

– Хорошо, а как?

Странная задача, хочу вам сказать, поворачиваться без себя самой. Но Ира знает, как, и говорит, куда плечо, куда руку. Мы с Ирой повернулись, а рыбий хвост? Повернули? Вероятно. И теперь я чувствую, точнее, понимаю: в ноге что-то двигается и подпрыгивает. Мне странно и противно. Как будто в меня попала рыба, как на крючок, и бьется там, пытаясь вырваться прочь. Губы стали солеными. Хорошо, если бы на моем месте оказалась синица, я бы заперла ее в операционной и посмотрела, как она превратится в рыбу.

Поворачивают обратно. Простыня сползла. Торчу сверху опять голая и еще более холодная. Ира ушла куда-то. Заплакать? Пробегает Зеленое Облако, натягивает на меня съехавшее море. Смотрю на часы. Смотрю свое давление – 110 на… и вдруг вижу, как медсестра-фантом проносит мимо плотную сумасшедше-алую пеленку. Красиво. Яркое пятно проплывает мимо как время – мягко и неощутимо. Мне в целом непонятно, почему пеленка такая яркая и откуда она могла здесь появиться. Но она разбавила эту холодную бель, и мне подумалось, что где-то может не хватить красной краски, и придется ждать несколько дней, чтобы в магазине появился нужный оттенок, а тут все плывет мимо. Даже ненавистный холод.

И еще, если отжать пару фламинго, можно, пожалуй, добиться такого приятного цвета, правда, фламинго придется до этого хорошо покормить красными креветками. Может, спросить, нет ли здесь фламинго?

В противоположной от пеленки стороне мне слышится: «Шьем?» А я думала, это выдумка, что так не говорят, и нечаянно отворачиваюсь от яркого теплого пятна, чтобы посмотреть, как, перешептываясь, склоняются близко к тому пространству меня, где чувствуется холод, Л. А. и Боковой доктор. Что-то делают, а я вспоминаю, как вчера подумала, что надо было пойти в парикмахерскую и побрить голову для гармонии.

– Время окончания операции? – спрашивает Ира.

– Тринадцать-десять.

– Кровопотеря?

– Полтора.

Интересно, сколько во мне литров, почему так мало потерялось? Полтора литра положительной крови стало потерей. Когда можно будет ходить, я поищу или отожму пару фламинго. Наверное, в палате уже моя далианская подруга, вместе мы могли бы отжать штук шесть, а то и семь.

Рамку сняли. И вот я вижу вдалеке что-то синее. Оно там без меня… Что это может быть такое? Должно быть, это та, моя рыбья половина. Где-то я видела такой же цвет. Точно! Такого же цвета в магазине торчат бока селедки из пластмассового бочонка. Интересно, я соленая? Селедкину ногу, которая кажется от меня далеко-далеко, красят в йод, получается неплохо, почти охра.

Приплывает стол для катания больных. Теперь, пожалуй, я похожа на больную.

– А где эластичные бинты? – спрашивает доктор-художник.

Я тоже про них забыла, точнее, я несколько раз хотела спросить, не надо ли брать их с собой, но решила, что медсестры бы сказали, они же лучше знают, вмешиваться в профессиональный процесс нехорошо, я и так от феназепама отказалась, потом я не успевала думать и открывать рот одновременно, остров наградил меня прекрасным состоянием светлого отупения, собственное отсутствие растеклось не только по телу, но проникло туда, где раньше жило мое я.

Л. А. сердится: бинтов нет, Зеленое Облако ушло, так что мое прооперированное селедочно-русалочье тело перекладывать некому. А простыню отобрали, как будто я во всем виновата. Море желтым комком вздыхает где-то рядом.

– Давай, дорогая, как на пляже, переворачивайся на живот, – весело говорит Ира.

Ей виднее, где мы.

Я довольна: на пляже не была уже лет пять, а тут такая возможность. А как там будет переворачиваться моя селедка? Селедка на пляже!

Ира переносит капельницу на другую сторону и сначала просит перекинуть правую руку. Исчезает где-то за правым плечом море, исчезает потолок, под носом появляется белый песок, как на пляже, белый простынный песочек.

