Последние узы смерти
– Мои люди десять раз все осмотрели, – сказал Амут.
Он вошел вслед за Каденом в комнату, бесшумно покинутую гвардейцами.
– Я проверил помещение на все известные мне виды ловушек. Собаки не учуяли яда. Мы перетряхнули все ящики столов, все свитки и тома в поисках взрывного заряда. – Амут покачал головой. – Ничего. Все чисто.
– Слишком чисто.
Обернувшись на голос, Каден увидел у дальнего стеллажа Киля. Кшештрим водил пальцем по деревянной раме.
– В поисках ловушек вы затоптали все следы, – сказал он.
Пальцы Амута стиснули рукоять меча.
– Следов не осталось, – отозвался гвардеец. – Кто бы это ни был, они хорошо знают свое дело. Превосходно.
Киль послал эдолийцу долгий взгляд и кивнул. Его лицо не выражало озабоченности, лишь одно любопытство. Таким оно было даже в Мертвом Сердце, где безумец, одержимый целью уничтожить последних сородичей историка, держал того в каменном подземелье забытой крепости. Киль недурно научился изображать эмоции, но редко давал себе такой труд. Люди считали его гениальным чудаком, а в Аннуре не было недостатка в гениях и чудаках.
Каден следил, как историк идет через комнату, чуть прихрамывая от неправильно зажившего перелома. Киль ходил по свету не первое тысячелетие, но его лицо, строгое и почти не тронутое морщинами, могло бы принадлежать мужчине на четвертом или пятом десятке лет. Настанет день, и ему придется покинуть совет и дворец, пока аннурцы не заметили, что он не меняется и не стареет.
«Если к тому времени кто-то из нас будет жив», – уточнил про себя Каден.
– Так зачем же они явились? – спросил историк.
– Кража, – сказал Амут. – Ничего другого не остается.
– Что-то пропало? – вздернул бровь Каден.
– Этого я не могу знать, первый оратор. Эдолийцы – стража. Наше место за дверью. Теперь, когда я убедился, что кабинет безопасен, надеюсь, вы прольете свет на то, что произошло внутри. Здесь чего-то недостает?
– Хорошо, – ответил Каден и, выйдя на середину комнаты, медленно повернулся вокруг себя. – Здесь, кажется, вполне безопасно. Никто меня пока не убил.
– В данный момент во всем дворце не найдется места безопаснее, – заверил Амут. – Ручаюсь жизнью.
Каден покачал головой.
– А насколько, – спросил он, – безопасно во дворце?
Каден дождался, когда Маут Амут покинет комнату, и вновь обратился к Килю:
– Что скажешь?
Кшештрим смотрел на закрывшиеся деревянные двери.
– Наблюдая за людьми, подобными этому эдолийцу, я понял значение человеческого слова «гордость».
– Я имел в виду кабинет. Ты согласен с Амутом? Все это – хитро задуманная кража?
– Ответить невозможно, – покачал головой историк. – Гвардейцы все здесь передвинули.
Каден кивнул. Он почти каждое утро бывал в кабинете и легко мог вызвать в памяти довольно точный образ полукруглого помещения, но не давал себе труда запечатлеть сама-ан. Корешки томов запомнились смутно, расположение свитков – не четко. Впрочем, и на такое воспоминание можно было бы опереться, если бы не похозяйничавшие в кабинете эдолийцы. Несколько мгновений Каден всматривался в мысленную картину, затем отпустил ее и сосредоточился на комнате.
Солнце клонилось к линии крыш на западном горизонте. Никто еще не подумал зажечь лампы, но для беглого осмотра света хватало. Однако Каден вместо того, чтобы повернуться к столам и полкам, шагнул к наружной стене – к участку пола, где красное дерево блестело ярче других половиц. Нетрудно было вообразить на этом месте Санлитуна: аннурского императора, сидящего, скрестив ноги, как приучили воспитавшие его монахи. Каден отпустил свои мысли, пытаясь проникнуть в разум убитого отца.
