Вуду

Уполномоченный, обрадовано, начал быстро рассказывать о том, что сам он городской, недавно окончил сельскохозяйственный техникум, стал агрономом, вступил в партию и вот получил первое партийное задание, которое он так рьяно, но глупо хотел выполнить.

Сашкин отец, уже примирительно, со спокойным лицом, добавил:

– А ты бы отпросился у своего начальства на время посевной пожить в нашей деревне, посмотреть, как работают люди, побеседовать со стариками, перенял бы их мудрость и знания, накопленные веками. Тебе бы это пошло на пользу. Жильё мы тебе найдём, да и голодным не будешь, поставим на полное довольствие. Так, Трофим? От одного рта колхоз не обеднеет. Если понравиться, оставайся у нас в колхозе, не протирать же тебе штаны по райкомовским кабинетам, да перекладывать папки с бумагами. Скучно же ведь! А нам молодые и грамотные специалисты ой как нужны.

Молодой уполномоченный послушался Сашкиного отца, добился сначала командировки в колхоз на время посевной, да так и прижился здесь, уж больно люди тут хорошие и место красивое. Обзавелся семьей, народились дети, а сам он стал с годами знаменитым на весь район агрономом.

Сашкин отец искренне любил свою работу, свою деревню, людей, живущих в ней и окружавших его. И люди отвечали ему взаимностью. Сашка видел, понимал это всем своим маленьким сердцем. Он гордился своим отцом. И сейчас, наблюдая, как тот красиво и ладно скачет к нему на самом крупном и своенравном колхозном жеребце, видел в нём своего ангела-спасителя. Надежда на освобождение от порки за этот злосчастный, триста лет ненужный Сашке, солидол приближалась.

Конь под отцом был знатный: вороной до блеска, высокий под два метра в холке и непокорным нравом. Он не мог стоять спокойно, норовил пуститься вскачь, едва удерживаемый сильной отцовской рукой. В колхозе было два племенных жеребца: старый, более степенный, в белых яблоках породистый Жених, и молодой, красивый и крепкий, но совсем неуправляемый Бес. Бес никого не подпускал к себе, злобно наливал кровью свои огромные глаза, кусался, брыкался, сбрасывал с себя сбруи и любого седока. Его можно было только с большим трудом запрячь в двуколку, но никак не для верховой езды. Конюхи поговаривали уже о том, что может быть стоит отправить его на мясокомбинат, но отец решил сам справиться с этой проблемой. Несколько человек запрягали Беса в небольшую и легкую двухколесную тележку, два конюха удерживали вожжи пока отец усаживался на жесткое сиденье. Перехватив ремни вожжей, отец крикнул: «Отпускай!». Бес рванул с такой скоростью и силой, что двуколка моментально скрылось в клубах придорожной пыли. Более трех часов люди у конюшни ждали, что же будет в итоге. «Всё, угробит Бес нашего председателя»,– сокрушались старики. Но вот перед глазами переживавших людей предстала изумительная картина. По деревенской дороге галопом скакал огромный, чёрный и блестящий, весь в белой пене с седоком на спине без седла, ещё норовивший рвануться в любую сторону, но жёстко удерживаемый и управляемый, измождённый и уже покорённый красавец конь по кличке Бес! Отец весь мокрый от пота, с ног до головы покрытый пылью, запыхавшийся и уставший, но довольный и счастливый, соскочил с жеребца. Отцу приходилось ещё крепко держать в руках то, что осталось от сбруи. Не давая коню проявлять своенравия, он обтер обильную, белую и резко пахучую пену с конского тела и отвел его в стойло.

– Разбитую двуколку заберёте возле мелового оврага. И приготовьте надёжное и крепкое седло, завтра на нём поеду, – сказал Сашкин отец, не обращая внимания на восторженные возгласы, похвалу и одобрения столпившихся людей.

Весть эта разнеслась по деревне с невероятной скоростью. Везде, возле колодцев, на фермах и станах, на стариковских дровяных посиделках только и было разговоров о силе и ловкости председателя. Женщины, встретив Сашкиного отца, громко цокали языком и даже хлопали в ладони, старики почтенно снимали свои картузы, одобрительно кивали головами, выражали искреннее уважение за сохранение казацкого умения джигитовки и обычаев отцов и дедов. Отец стеснялся, краснел и отмахивался, он не любил похвалы в свой адрес. Уж так был устроен этот человек. Но с той поры Бес слушался только Сашкиного отца и был его постоянным и верным другом и помощником.

Сашкина защита, спасение и надежда на коне были уже совсем близко. Возле этого уже ставшим ненавистным солидолом в бочке. Отец удивлённо посмотрел на заплаканное, чумазое от слез и грязи с мольбой и надеждой в глазах, детское лицо. Затем перевел взгляд на рядом стоящего конюха и на уздечку в его руках. В глазах старика светились ирония и лукавство, он молчаливо ждал отцовской реакции.