И я улетаю под потолок, я смотрю, как переворачивается моя светлая спина и селедочно-русалочий хвост, как проваливается несвободная поясница с белым пятном в центре, как взлетает и пенится простынь, пряча в свой пляжный день меня и селедку от яркого солнца.

– Все, – исчезая, говорит Ира, – теперь в палату, под три одеяла, греться, спать и кушать.

И я как на пляже. Стукаюсь в лифте бортом каталки – об дельфина, видимо. Хочется согнуться, но нечем. Стыдно, но в палате опять приходится так же плюхаться на кровать, «как на пляже». Чтобы не видеть себя и Л. А., я смотрю в потолок и считаю одеяла – одно, одно, одно. В итоге – одно. Л. А. возвращает мне пляжную простынь, накрывает одеялом и поднимает край кровати, чтобы русалочьи ноги тоже смотрели в потолок. Хочется вскочить и удрать.

«Греться, спать и кушать»… А на самом деле хочется: греться, трусы и посмеяться. Мне очень хочется посмеяться, потому что я вот-вот заплачу. Л. А. спрашивает про бинты. Я говорю – в тумбочке, хотя мне совсем не хочется разговаривать, селедки не разговаривают про бинты. Медсестра с веселой музыкой в кармане колет уколы старушкам. Л. А. ее ругает за бинты, она огрызается, говорит, что зайчиком прыгать не будет (а я бы попрыгала сейчас, но я без трусов и вообще без себя в принципе, так что на трусы плевать. У русалок и селедок нет трусов). Он просит помогать бинтовать – нужно держать ноги, я-то ни на что не годна. Я наблюдаю за происходящим с каким-то нездоровым удивлением, а, ну да – я ведь больная. Одеяло отлетает. Селедки бинтуют. Правую селедку – двумя бинтами, левую – одним бинтом. Селедки теперь одеты в бинты, а я? Я тоже хочу во что-нибудь. Одеяло одно. Трусов восемь. Бинтов три. Котлет две. Старушек три. Л. А. один. Меня ни одной.

– Когда движения появятся, – неожиданно сообщает Л. А., – можно будет передвинуться поудобней, а пока так полежите, – и ушел.

Честно сказать, я не знаю, как я «так» лежу. Я не чувствую ничего теми местами, которые знают обычно, как ты сел или как ты лег, поэтому я щупаю себя и кровать рукой, чтобы понять – лежу на самом краю. Ужас! Ну… если не буду смотреть вниз, не упаду, наверное. Упаду, скажу, что больная. Вы первые начали.

13:28, в палату с «ведром» воды, улыбаясь, входит моя далианская подруга, и я смеюсь – мне, оказывается, весело?

Подруга расставляет гостинцы и называет, что она принесла и куда ставит. Я старательно киваю, хотя ничего не могу запомнить – абсолютно светлое отупение. Почти счастье.

Я думаю о трусах и прошу надеть мне крестик и пижамную рубашку: она короткая и теплая, в ней есть смысл и можно припрятать первую половину, а припрятывать вторую нет смысла, там какой-то катетер торчит, о трусах можно только мечтать, я мечтательно протягиваю руки. – Подожди. Сначала голову, потом руки, – объясняет мне далианская подруга, всовывая меня в рубашку.

– Ты откуда знаешь? – восхищенно вопрошаю я.

– Я детей так своих одеваю.

Я посмеиваюсь над собой, исчезнувшая способность надевать рубашки смешит, но смеяться неудобно – чего-то не хватает.

В детской палате умеющие ходить устраивают игру в путаницу. Это ужасно весело, но правил я уже не помню. Меня только что отвязали от кровати после операции по удалению паховой грыжи. Это довольно унизительно, когда тебе привязывают руки и ноги, и медсестра только после моего твердого заверения, что я не сорву повязку, освобождает меня и помогает надеть трусы и ночнушку. Я лежу и смотрю на эту путаницу. Девочки в разноцветных халатах держатся за руки, меняются местами. Я не выдерживаю и смеюсь. С другой стороны палаты тоже смеются. И это так смешно и больно! Больно! В паху жжет и тянет! Мы стонем и орем от смеха и боли! У меня текут слезы – так смешно. Прибегает медсестра и все прекращает, потому что у нас могут разойтись швы. В палате двенадцать человек.