Аннур был величайшим городом величайшей в мире империи. Он насчитывал более двух миллионов жителей – мужчин, женщин и детей. Их дома и лавки, храмы и таверны теснились стена к стене. Люди здесь ели и ссорились, любили, лгали, умирали в двух шагах от соседа, отделенные лишь щелястой перегородкой от мук рожающей матери и слившихся в объятиях любовников. После уединения Ашк-лана, после простора и тишины все это было… слишком, даже в стенах Рассветного дворца. Каден мог ощутить в себе отцовское желание подняться над морем человеческих тел, выше их; мог представить, как Санлитун, оставив пустовать тяжелые деревянные кресла, садился прямо на пол, закрывал глаза на шумевший под ним за прозрачными несокрушимыми стенами людской прибой…
Каден отпустил бешра-ан.
Может быть, все было не так. Может быть, эти половицы выглажены до блеска чем-то иным, чем-то незначительным – бродившим по дворцу дымчато-серебристым котом или тысячу раз передвинутым при уборке столиком. Кадену привиделся отец, замерший здесь в молчании, как монах хин на краю гранитного уступа в Ашк-лане. Привиделся – но в действительности он отца не видел. Санлитун стал призраком, смутной тенью, отброшенной в настоящее оставшимися после него вещами.
Каден отвернулся от воспоминаний об отце, от раскинувшегося под стенами города, чтобы снова осмотреть кабинет. Эдолийцы при обыске соблюдали порядок: сложили на столах разбросанные бумаги, расставили на места книги и по линеечке выровняли корешки. Но солдаты не обладали памятью, как у Киля и Кадена. Каден со вздохом прошел к ближайшему столу, перебрал несколько листов и уронил обратно.
– Не знаю, было ли здесь что похищать, – сказал он.
– Записи о передвижении войск? – предположил Киль. – Перечни поставок?
Каден покачал головой:
– Эти сведения можно добыть более простым путем. Не было нужды пробираться за ними в самое Копье. И вступать в бой с тремя эдолийцами. – Он помолчал, соображая. – Тут что-то другое. Что-то… большее.
Он взглянул на дверь – трехдюймовые створки окованного сталью красного дерева и стража за ними. Только безумец мог решиться пройти все это. Безумец или человек, очень-очень упорный в достижении цели.
– Это был ил Торнья?
– Согласно надежным донесениям, кенаранг твоей сестры находится на севере, но у него длинные руки, – отозвался Киль.
Каден задумчиво кивнул:
– Он много раз бывал в этом кабинете. Если ему что-то понадобилось, он понимал, где искать, и у него есть люди, которым можно такое поручить. – Он долго молчал, прежде чем договорить: – И он, как и ты, знает правду о Копье. О его назначении.
Киль медленно склонил голову.
– Знает, – подтвердил он.
Грудь Кадену сдавила холодная тяжесть. Он поднял глаза, словно мог сквозь потолок, сквозь тысячи футов пустоты, сквозь стальной пол подвешенной в воздухе клетки увидеть ожидающую своей судьбы молодую женщину – в цепях, с черными волосами и фиалковыми глазами, женщину невероятной красоты, жрицу и убийцу, в чьем теле была заперта богиня.
– Надо вызволить Тристе, – заговорил он наконец. – Надо найти скорый и надежный способ ее вывести. Если ил Торнья добрался до этого кабинета, доберется и до тюрьмы.
– Однако совершить то, что ей предназначено, девушка может только на вершине этой башни, – возразил Киль.
– Она не знает как. А если бы и знала, не согласилась бы.
Каден все ей объяснил. Они десять раз об этом говорили – и все впустую.
– Незачем держать ее в Копье, если она не совершит обвиате, а она этого не сделает. О том, что она в тюрьме, известно всем, и если никто еще не пытался ее убить, то попытается.