– Что тут у вас?– спросил отец.

– Да, я.… Да, я только.… Да, я только хотел…,– обида, боль и слезы не давали Сашке сказать, что только хотел посмотреть этот солидол, а ему за это так досталось.

Отец наклонился, взял сына под мышки, усадил к себе в седло, вытер своим носовым платком лицо ребенка и посмотрел в детские глаза. Этот взгляд Сашка запомнил на всю жизнь! Всегда нежный и ласковый, ясный, любящий и чистый, сейчас был строгим и суровым, с искренней обидой и укором, проникающим внутрь Сашкиного тела, до самой глубины души!

– Что же ты позоришь меня, сын! Запомни на всю жизнь: не твоё что-то – не смей трогать! Никогда в жизни!

Отец опустил Сашку на землю и повернулся к конюху:

Поделом ему твоя наука, Никита! А бочку сейчас же откати на склад, не давайте повода для проявления детских глупостей! И тому, кто бросил её тут, тоже отпусти пару шлепков, скажешь, что председатель разрешил, – уже с улыбкой добавил отец старику.

Сашка бежал домой, заливаясь слезами, плакал навзрыд от обиды, боли, несправедливости и бессилия что-то изменить или исправить. «Ведь я не собирался измазать чьи-то ворота, а вот как вышло! Хотя, стой! А если бы я уже подцепил на палку этот злосчастный солидол, обо что бы его вытер? Не о ближайшие ли ворота, как другие ребята? Непроизвольно, бездумно как все, по накатанной дорожке? И почему я взял чужое, не своё, без разрешения? Украл, опозорил отца и себя тоже!» – так думал Сашка, вытирая слезы, – «Прав отец, и дед-конюх прав! А я глупец, и поделом мне досталось! Никогда в жизни не возьму чужого, никогда!».

Верный вывод, отцовский наказ и боль от уздечки запомнились Сашке на всю жизнь.

– Не воруешь, не воруешь? А кто у Красновых в огороде подсолнух сломал?– настаивала матушка.

– Мам, так нам баба Вера нам его отдала. Спроси хоть у Витьки, он вон во дворе, – парировал Сашка.

По пути на речку ребята всегда проходили мимо огороженного пряслами надела Красновых. На поле, засеянном кукурузой, выделялись редкие, но высокие и крупные стволы подсолнечника. Самый большой подсолнух с самой крупной шляпкой возвышался с краю, возле самой дороги. Сашке интересно было наблюдать, как обрамленный желтыми листочками серо-черный круг всегда был направлен в сторону солнце. Он поворачивался своё круглое лицо вслед за дневным светилом, словно своим взглядом сопровождал его движение по небесному пути. Утром подсолнух смотрел на восток, к вечеру – на запад. И так каждый день, подставляя себя живительному свету, впитывал энергию и тепло, набирал силу, пока не затвердеет лузга, не нальётся крепостью и маслом семечка, не пожухнет и опадёт жёлтая рамка круга.

Чего греха таить, у ребят давно чесались руки от желания сорвать этот самый большой круглый проводник солнца. Тут не помогали Сашкины уговоры выполнять обещания не брать чужого, их не устрашало неминуемое наказание, не менее страшное, чем за похищенный солидол. Ребята были настроены решительно и без участия Сашки. Казалось, что судьба подсолнуха-великана предопределена окончательно и бесповоротно. Но тут, словно из-под земли, вырастала зловещая, похожая на сказочную бабу Ягу, фигура бабы Веры, такая же сгорбленная, старая и морщинистая, с палкой-клюкой в руках. Она грозила своим кривым коричневым пальцем и скрипучим хриплым голосом.

– Уж я вам сорву, анчутки окаянные! Прясла мне изломаете! А то я вас сейчас этой палкой, да по спинам! – скрипела бабка, прогоняя детей.

Она всякий раз обзывала ребят анчутками или бесенятами. Правда, обзывалась беззлобно, больше для острастки, что только веселило их. Внешний вид и угрозы не пугали ребят, но получить клюкой по спине явно не хотелось. Поэтому заветный подсолнух оставался на месте.

А вчера, как обычно, проходя мимо, ребята надеялись увидеть заветный подсолнух, но на месте его уже не было. Ребята опешили. Кто мог посягнуть на их, казалось уже присмотренный и примеченный предмет вожделения? Опять неожиданно, словно из-под земли появилась баба Вера. Она протягивала Сашке подсолнух, тот самый желанный зеленовато-желтый круг туго набитый серо-черными семечками.