– Отодвинь меня как-нибудь от края, – прошу я.

Это очень важно, потому что я боюсь высоты, а кровать высокая. Лежать на краю кровати даже в полуселедочном состоянии мне скверно, если бы не мысли о трусах, я бы поддалась панике.

– Ок, погодь.

– А закрой мне ноги. Не могу на них смотреть.

– Ок, ща, – бежевые селедки исчезают.

Приходит Зеленое Облако и говорит, что нужно пить воду, не меньше двух литров, что где-то к четырем отойдет наркоз, и когда я почувствую боль, можно будет есть. Мне только боли не хватает… Я киваю, хотя в боль не верю. Он обещает зайти еще.

Боль я не почувствовала, наркоз отошел только после десяти вечера, было уже не до еды. Я гадала: болит или еще нет? Точнее, я ожидала какую-то особенную боль, потому все, что приходило, казалось мне не похожим на настоящую боль, впрочем, с мурашками ведь тоже не вышло.

Котлеты вкусно пахнут, далианская подруга ест бутерброды, от меня котлетам все равно никакой пользы. Селедки спрятаны под бинтами и одеялом. Я пью воду. Есть не хочется, так хорошо и почти свободно, что еда не имеет никакого значения. Имеет значение время. Лежать нужно до утра. А утро осталось где-то там, на пляже.

Кровати здесь специальные: каким-то хитрым образом их можно поднять с двух сторон и из прямой кроватной линии сделать что-то вроде треугольника без верхней линии. Сам ты тоже становишься таким треугольником, но никуда не выпадаешь. Кажется, что ты занят йогой и представляешь собой довольно гибкий субъект. Моя кровать поднята только с одной стороны, поэтому кажется, что я в шезлонге просто задрала ноги и загораю.

В кровати обнаружилась дыра. Вчера ее не было, а теперь я лежу на кровати с дырой. Я пытаюсь сообразить, откуда бы ей взяться. Ничего предосудительного я пока не вытворяла. Но – голова, плечи, грудь с синяками и часть живота лежит на вчерашней кровати, а дальше ничего нет, ноги торчат, обозначая первую линию горизонта, вторая – белые очертания кроватной спинки.

– Слушай, посмотри, пожалуйста, под кровать, там дыры нет?

Далианская подруга с интересом лезет под кровать.

– Дыры нет.

– Нет? Точно?

– Точно.

– Ерунда какая, под кроватью дыры нет, а на кровати есть.

– Ты уверена?

– Да, я чувствую, дырявая кровать. А что там есть?

Подруга ныряет обратно.

– Мешочек такой и трубочка вон тянется к тебе.

– Это катетер. Он у меня из операционной. И все? Больше ничего?

– Сейчас еще раз проверю.

Подруга вернулась под кровать.

– Ну как? – еще от двери кричит Зеленое Облако и облокачивается на вторую линию горизонта.

Далианская подруга вылезла обратно.

– Что там у вас?

– Да вот, проверяем, дыра там в кровати. Ищем вот.

– Дыра? Дай-ка посмотрю.

Зеленое Облако отпустил горизонт и нырнул под кровать.

– Нет никакой дыры. Ты воду пьешь? Боль появилась? Голова не кружится? Не тошнит?

– Пью. Не тошнит, не кружится. Боли нет и некоторых частей тела тоже пока нет, а ведь уже шестнадцать часов, – щипнув что-то для верного ответа, говорю я.

– Ну и хорошо, потом будут, – и, хихикая, исчез за дверью.

Ему смешно… пожалуй… говорящая селедка… Пожалуй, я понимаю, почему в кровати дыра.

– Слушай, вот почему дыра! – говорю я далианской подруге. – Там же ничего нет, все в наркозе! Это я не чувствую кровать, а не она меня.