– Все это так… – Взгляд Киля стал рассеянным.
После долгого молчания кшештрим развернулся, прошел к столику, на котором осталась доска для ко, сел в одно из стоящих перед ней кресел. Каден наблюдал за ним. За время после побега из Мертвого Сердца он привык к таким паузам. Даже прожив тысячи лет среди людей, спустя тысячи лет изучения их жизней, обычаев, истории Киль под неприметными манерами и личиной человека сохранил чуждый, непостижимый для смертного ритм речи и мысли. Каден приучил себя к терпению и сейчас молча смотрел, как кшештрим, сдвинув крышки одинаковых ящичков, начал игру – белые против черных. Только камешки щелкали по доске: черный, белый, черный, снова белый, и так раз за разом.
Кто не знал Киля, решил бы, что тот целиком ушел в игру. Каден знал иное. Ходы ко давались историку легко, как дыхание. Он мог за всю игру ни разу не взглянуть на доску и никогда, никогда не проигрывал. А та война, которую кшештрим вел сейчас сам с собой, не имела отношения к партии.
Сделав сорок ходов, он остановился, минуту изучал позицию, затем перевел взгляд на Кадена и продолжал, будто и не прерывал разговора:
– Возможно, ил Торнья и добивается ее перевода. Все это могло быть затеяно, чтобы вынудить тебя перевести ее в другое место.
Каден хмуро оглядел доску, словно искал ответа в сложном расположении фигур.
– Чтобы нанести удар, когда она выйдет из-под защиты стен тюрьмы?
– Сейчас Тристе стерегут, как никого во всей республике, – кивнул Киль. – Чтобы добраться до нее, даже проникшему в Рассветный дворец пришлось бы пройти пять запертых дверей и двадцать часовых. Такое препятствие не сбросишь со счетов.
– Сюда они прошли.
– Одна дверь, – напомнил Киль, – и трое стражников. Сегодняшнее вторжение могло быть лишь уловкой с целью напугать тебя. Позже придут и за Тристе, а если ты ее отпустишь, им не придется далеко ходить.
– А если мы оставим ее здесь, – возразил Каден, – ил Торнья, покончив с Длинным Кулаком на севере, доберется до нее вовсе без труда.
Киль кивнул.
От бессильной досады спокойствие Кадена дало трещину.
– Итак, переведи мы ее, мы проиграем, – выпалил он. – Оставь мы ее, проиграем.
– Все сводится к обвиате. Ты должен ее убедить. Возможно, она не знает способа, но его знает заключенная в ней богиня.
– Обряд ее убьет, – сказал Каден. – Разве не это обнаружили ваши воины тысячу лет назад?
Киль и глазом не моргнул:
– Она – тюрьма для Сьены.
– Она человек, а не тюрьма! Она не просила Сьену вселяться в ее тело и уж точно не вызывалась покончить с собой, чтобы выпустить богиню. Это убийство.
– Жертва, – поправил Киль. – Жертва богине. Богине.
– А откуда нам знать, – упорствовал Каден, – что гибель Тристе не покончит с присутствием богини в нашем мире? Ил Торнья ведь этого и добивается?
– Зависит от метода. Обвиате – не убийство, а обряд, в котором Тристе доброй волей соглашается отпустить свою богиню. Это не удар ножом в темноте. Обвиате даст Сьене время покинуть человеческую плоть целой и невредимой. Обвиате откроет ей безопасный путь из нашего мира.
– Это ты так думаешь, – сказал Каден, сверля кшештрим взглядом.
Киль небрежно кивнул:
– Я так думаю. Так было с младшими богами.
– А если ты ошибаешься?
– Значит, ошибаюсь. Мы действуем, исходя из доступных нам данных.
