История болезни коня-ученого

Рождение столпов

В 61-м в советском футболе случилась реформа – вместо привычных 12-ти команд в классе «А» стали играть 22. Большинство из добавленных представляли республики. Баку, Ереван, Харьков, Ташкент, Алма-Ата и Минск были неплохи, а вот прибалты оказались откровенно слабы. Правда, при этом была установлена совершенно дикая форма зачета – если в зоне вылета оказывалась единственная команда республики, то вместо нее выбывала худшая команда из республики с большим представительством. В результате с 15-го места вылетел совсем неплохо игравший воронежский «Труд». Потом это отменили, и Таллин, Вильнюс и Рига шустро повылетали, кто надолго, кто навсегда.

Нам с этого перепало – из «Жальгириса» забрали вратаря Йонаса Баужу. Он попал к нам при странноватых обстоятельствах – после того, как армейцы у вильнюсцев выиграли 7:1, но, видимо, если бы не Йонас, все могло кончиться еще веселее… Играл Баужа у нас долго, добирался до уровня олимпийской сборной. Высокий, немного легкий для вратаря, с хорошей реакцией, но иногда начинал нервничать и вдруг ловил «бабочек», хотя играл за спиной довольно мощной обороны.

Тогда же появился совсем молодой Альберт Шестернев – наша краса и гордость, лучший защитник ЦСКА (нас так, наконец, назвали в 60-м), сборной СССР и, на мой вкус, мира. В сборную на первенство мира в Чили его взяли двадцатилетним. Рослый, с мощным прыжком вверх, с совершенно сумасшедшей скоростью на короткой дистанции, со своеобразнейшим финтом и дриблингом – на прямых ногах, по большим дугам. На моих глазах он как-то, подобрав мячик у своих ворот, пошел вперед, наматывая одного за другим противников числом всего не менее шести, они только разлетались в стороны от его финтов, дошел до чужой штрафной и грохнул по воротам. А спустя несколько матчей повторил этот номер и забил единственный свой мяч в классе «А». И почему он только так редко это делал?

Но главное в нем была абсолютная надежность, способность съесть любого нападающего. С ходу не могу вспомнить момента, когда кто-то его мог пройти финтом, но, даже если такое случалось, Алик все равно доставал обидчика. Догнать он мог любого – что в своей зоне, что в чужой, подчищая за партнерами по защите. Знакомый спартаковский дублер стал мне как-то объяснять, что-де с выбором позиции у Шестернева неважно. – И что ж его никто пройти-то не может? – съехидничал я. – Так у него скорость такая, какой не бывает! – был ответ. Ну, ладно, скорость так скорость. Там же еще ум был или чутье какое-то невероятное.

Когда Шестернев вошел в силу, он стал основой обороны и клуба, и сборной – там он даже превзошел рекорд Льва Яшина по числу сыгранных матчей. Когда он был в порядке, к нему можно было добавлять кого угодно, и от провала мы все равно были гарантированы. А вот если его не было, то даже при лучшем составе в центре зияла дыра. Когда Пеле и компания сделали нас в Луже 3:0 безоговорочно, я утешался тем, что это потому, что Шестернев из-за болезни отсутствовал.

Дыра зияла и когда он ушел из футбола, пока не заполнилась киевскими, оборонявшимися, как кто-то точно подметил, «осиным роем». Когда Шестернев сошел – кончилась эпоха.

Насколько прочной в сознании армейского болельщика была связка в обороне от правого края – Дубинский – Шестернев, настолько после ухода Дубинского прочной стала связка Пономарев – Шестернев. Владимир Пономарев – один из моих любимых футболистов, московский, как и многие из тогдашней волны, сын динамовца, поигравшего в основе после войны. Приметил я сначала его фамилию в отчетах о дубле – тогда это писалось в Совспорте в одну строчку: дублирующие составы, счет, голы забили – и все. Если на дубль не ходить, так и век не узнаешь, кто ж там у них в воротах стоял. А вот Пономарев за дубль бегал в нападении, и внимательный армейский болельщик не мог не обратить на него внимания – в однострочных отчетах о дубле его фамилия так и мелькала.