– Держите, анчутки! Для вас же растила и от вас же берегла, чтобы хоть чуть-чуть налился зрелостью. Да наломайте ещё початков в огороде. На костре подпечёте, вкусно будет. Да только прясла мне не поломайте! – махнула клюкой бабка.

– Спасибо, бабушка! – почти хором ответили ребята и бросились ломать початки кукурузы.

А Сашка стоял растерянный и смущенный, держа в руках, не украденный, а полученный за выдержку, соблюдение отцовского завета и своего обещания, подарок! И голос бабки не казался уже Сашке скрипучим, и лицо было не таким уж морщинистым и старым, а даже симпатичным, с какой-то девичьей задоринкой и блеском глаза. Только руки, заскорузлые и натруженные, со скрюченными пальцами были такими же старыми и некрасивыми. Сашке так захотелось погладить эти руки. Он прикоснулся к ним, провел своей маленькой ладошкой по узловатым пальцам, как бы прося прощения за плохие мысли, за свое пренебрежение к старости, которое он допускал ранее при виде этой старушки. Баба Вера всё поняла, поняла без слов, и в её глазах навернулись слезы.

– У тебя доброе сердце, дитя. Сохрани его по жизни. И помни, что в каждом человеке, молодом или старом, красивом или уродливом тоже есть добро, пусть не всегда видимое. Храни тебя, Бог! – тихо сказала баба Вера, тыльной стороной ладони вытерла слезу и тихо, опираясь на свою клюку, побрела к дому.

Сашка стоял оглушенный, поражённый словами этой сказочной старушки, пока ребята с охапкой початков в руках не потащили его к речке.

Дети разломали подсолнух поровну, и в тот день Сашка упивался, наверное, самыми вкусными в своей жизни, ещё незрелыми, бело-мягкими семечками. И початки, нанизанные на острые палочки, поджаренные на костре, с взорванными от огня зернами и почерневшими боками, были просто объедением. Этот день стал незабываемым, особенным, значимым.

– Сегодня накупаетесь, а завтра пойдёте работать на зерновой ток! Хватит лень погонять, надо и людям помогать. Зерно в поле осыпается, скорее надо убирать. Людей не хватает, а работы много, – матушка горестно покачала головой.

– Мам, так мы это в раз, хоть и сегодня! – радостно ответил Сашка.

– Ладно, ладно уже. Я бригадиру сказала, что вы с завтрашнего дня прискачете. На многое от вас не рассчитываем, но с вами веселей, да и знать будете, как хлебушек достаётся, – согласилась матушка.

Жатва, жатва, страда – основное, главное летнее событие в деревне! Вот когда люди работают без устали, день и ночь, когда время, как бы сжимается и превращается в один долгий день, с небольшими перерывами на еду и короткий сон, да и тот, посменный, одни дремлют, а другие работают.

Все ребята любили это время года и ждали страду, хотели быть полезными старшим. Участие в сборе урожая вызывало у них неподдельную гордость и причастность к чему-то значимому и взрослому. Зерновой ток представлял собой большую забетонированную открытую площадку, примыкающую к крытому навесу, куда складировали готовое зерно для сдачи на элеватор или же для будущей посадки, как семенное. Зерно не должно быть сырым, сгниёт сразу, или же не залёживаться, перегорит, спечётся быстро. Здесь работали в основном женщины и дети. Сушили и провеивали зерно, бросая его лопатами на черпаки веялок и ленты транспортеров. Старик-механик следил за работой агрегатов, быстро ремонтировал и устранял поломки. При этом постоянно подтрунивал над работающими женщинами, шутил и рассказывал байки. Казачки громко смеялись, не злобно отвечали на дедовы колкости и постоянно пели. Без песни нет работы – говорили в деревне. А петь они умели! Каждая песня как рассказ о женской нелёгкой казачьей доле, о любви и ненависти, страдании, тоске и ожидании счастья.

Приезжала машина, шофер шутил с девчатами, откидывал задний борт, зерно ссыпалось на площадку, новая порция для обработки готова. И тут для ребят наступал самый счастливый момент. Водитель махал рукой, и двое из них быстро оказывались в кузове грузовика, обшитом презентом, чтобы не просыпать, не потерять зерно при перевозке. Сашка становился, держась за высокий передний борт, и подставлял лицо жаркому обдувающему ветру. Он наслаждался скоростью езды и красотой окружающей сельской природы.