Каден отвернулся от историка, перевел взгляд на темные крыши Аннура и молча выскользнул из собственных эмоций в бесконечную пустоту ваниате. Теперь он проделывал это по желанию: на ходу, среди разговора. Сквозь прошедшие годы до него донеслись слова Шьял Нина: «Из тебя вышел бы хороший монах».
Внутри ваниате он стал недоступен давлению. Не осталось ни спешки, ни волнений – одни факты. Ил Торнья либо найдет способ убить Тристе – либо не найдет. Тристе согласится на обвиате – либо не согласится. Они отыщут способ освободить запертую богиню – либо не отыщут. А если они не справятся, если мир лишится наслаждений, разве это не будет похоже на великий покой ваниате?
– Выйди, Каден, – сказал Киль. – Не следует так надолго отрешаться от себя.
Каден медлил в неподвижности. Поначалу ваниате пугало его своей огромностью, равнодушием, холодным гладким совершенством.
«Такой страх, – думал он теперь, – должен испытывать выросший в гомоне и толкотне города аннурец, проснувшись ясным утром во льдах Костистых гор: ужас перед слишком большим пространством, слишком большим ничто, когда не хватает себя, чтобы заполнить пробел между снегом и небом».
Но Каден теперь был в этих льдах как дома. Он заметил за собой, что, когда мир становится слишком шумным и тесным, непроизвольно уходит в бесконечное ничто.
– Каден, – уже резче позвал Киль, – брось это.
Каден неохотно вышел из пустоты в камеру собственного раздражения.
– Ты так живешь все время, – напомнил он, старательно удалив из голоса всякое чувство.
Киль кивнул:
– Наши умы для этого созданы. Ваши – нет.
– Что это значит?
Кшештрим ответил не сразу. Вместо ответа он встал, зажег светильник, другой. Свет залил комнату – теплый, как вода, он словно раздвинул стены закаленного стекла. Кшештрим полностью осветил комнату и только потом вернулся в кресло, пристально изучив, прежде чем сесть, позицию на доске ко. Помедлив, он переставил белый камень, черный и снова белый. Каден не видел смысла в его ходах. Он уже подумал, что Киль забыл о вопросе или решил не отвечать, но историк наконец поднял взгляд.
– Ты видел, что сталось с ишшин, – негромко сказал он. – С некоторыми из них.
Каден задумчиво кивнул. Недели плена в сырой камере были не из того, что легко забывается даже теми, кто был лучше Кадена обучен забывать. Он как сейчас видел расширенные дикие глаза Транта, видел, как Экхард Матол мгновенно переходит от бешеных воплей к широкой страшной улыбке. Они были безумны – все. Они дважды пытались убить Кадена: раз в подземном лабиринте Мертвого Сердца и второй – на залитом солнцем островке с кольцом кента среди широкого моря. Очень может быть, они и теперь искали способ до него добраться. И все же…
– Ишшин – не хин. Их методы… – Каден запнулся, вспомнив шрамы, летопись самоистязаний. – Такие методы любого бы сломали.
– Да, – ответил Киль, подталкивая на место еще один камешек, – и нет. Учение хин тоньше и мягче, но их путь ведет к тому же концу. Ваниате подобно… морским глубинам. Ты можешь заплывать все глубже и глубже, но океан не станет тебе домом. Задержись слишком долго – и он тебя раздавит. Ты, конечно, слышал, как это бывает с монахами.
Каден не один месяц старался вытеснить из головы все связанное с Ашк-ланом. Память о тишине под небом слишком тесно переплелась с памятью об убийствах. Правда, он ничего не мог сделать для спасения Патера, Акйила, Шьял Нина, но рядом с этой правдой лежала другая – он ничего и не сделал. Ему легче было вспоминать свои поражения здесь, в Аннуре.
– Разве, пока ты жил среди хин, никто из них не отпускал себя? – спросил Киль.
Каден, не желая встречаться с ним взглядом, уставился на доску.
– Отпускал себя? – отозвался он.