А потом, в одночасье, превратился у нас Володя в правого бека и заиграл в первом составе. Вот бывает – наигрывают игрока, вроде способный, вроде прогрессирует, потом, бац, приходит парнишка, и сразу видно, что – готовый игрок, его и наигрывать-то не надо… Так и с Пономаревым получилось. Пройти его было невозможно, скорость, подкат прямо-таки каллиграфический и поразительная для бека корректность. Не в состоянии вспомнить, чтобы он кого-нибудь травмировал, а сам травмировался довольно много. Играл и после двух менисков и сошел в 69-м, всего 29-ти лет от роду, не доиграв лишь одного года до чемпионства. Несправедливо это! Он-то заслужил.

Шестернев, Поликарпов, Журавлев, Орешников, несколько позже Пономарев – это самая моя любимая волна нашего клуба – московская. К ней принадлежит и появившийся в 61-м 18-летний Володя Федотов. Они переняли эстафету у предыдущего поколения, и потом сами долгие годы задавали в команде тон и стиль. Рядом с ними играли очень хорошие футболисты, из которых надо выделить Германа Апухтина и Алексея Мамыкина, добиравшихся до уровня сборной СССР.

Пришедший из «Динамо» Мамыкин как-то быстро стал в ЦСКА своим, играл у нас так долго, что про его происхождение помнили только самые дотошные. Был центрфорвардом, то есть лидером, не забывайте, тогда еще доигрывали «дубль-вэ» с пятью нападающими, рослый, головой часто забивал. Мамыкин первым из армейцев после Боброва отличился хет-триком в погроме, который советская сборная учинила Уругваю – 5:0. В 62-м он участвовал в первенстве мира в Чили, где тоже отметился голом.

С этим игроком связана одна анекдотическая история. Когда в 2004-м вышло первое издание этой книги, читатель с ником keeper написал, что его отец, болельщик ЦСКА, как и он сам, ужасно переживает, что я не вспомнил о чудном эпизоде с Алексеем Мамыкиным. Когда я прочел его записку, у меня тут же встал перед глазами тот момент. Приведу эту хохму в том виде, в каком это было написано в письме:

1962 год, Лужники, ЦСКА – Нефтяник (Баку)… Мамыкин получает мяч на правом фланге, накручивает пару защитников, врывается с мячом в штрафную… Позиция в нескольких метрах от ворот – убойная… Нога заносится для решающего удара по мячу… В этот момент воздух содрогается от оглушительного залпа орудий – Москва салютует юбилею Бородинского сражения… Мамыкин от неожиданности, вздрагивает, втягивает голову в плечи и пытается пригнуться… Так как одна нога была уже в воздухе… В общем, падение получилось на славу – Чарли Чаплин, Бастер Китон иже с ними нервно курят в сторонке… Ударить по мячу ему в том эпизоде так и не довелось… Зрелище было незабываемое и ещё не один год вспоминалось болельщиками и стало легендой, наряду с голом Шехтеля Яшину, «броском Шмуца» и т. д. Матч тот мы, всё равно, выиграли (3:2 кажется), так что эпизод остался в памяти просто как забавный случай, а не как трагедия…

Под конец карьеры с Мамыкиным приключилась неприятность: он как-то снизил бомбардирские качества, и его стали засвистывать свои. Игрок был, видно, эмоциональный – трибуны его травили, он еще больше расстраивался, года два он так пострадал и был вынужден уйти в ростовский СКА. На моей памяти это был первый случай, когда игрока загнобили собственные болельщики.

Володя Федотов, который начинал рядом с Мамыкиным, провел в ЦСКА 15 лет, что было редкостью. О нем я всегда вспоминаю с особо теплым чувством и благодарностью. Когда он начинал, все ожидали, что Володя с ходу продолжит дело своего отца, которого тогда помнили еще очень многие армейские болельщики. И чуть ли не в первом же своем сезоне Федотов стал лучшим бомбардиром команды, а в 64-м – и страны. Потом я много раз замечал за ним и какие-то совершенно нерядовые действия – как-то он подошвой поймал пас, данный внедодачу, и, перебросив себе на ход, убежал к воротам. Пробуют так многие, а у него – получилось.