Как-то беспокойно это полное отсутствие всего, что у меня раньше было. Русалочий хвост слишком синий и неподвижный. А раньше там были, я помню: ноги, ягодицы… я себя за что щипала? Будут ли они? Облако обещал, но мурашек-то не было… Поэтому я периодически проверяю подпоясничный отдел, а кто знает? Вдруг все упрыгало туда же, куда и поясница? Кто только учит такие наркозы делать?

– Слушай, а катетер? Что он делает?

Я пытаюсь посмотреть, что это такое, но мне удается увидеть только прозрачную трубочку на кровати.

– Хочешь, я его сфоткаю?

– Давай!

Далианская подруга щелкает под кроватью.

– Забавный мешок. И прозрачный.

Я еще раз смотрю внимательно на трубочку.

– Смотри, я пью воду, а она течет в мешок прозрачная!

– Ага!

– Кому хороший анализ! Чистый, незамутненный!

– Десять рублей стакан!

– Стакан много, перебьются!

– Полстакана – тридцать рублей!

– А может, просто катетер неправильно работает? Где цвет? И вообще, кажется, он уже наполнился водой, я боюсь, вдруг лопнет? Вдруг он сломан? – осеняет меня ужасная догадка. Далианская подруга убегает за медсестрой. За окном синица крутит пером у левого виска. Я отворачиваюсь. Веселая медсестра объясняет, что с катетером все в порядке – работает. Это я, видимо, такая прозрачная стала. Время потекло медленней, но интересней, исключая беструсость и бестелесность. Я, наконец, шлю туповатые сообщения знакомым: «Жива, пью воду». Перепуганные получатели перезванивают, чтобы убедиться. Звоню своим – маме, моей младшей Сестре-Ангелу. Мама грустит, а у меня все еще липнут губы и щелкает язык, мешая как следует говорить, чтобы как-то ее утешить:

– Не беспокойся, здесь так интересно. Мама, из меня торчит настоящая трубочка, к которой прикреплен мешочек, в который стекает вода, которая не знает, куда пристроиться в отсутствующем подпоясничном отделе, который, наверное, тоже улетел еще в операционной, которая на седьмом этаже, который на пляже… Знаешь, а мы тут продаем анализы!

Приходит Л. А. Я смотрю на него, как на Полярную звезду, потому что он тоже стоит за горизонтом, светится и говорит:

– Ноги в коленях не сгибать, на бок не ложиться, вставать нельзя, катетер снимут завтра утром. Колено-стоп тянуть на себя! Голова не кружится? Не тошнит?

– Ага, – туплю я, пытаясь отделить колени от стоп, стоп от себя, бок от катетера. Ложиться от нельзя.

Звезда покачнулась и уплыла.

– Что он сказал? Ноги нельзя отключать от катетера? А колени снимут завтра?

– Немного не так, – уточняет далианская подруга, – стопы нельзя поворачивать набок! А колено тянуть на катетер!

– Опа! Я так раньше не умела. Это вообще возможно проделать?

– Не знаю.

– Ты попробуй!

– Ща.

Далианская подруга встает со стула и машет руками. – Так на самолет похоже. Что там колени? Набок их реально завернуть?

– Кажется, нет.

– А тошнить зачем?

– Не знаю, еще кружиться, что еще было про кружиться!

– Танцы?

– Какие танцы, если колено – СТОП!

– Доктор! Доктор!

Нет ответа… рисовать ушел.

Мы с далианской подругой повторяем неодносложное задание без всякой надежды. Понятно одно – до утра ничего нельзя. Без врача – ничего не трогать! Без ног – ничего не поворачивать! Пить воду и стекать в пакетик. За горизонтом ни Облачка, ни Звезды. Семь вечера.

Эта исключительная кучность нигде не записанного назначения не дала мне спать ночью. Путем очень сложных риторических и логических ухищрений, загадочной работы мозга острова, нам удалось восстановить последовательность Звездного послания и записать его в блокнот: я как человек ответственный боялась сделать что-то не так.

Температура в девять вечера – тридцать семь и восемь.

Через час – тридцать семь и шесть.