– Мой народ говорил об этом: «айкс акма». Это означает: «Без себя. Без центра».
– Я думал, это и есть их цель, – удивился Каден. – Я сто тысяч раз повторял эту мантру: «Разум – огонь. Задуй его».
– Красиво сказано, но не точно. Огонь, если держаться этой метафоры, от дуновения колеблется, но не гаснет. Твои эмоции тебе необходимы. Они… связывают тебя с миром.
– Ты говоришь об уходе, – тихо сказал Каден.
Киль кивнул:
– Так это называлось, когда я в последний раз побывал в Ашак-лане.
Один из хин ушел, когда Каден не провел в горах и нескольких месяцев. Такое неприметное событие. Монах – Каден был еще слишком юн и необучен, чтобы запомнить его имя, – просто встал посреди медитации, кивнул всем и ушел в горы. Акйил с его неугомонным любопытством добивался ответа: что с ним сталось, когда он вернется? Шьял Нин только головой покачал: «Он не вернется». Уход не оплакивали и не праздновали. Человек, бывший одним из них, ушел, исчез, его келья опустела. Но хин давно сжились с пустотой.
– Я всегда думал, что уходящие – неудачники, – сказал Каден. – Те, кто не справился. Ты хочешь сказать, что только они по-настоящему овладели ваниате? Полностью ушли в него?
– Успех это или поражение, – разглядывая доску, ответил Киль, – зависит от того, какую ты ставил цель. Немногие из твоего рода сочтут успехом смерть от холода в горах, но ушедшие обрели то, чего искали. Они задули огонь.
– А остальные? Рампури Тан, Шьял Нин – все они?
Киль поднял глаза:
– Те – нет. Никто из вас, отсеченный от своих эмоций, долго не живет.
– Потому-то ил Торнья и хочет порвать эти узы? Потому добивается смерти Сьены и Мешкента?
Историк кивнул.
Каден медленно, протяжно выдохнул:
– Я поговорю с Тристе.
– Что ты ей скажешь?
Хороший вопрос. Главный вопрос. Каден только и смог, что безмолвно покачать головой.
4
Взгляд Ниры бил, как молот по наковальне.
– Ты мне скажи, – негодовала старуха, – на хрена взяла меня в советницы, если все равно не слушаешь советов?
– Я слушаю твои советы, – ответила Адер, стараясь не повышать голоса, говорить рассудительно и терпеливо.
Ей вдруг вспомнилось, как девочкой она ездила в отцовские охотничьи угодья к северо-востоку от Аннура. Санлитун не увлекался охотой, но псарню держал – собак дарили иностранные послы, другие плодились в поместье, и Адер любила зайти к ним с раннего утра, пока не встали рабы и слуги. Была там старая рыжая сука, слепая на один глаз, хромая и ужасно злобная. Адер сама не знала, за что ее полюбила. Она приносила старухе добытую на кухне кость, бросала в клеть и стояла рядом, пока сука уцелевшими зубами глодала подачку, кося на девочку свирепым глазом.
Та собака лет десять как умерла, но разговоры с Нирой воскрешали в Адер память о ней. Старуха, как та собака, не выпускала того, во что вцепилась зубами. И, как она, готова была укусить даже кормящую руку. Как та собака, она пережила немало битв, в которых погибли ее ровесники.
«Только в отличие от той суки, – невесело напомнила себе Адер, – Рошинира прожила больше тысячи лет и участвовала в разорении половины мира».
– Я бы рада взять тебя с собой в Аннур, – медленно заговорила она, думая, как бы отнять у Ниры эту кость, не пострадав от ее зубов. – Но ты нужнее мне здесь.
Она оглянулась на дверь кабинета. Закрыта, и на задвижку, но Адер все же понизила голос:
– У меня, Нира, есть союзники, а друзей, кроме тебя, нет.
– Ах, друзей! – рявкнула старуха. – Друзей!