Он умел именно играть. Как-то его дисквалифицировали на несколько игр, и он оказался в дубле в компании с Солохо, полузащитником, перешедшим к нам из «Пахтакора» со скандалом – ему за основу долго играть не разрешали. Вот эта парочка там и развлекалась – именно играли. Вдвоем бегали по полю, смеясь, мотали всю команду соперников и забивали на разные вкусы, вот наш дубль и давил всех то 6:0, то 4:0.

В 64-м – 65-м Федотов с Борисом Казаковым, которого забрали из Крылышек, составили шикарный сдвоенный центр. Наколотили кучу голов и забрали первые медали после большого перерыва, пусть бронзу, я тогда и от этого был счастлив. Казаков своим так и не стал, при первой же возможности удрал обратно в свой Куйбышев, а Володя, конечно, остался и доиграл до 75-го. Тогда выгоняли рано, да и здоровье у него уже покосилось…

Приговоренный памятью о великом отце к роли центрфорварда, он был на этой позиции достаточно силен, дотягивался до сборных, но по-настоящему расцвел, когда Николаев [59]во второе свое пришествие на пост старшего тренера ЦСКА сдвинул Володю назад – в центр полузащиты. И стал Федотов-младший плеймейкером, тогда это называли диспетчером, какого у меня на памяти у нас не было до и не было после аж до 91-го. И техника, и удар у него были хороши – так просто в Клуб Федотова-старшего не пробиваются, но у него были еще и видение поля, точный острый пас, а главное – голова. В нашем звездном сезоне 70-го он был превосходен, забивал, пасовал, тащил, заводил. И победил. Но об этом – отдельно.

Владимир Федотов – это и редчайший случай талантливого сына. Сколько ни перебирал в уме великих футболистов и хоккеистов, не смог вспомнить, чтобы сын поднялся до уровня, сравнимого с отцом – разве что, Мальдини… Дети великих часто начинают многообещающе, но потом останавливаются в развитии. Говорят, природа отдыхает на детях, но отдает долги на внуках. В данном случае все наоборот – сын великого отца сам стал игроком высокого уровня, для нас – целой эпохой, а вот Григорий Владимирович, будучи внуком одновременно Григория Федотова и Константина Бескова, вообще не стал футболистом. А я, когда сообщили о его рождении, так надеялся…

Конечно, судьба детей великих спортсменов – это не просто генетика, на них влияют и воспитание, и обстановка в семье, а у детей достигших благополучия мастеров, стимулов к самосовершенствованию поменьше, чем у рабочего парня из Богородска, а осознания высоты планки, заданной отцом – больше. В судьбе Владимира Федотова, возможно, сказался и удивительно скромный характер его отца и то, что Володя, к сожалению, очень рано осиротел.

Мне кажется, что чуть позже упустили мы игрока такого класса, как Федотов, еще только раз. Был у нас в школе Володя Козлов. На мальчиках, на юношах – лучший и в своем возрасте, и среди старших, бросался в глаза. Даже более техничный, чем Федотов, более крупный, с пасом и ударом. Форвард и плеймейкер. Но вот тут наши проявили бессовестность – стали его, раз такой талантливый, ставить и за юношей, и за молодежь, и за дубль, и за Москву, и за Союз. Надорвался, начались перебои в сердце, родители его и забрали из ЦСКА. Полгода пропустил, потом заиграл в «Паровозе» с Гершковичем, перешел в «Динамо»… Всю карьеру чувствовалось – плохо переносит нагрузки, хотя игрок был отменный. Мы только локти кусали.

А за Федотовым и «московской волной» в ЦСКА стоял Бесков. Не надо хвататься за сердце, отплевываться и заговаривать нечистого. Да, конечно, он и тогда был из злейших – центрфорвард «Динамо» эпохи «великого противостояния», хотя это мы в нем стояли, а они по большей части лежали. Константин Иваныч после «Торпедо» и ФШМ пришел к нам и привел за собой целую группу молодых, Федотов ведь тоже ФШМ заканчивал, и начал ставить довольно симпатичную игру. До медалей не дотянул немного, и его выдворили. У нас с этим было просто, тренеры так и мелькали. Потом, помнится, был Бобров, при котором мы играли весело и опять чуток до медалей не добрались.