Ночью, как только между криками и причитаниями ходячей под себя бабы Зины, проспавшей большую часть дня, я проваливалась в сон, мне казалось, что я несусь в какую-то земляную воронку (я слышала запах земли и видела ее – густую и черную), а ноги мои, напротив, несутся вверх, к Полярной звезде, и начинают дрожать и сгибаться. Я закричала и вылетела из воронки, достала телефон – спала десять минут. Я погрустила, попила воды и закрыла глаза, как там… нужно не феназепам, нужна простая техника медитации:

– Здравствуй, голова, ты теперь лежишь на острове, ты легкая и прозрачная. Здравствуйте, плечи, как вы? Я – голова, нам надо спать. Не забудьте оба – нельзя поворачивать меня на бок, сгибать ноги в коленях, особенно ту… здравствуй, моя левая нога.

– Здравствуй!

– Здравствуй, моя правая нога!

– Здравствуй, ты кто?

– Я???

– Я не твоя нога, я нога Л. А.

– Как так?

– А так.

– Нет, постой!

Я опять кричу и вываливаюсь из земляной воронки. Ночь сдвинулась к утру на пятнадцать минут. Теперь я боюсь спать. Больше не пытаюсь. Ноги сгибаются в коленях и дергают чем-то колким и горячим прямо в тот момент, когда я начинаю засыпать. Мне обидно и одиноко. Я зову на помощь Л. А. (а баба Зина зовет бога и маму), мне хочется, чтобы он как-то сообщил правой ноге, что она моя, и отрезал то, что колется, но его нет. Я вижу, как он дома, наконец, забыл о своем острове, и перестаю его звать, попрошу утром поговорить с ногой. Или просто феназепам на ночь?

Я слушаю через наушники «Шагреневую кожу» – можно загадывать желания. Мне бы хотелось, чтобы перестало быть так жарко. Я сбросила одеяло, осталась под пляжной простыней и моментально замерзла. Натянула одеяло обратно – жарко, нужно сбрасывать, прикладывать ко лбу холодную бутылку с подоконника, чтобы он не горел. Хорошо, что мы разлили воду по маленьким емкостям и оставили их у оконной рамы. Тело никак не определится, приходится терпеть и ждать, пока все закончится. Ночь закончится, жар и холод.

А пока я не сгибаю ноги в коленях, не поворачиваюсь на бок, я тяну на себя голеностоп – надо как-то занять ночь.

Надо не сойти с ума, потому что очень хочется встать и походить. Так хочется выпрыгнуть из кровати, что становится больно. Где именно, я не понимаю. И хотя подо мной, наконец, исчезла кроватная дыра, я не могу понять свое русалочье тело. Я злюсь, что не могу спать, так бы ночь утекла побыстрее. Что такое привычное тело стало чужим и мучает меня своим нытьем. Я сдаюсь и временами сажусь на кровати, чтобы отдохнуть от боли, устать, взять воду, высмотреть в темноте синицу, не плакать, сбросить одеяло, накинуть одеяло, лечь виском на холодную бутылку и дождаться утра.

В три часа я поняла, что умираю. Щупаю появившуюся себя – мочевой пузырь надувается, катетер не видно и повсюду больно. Промаявшись какое-то время (я не хочу никого будить, мне стыдно), я решаю напрячься, может, там в трубочке пробка, как в батареях – но я теперь все чувствую, и я понимаю, что простынь влажная. Я думаю. Наверное, нужно позвать медсестру. Там, на стене, такая смешная штучка с надписью на английском языке. Я знаю, как по-английски медсестра. А вот старушки? Я оглядываюсь и вижу, что кровать почему-то отодвинута от стены. Дотянуться до смешной штучки нереально. Как теперь быть? Буду ждать утра. Я опускаюсь и вытягиваюсь на кровати – больно. Можно было бы потерпеть, встать утром и пойти в туалет (или встать сейчас?). Под рукой ноет и надувается. Путем каких-то странных самоуговоров я наконец решаюсь и смотрю в противоположную сторону, там, у стены, – Вера Ивановна, она не спит, я чувствую.