Адер сделала вид, что ее не перебивали:
– Ты сейчас, помоги мне Интарра, единственная, кому я доверяю.
– Потому-то тебе, тупая корова, я и нужна рядом, когда ты попрешься в тот ублюдочный кретинский совет.
– Нет. Ты нужна мне здесь, чтобы глаз не спускать с ил Торньи.
При звуке этого имени лицо у Ниры застыло.
– Глаз не спускать – это для дураков. Будь у меня одни лишь глаза, он бы много месяцев как выскользнул из твоих мягких лапок, только его и видели.
– Не думаю, – медленно проговорила Адер, в сотый раз перебирая в памяти события последнего года. – Он не ради меня ведет эту войну, но и не только из-за невидимого поводка, на который ты его посадила. Он оказался здесь, на севере, за несколько недель до меня. У него есть свои причины биться с ургулами, с Длинным Кулаком.
– Это да, причины есть. Свои причины есть у каждой твари, даже у такого жалкого коварного ублюдка, как твой генерал. Особенно у такого, как он. Одна беда, что эти драные причины у него – свои. – Нира покачала головой, затем оскалила в усмешке потемневшие зубы. – Вот на то и нужен поводок.
– Но, уехав со мной, ты окажешься дальше от него и не сможешь…
– Чего это я не смогу? – вздернула бровь Нира. – Ты вдруг заделалась личем? Мало тебе титулов, еще и этот добавила?
Адер, с трудом сдерживая гнев, ответила:
– Я, разумеется, не лич.
Нира насмешливо заухала, морща лицо:
– Ты не лич? Неужто не лич? Неужто ты не сумеешь одной коротенькой мыслишкой обернуть вокруг пальца этот дерьмовый мир?
Не дожидаясь ответа, она склонилась к Адер, ткнула костлявым пальцем ей в грудь. Все ее веселье как рукой сняло.
– Ну так и не учи меня моим кеннингам. – Она убрала палец и ткнула им в сторону выходящего на север окна: – Я и сейчас знаю, где он есть. Поводок среди прочего дает мне еще и это, вбей себе в ту сиську, что у некоторых императоров вместо башки! Если он с утра решит ускакать на запад – я узнаю. Вернется – узнаю. Я знаю и буду знать – хоть здесь, хоть в хибарах, которые ты зовешь дворцом, хоть в куче свежего навоза на заднем дворе какого-нибудь раалтанского огородника. А вот тебе еще премудрость – могла бы продать, а тебе даром отдаю. Затянуть ошейник я могу откуда угодно. Буду загорать на палубе корабля у побережья Домбанга, подставив стоптанные пятки, чтобы голый мальчишка смазывал их маслом, и вздумается мне прикончить твоего генерала – так я только пальцами щелкну, почувствую, как он сдох, и повернусь к мальчишке дряблой задницей. Так что эти твои рассуждения, будто бы я нужна здесь присматривать за ил Торньей, либо тупость дохлого вола, либо вранье, и будь я проклята, если знаю, что мне меньше по вкусу.
Когда старуха умолкла, Адер заставила себя досчитать до трех. И еще до пяти. И до десяти.
– Ты все сказала? – спросила она наконец.
– Не все, – буркнула Нира. – Еще и об Оши не след забывать. Пусть ты не доверяешь моему поводку, но здесь мой братец, и он следит за каждым шагом ублюдка.
– Оши здесь не ради слежки, – покачала головой Адер. – Он ждет от кенаранга исцеления, возвращения памяти и рассудка. Сейчас он не помнит даже, кто такой ил Торнья.
– К счастью для поганого кшештрим, – фыркнула Нира. – Если вспомнит, Оши его враз испепелит.