Еще одна московская волна рекрутов стоит несколько особняком. После 60-го, когда «Торпедо» впервые стало чемпионом, что-то у них там приключилось, да так, что команда разбежалась чуть ли не полностью. А ведь ансамбль у них был, надо признать, на загляденье. В результате, остался у них из основы только Валентин Иванов, Виктор Шустиков да Валерий Воронин; Слава Метревели отбыл в Тбилиси, Островский сбежал в Киев, Гусаров ушел в «Динамо», а мы отхватили львиную долю. Забрали к себе их вратаря – Глухотко, здоровенного парня, с хорошей реакцией, Николая Маношина, составлявшего в клубе, а часто и в сборной, великолепную пару Воронину, Валю Денисова – инсайда и Кирилла Доронина – левого края. Про Денисова торпедоны даже говорили: – Наш Пеле!

Глухотко у нас сезон провел вполне достойно, Доронин практически не заиграл и отправился в Ростов. Денисов, обладавший способностями разыгрывающего, временами, действительно, вел игру, сам, правда, забил всего один гол. А потом у него случился рецидив его, и не только его, старой болезни, его выперли из команды, парни за него попросили, он вернулся, но ненадолго. Способностей, которые ему были отпущены, не реализовал.

Николай Маношин, наиболее серьезный игрок из пришедших к нам тогда, в «Торпедо» составлял с Ворониным просто образцовую пару хавбеков. При этом творцом торпедовской игры был Валерий, а Николай своей мобильностью обеспечивал партнеру возможности для творчества. В общем, таскал рояль, но очень быстро и грамотно – рояль нисколько не расстраивался. Не знаю, задумывалось ли над этим руководство армейцев, когда брали его. Без такого напарника, как Воронин, Маношин ничем выдающимся себя не проявил, оставаясь все таким же мобильным и серьезным игроком. При этом, несомненно, стал в клубе своим, после окончания карьеры оставался в системе ЦСКА и Спорткомитета МО, производил впечатление правильного офицера.

А Валерий Воронин, безусловно, очень нерядовой и по интеллектуальным, и по внешним данным спортсмен, проявив верность клубу, еще поиграл за «Торпедо» и еще многого добился. Потом была ужасная автоавария, после которой Воронин уже не восстановился полностью. Умер в забвении, упал на улице… Они с Маношиным были очень разными игроками и людьми, по-разному прожили жизнь, но, когда играли вместе, воспринимались, как единое целое «Воронин-Маношин».

В общем, и торпедовская волна не принесла нам немедленного эффекта. Таких волн было у нас много. В начале XXI века – пошла легионерская, о чем в 60-е и помыслить-то было невозможно, но ни одна из них сама по себе не приносила успеха. Команда всегда выкристаллизовывалась постепенно, в ней были и остатки предыдущей волны, и передовые – из последующей. Довольно однородный по времени прихода в команду призыв выиграл в 91-м, но и тогда процесс занял не менее трех лет.

Так получилось, что самые большие победы советских футболистов долго происходили вдали от наших глаз – и о Мельбурне, и о Париже мы знали только по кинохронике. В первом европейском турнире отказалось участвовать множество серьезных сборных – Англии, Германии, Италии, Голландии – под тем предлогом, что турнир непрестижный, а игроки перегружены. Что ж, они сами выбрали свой удел, как и испанцы – Франко был обормотом не хуже наших и выезд своей сборной в Москву запретил [60], когда в ¼ финала им выпало играть с СССР. Советская пресса тогда на нем злорадно оттопталась.

Сборная СССР во Франции, где проходили завершающие игры, победила в полуфинале чехов, а в финале еще раз отомстила югославам за хельсинкскую Олимпиаду, и, как ни крути, открыла список победителей турнира, ставшего впоследствии вполне престижным. Удовольствие от этого успеха опять было платоническим, потому что никто воочию нашего триумфа не видел, и только через несколько месяцев появился киножурнал с кусочками финального матча и историческим голом Виктора Понедельника.

С переездом на Хорошевку моя футбольная активность сильно снизилась – на стадион просто так уже не смотаешься. Тогда мои интересы еще основательнее сдвинулись в сторону чтения, тем более что стало появляться много новых книг – и уже не прошлого века о таинственных островах и рабах Древнего Рима, а о животрепещущем, только что произошедшем, и о том, что должно произойти. Тогда для меня зародились и первые столпы в любимой литературе.

Книгой, которая оказалась для меня ключевым моментом в жизни, стал опубликованный в 59-м в журнале «Знамя» роман Симонова «Живые и мертвые». Вся наша семья читала его по мере выхода очередных номеров. Да, я знаю, что там, мягко говоря, не вся правда о войне и не только правда. Да, я знаю, что и сам Симонов в некоторые моменты вел себя непорядочно, особенно, когда его послали в Питер – уничтожить Зощенко и Ахматову, да, я читал его уже посмертную публикацию «Глазами молодого человека», в которой он часто выглядит некритически мыслящим, а иногда и недомыслящим. И все же – это была первая в моей жизни книга, из которой стало более или менее понятно, почему же мы так долго и трагично воевали с немцами, и какова фронтовая жизнь.

Надо учитывать, что до того знакомство с художественными произведениями о войне сводилось к «Подвигу разведчика», где нашему офицеру было достаточно спрятаться за портьерой, чтобы фашисты его не нашли возле вскрытого им сейфа. Я, увидев эту фильму в свои пять тогдашних лет, поразился – по собственному опыту игры в прятки в квартире я уже точно знал, что это не метод – портьеры проверяют первым делом, да и видны ноги из-под портьер, недостающих до пола… Это потом ко мне в руки попали книги Виктора Некрасова, Василия Гроссмана, «проза лейтенантов». А тогда Симонов надолго стал любимым писателем, и вышедшее несколько лет спустя продолжение – «Солдатами не рождаются» только укрепило это мнение. Там впервые в советской литературе появилась сцена, которая поставила определенную точку в моих представлениях: когда Серпилин, вызванный к Сталину по письму о его арестованном друге, смотрит в глаза Вождю и понимает – жаловаться некому! А вскоре пошла волна отката и уже в 65-м появились первые ласточки восстановления прежних установок – все эти киноэпопеи с Верховным в красивом мундире, с трубкой, набитой неизбежной «Герцеговиной Флор», и мудрыми мыслями.

Конец 50-х – это и пора, когда взошел богатый урожай поэтов, читавших стихи у памятника Маяковскому, а в четвертом классе мне в руки попала книжка «Страна Багровых Туч», которая очень понравилась – живые герои, драматичный сюжет, увлекательная история, это был дебют (не считая мелких вещей, о которых я узнал позже) Братьев Стругацких – писателей, которые стали любимыми, чьих книжек всегда ждал и которые добывал – иногда с немалыми усилиями и даже некоторым риском.

Тогда же стали издаваться и попадать мне в руки мемуары советских маршалов и генералов, которые проглатывались мной, как и любые другие тексты, со скоростью 60 страниц в час. И вот что я приметил: то тут, то там в этих книгах возникали ссылки на произведения Гудериана, Гота, Манштейна, Типпельскирха, причем в русскоязычных переводах. Это страшно меня заинтриговало, и, повзрослев, лет в 15–17 я таки до них дотянулся, реализовав максиму древних – audio altera pars[61]… Наряду с семьей и профессиями – физиолога-экспериментатора и переводчика, и увлечением футболом и, вообще, любым спортом, на котором стоит марка ЦСКА, история начального этапа войны стала важной частью моих интересов.

Военная тема не оставляла и в реальной жизни: 62-й – это не только всякие школьные и футбольные заботы, это и год карибского кризиса. Я, как и все советские люди, ни черта не знал об авантюре с доставкой на Кубу наших ракет в ответ на размещение американских в Турции, про которые нас как раз проинформировали. То, что дело пахнет керосином очень серьезно, до меня дошло, когда в газетах опубликовали приказ министра обороны об отмене всех отпусков в Советской Армии, а друзья деда у него на Козихинском рассказали, что в магазины завозят «охотничьи наборы» продовольствия, предназначенные для выдачи населению в случае «особого положения».