Они сцепились взглядами. Адер еще не забыла времен, когда, всего несколько месяцев назад, такая отповедь, высказанная с таким жаром, смутила или устыдила бы ее. Теперь – нет. Она не первый месяц спорила с Лехавом о военных действиях на юге, с ил Торньей – о движении войск на севере, ругалась с местными купеческими гильдиями о ценах на зерно, с властями – о налогах, с бесконечными и беспомощными посольствами Шаэлем сплюнутой республики, с этими тупоголовыми идиотами, горстями разбрасывающими обещания и требования и не способными ничего изменить; она не первый месяц помнила, что одна ошибка, одна неудача может погубить народ, который она поклялась защищать; она месяц за месяцем слушала крик убаюкивающего себя плачем сына, и теперь запугать ее было не так просто, как ту робкую принцессу, что год назад бежала из Рассветного дворца. Но и бодаться с мизран-советницей не было смысла, тем более когда старуха права.
– Да, я лгала, – признала Адер. – Я хочу, чтобы ты осталась поближе к ил Торнье, но не это главное. Я хочу, чтобы ты стерегла Санлитуна, заботилась о нем, пока меня нет.
– А… – Нира покивала. – Вот в чем дело. Ты все же решилась разлучиться с ребенком.
– Мне ничего другого не остается, – выговорила Адер, всем сердцем желая, чтобы решение не оказалось ошибкой. – Я должна ехать в Аннур. В легионах не хватает людей, у них плохое снабжение, они измотаны. Если я их не спасу, они не сумеют спасти Аннур, не спасут людей Аннура, а тогда – какой с меня прок? Кому нужен император, позволяющий дикарской орде терзать положившийся на его защиту народ?
Помолчав, она угрюмо добавила:
– Возможно, совет, поцелуй его Кент, зовет меня только затем, чтобы легче было всадить мне нож под ребра, но на этот риск я готова. Я должна его принять. А мой сын нет. Ему будет безопаснее здесь.
Она вздрогнула, произнося эти слова. Безопаснее… Осталось ли безопасное место в мире, где с северо-востока наступают ургулы, Аннур в руках лжесовета из неумелых и жадных до власти продажных шлюх, легионы на юге готовы дрогнуть, в самом Аннуре некому поддерживать порядок, на дорогах расплодились воры и разбойники, в морях – пираты?.. Очень может быть, покидая Санлитуна, Адер оставляла его на смерть вдали от материнской груди.
Она выбросила из головы эту мысль.
Стены Эргада, хоть и побитые, еще держались. С востока протекал глубокий и быстрый Хааг, последняя преграда между городом и ургулами. За Хаагом вели отчаянные бои легионы ил Торньи. Опасно всюду, но Эргад надежнее того сомнительного гостеприимства, что ожидает ее в Аннуре.
– Послушай, Адер, – заговорила Нира и на этот раз обошлась без насмешек и злых упреков; даже голос у нее переменился, и жаргон городских низов ушел, дав место простой, древней и трезвой речи. – Оставить сына умно, и тому есть десяток причин, но не оставляй его мне.
– Именно тебе. Ты – моя мизран-советница.
– Советница, да. Но не кормилица. Эта грудь иссохла тысячу лет назад.
– Я не прошу тебя его кормить, – возразила Адер. – Ни менять подгузники, ни мыть, ни пеленать. Для этого у меня хватает женщин. Мне нужно, чтобы ты его стерегла. Охраняла.
Нира открыла рот, чтобы ответить, но осеклась. Адер с изумлением увидела блеснувшие в глазах старой женщины слезы.
«У нее был ребенок!»
Понимание обрушилось на Адер, как удар кулака. За все время с их встречи на дороге Богов она не додумалась спросить об этом Ниру. В памяти всплыл том «Истории Атмани», но среди мрачных подробностей, описанных историком, детям не нашлось места. Насколько знала Адер, мужа у Ниры не было, но кому это мешало выносить ребенка?
– Не мне, девочка, – сказала старуха так, словно тяжесть веков разом легла ей на плечи, и голос ее был занозистым, как неструганое дерево. – Не мне беречь детей.