С этого момента стала поступать какая-то обрывочная информация о ведущихся между СССР и США переговорах, и потом у многих наших граждан сложилась иллюзия, что проблема была решена чуть ли не в течение двух дней, хотя все это на самом деле тянулось намного дольше и изобиловало весьма драматическими поворотами. Признав перед американцами и так очевидный для них факт размещения ракет на Кубе, для собственного населения мы этого, насколько я помню, тогда так и не сделали. На чем мы договорились, из сообщений советских СМИ понять было невозможно, ясно было только, что как-то острый вопрос решен. Я узнал, на каких примерно условиях тогда договорились, только уже будучи студентом 8 лет спустя, когда в Главном Здании МГУ добрался до материалов «черного ТАСС», где как раз была статья о том, как мы за вывод ракет с Кубы получили обещание Кеннеди вывести ракеты из Турции в следующем году, что и было сделано.

Не знаю, как другие, а я ту военную угрозу воспринял очень всерьез, тем более что о поражающих факторах оружия массового поражения советских людей заботливо оповещали различными средствами. Глядя из своего взрослого настоящего, я понимаю, что корейская война, венгерские события, гонка вооружений, кризис с «Локхидом», карибский кризис – весь этот ряд событий, который наложился на мое детство, – это овеществленная идеология «осажденной крепости», «республики в кольце врагов», идущая отчасти со времен Гражданской, а по бóльшей части – от идеологического обоснования того, как бедно и трудно мы живем по сравнению и с нашими бывшими союзниками, и бывшими противниками. Совсем, как нынче…

Я прижился в 108-й школе, сложилась компания, привык к учителям, несмотря даже на то, что завуч, преподавательница литературы с необычным именем Ольда Павловна основательно меня гоняла, признавая способности, но жестоко карая за разгильдяйство. Жил, что называется, полной жизнью, поскольку помимо школы и домашних обязанностей, меня еще насильно учили музыке, а сам я катался на Стадион Юных Пионеров – в секцию гимнастики. С этим, кстати, связана забавная история…

Как-то раз, посреди второго урока нам, нескольким парням и девчонкам, кто получше учился, скомандовали «с вещами на выход». В коридоре объяснили, что надо принять в пионеры мальков, а для этого отправляться в Музей Ленина. Все мы с большим удовольствием восприняли возможность легально прогулять уроки. Прокатились на 20-м троллейбусе, быстренько провернули церемонию, и отправились шататься по центру, хотя, теоретически, успевали вернуться к пятому уроку. Очень мило погуляли…

Явившись наутро в класс, мы узнали, что одноклассники, лишенные возможности попринимать детей в пионеры, в знак солидарности с нами смылись с уроков в полном составе. Директор, завуч и классная наобещали кар, среди которых главная – лишить нас дополнительного выходного, который назывался «День здоровья», когда проводились школьные соревнования по разным видам спорта (в тот раз – по гимнастике). Посулили, что после соревнований все пойдут домой, а мы будем отсиживать три прогулянных вчера урока…

В последний момент классная как бы смилостивилась и поставила условие: выигрываете соревнования по гимнастике – гуляете… Класс с надеждой, но и угрозой, посмотрел на свою команду, в которой первым номером был мой сосед и приятель Борька с первым юношеским, а вторым – я… В классах «Б» и «В» таких «профессионалов» не было, но спортивных ребят хватало. Если бы играли в баскетбол, мы бы могли рассчитывать только на то, что и учителям с нами в дополнительный выходной засиживаться без радости… Классы долго шли вровень по сумме баллов, но на последнем виде – перекладине – мы всех сделали, и класс получил индульгенцию…

Перед 6-м классом вдруг случилась новая напасть: в соседнем 76-м квартале построили школу-восьмилетку, куда я должен был перейти по территориальности. Это еще и означало, что потом надо будет в 9-м классе опять менять школу. Я прикинулся, что приказ РОНО[62] меня не касается, а завуч и классная руководительница сделали вид, что они не замечают нарушения – наверное, потому, что они ко мне хорошо относились. Мне бы затаиться, спрятаться за шваброй, что, учитывая мои тогдашние габариты, особых трудностей не составило бы, но я вел себя, как и положено 12-летнему мальчишке, то есть – естественно.

В тот день мы соревновались в коридоре второго этажа – кто допрыгнет до более высокого стеклянного квадратика, из которых была сложена стена. Почему-то это было запрещено, но мы, конечно это обстоятельство игнорировали. А не следовало – я был пойман за этим занятием директором, который, рассмотрев, кто попал к нему в руки за преступным занятием, рявкнул: – Исключен!