Вот и хлебное поле. Комбайны идут в рядок, друг за другом, оставляя за собой ровные рядки сжатой соломы, как косари на лугу в косовицу. Трубы шнеков вибрируют в ожидании выдачи новой порции намолоченного зерна. Машина подъезжает к комбайну, подставляя пустой кузов под устье выхода намолота. Теперь они движутся вместе, синхронно, словно связанные одной нитью – золотым потоком зерна. Из шнека в кузов сыплется сверкающий в солнечном свете хлеб! И тут уж не зевай, лопатами раскидывай зерно равномерно, чтобы не гонять полупустую машину! Зерно с пылью, но хлебный запах стоит такой, даже дух захватывает!

– Молодцы ребята, хорошо затарили машину! Поправим брезентовую накидку, чтобы не потерять по дороге наше добро. А теперь марш в кабинку! К обеду ещё пару ходок надо сделать, – кричит шофер, пересиливая шум машины и грохот комбайна.

Вот, она, красота и удовольствие – сидеть в кабине грузовика Газ-51, выставив в открытое окно свой локоть, вдыхать запах бензина и подпрыгивать на пружинах сиденья, покрытых коричневым дерматином, по- взрослому, как большой!

Обед в поле всегда незабываем. Колхозная повариха тетя Даша-Пулеметчица приезжает на машине с бидонами и подстилками. Она всегда машет белым полотенцем, как военный парламентёр, созывая на обед комбайнеров и всех, кто есть в поле. Пулеметчицей её прозвали за говорливость, мол, выдает столько слов в минуту, как пулемет Максим. Не высокая, средних лет, кругленькая, как колобок и шустрая как мышонок, с красивыми льняными волосами, спрятанными под белой легкой косынкой, и всегда веселыми глазами, курносым небольшим носиком, родинкой на верхней сочной губе, она была любимицей всей деревни, всего колхоза. Её отличало какое-то повышенное внимание к людям, стремление живого участия в решении их проблем, непременного оказания помощи и заботы. Поэтому готова была отдать последнее, чтобы не видеть чьего-то горя или грусти. Но главное – она считала почему-то всех голодными и старалась непременно и срочно их накормить. Сашка наблюдал такой случай, когда тётя Даша в кругу подруг взяла из общей корзины яблоко, надкусила его и протянула соседке, мол, на тебе, оно такое вкусное, а я себе возьму похуже. Все долго смеялись, а тётя Даша, смущаясь и краснея, объясняла, что так наголодалась в послевоенные годы, что это чувство голода до сих пор не выходит из головы.

На большом покрывале, расстеленном на скошенном участке поля, быстро раскладывался хлеб, ноздреватый и пахучий, нарезанный крупными кусками, ломтики сала с мясной прослойкой, пучки зеленого лука и головки чеснока. Тётя Даша успевала одновременно накрывать скатерть и зачерпывать из бидона воду для умывания едоков. Комбайнеры, потные и запыленные, с белыми пятнами вокруг глаз от защитных очков, водители автомашин и ребята-помощники выстраиваются в рядок. По очереди, не торопясь, мыли руки, умывались под веселым надзором и неустанными разговорами Пулеметчицы, держащей в одной руке черпак с водой, в другой – полотенце. Только после этого всем выдавались ложки.

– На второе сегодня вам новое блюдо, вычитала в газете. Называется – макароны по-флотски! А на завтра побалую вас пловом, председатель дал разрешение на забой барашка, – с гордостью объявила кормилица.

Ну, а традиционный Дашин борщ, этот шедевр поварского искусства был просто сказочно вкусен. Вприкуску с салом и чесноком, да ещё с черным теплым хлебом, да со сметаной – пальчики оближешь! Повариха сначала накладывала в глубокие металлические миски из отдельной кастрюли уже нарезанные куски мяса и только затем большим половником – золотистый, пахнущий капустой и приправами борщ. Сашка замечал, как тётя Даша старалась положить ребятам куски мяса побольше. Взрослые на это одобрительно кивали головами, говорили, что мол, это для их роста и силы. А комбайнер, дядя Никифор, сидящий рядом, незаметно подкладывал часть своих кусков в Сашкину миску. На детское возмущение он одобрительно ухмылялся.

– Жуй, жуй, дитя, у тебя зубки молодые, крепкие! И будут ещё крепче. А у меня зубов мало, не прожую я такое мясо, – явно лукавил колхозник, глядя на ребенка теплыми и ласковыми глазами.

Его крепкая и жилистая ладонь погладила Сашкину голову. Ребята видели и чувствовали, пусть немного грубоватую, чисто мужскую, не всегда открытую и явную, заботу и любовь старших по отношению к ним. Взрослые растили себе достойную смену и вкладывали свою душу в них. Чему же тут удивляться?

– Какое такое жёсткое мясо! Я его вываривала, как полагается! – с обидой в голосе возмутилась повариха. Потом поняла хитрость комбайнера и уже по-другому, примирительно добавила, что мол, бывает и у неё огрехи!

Все обедали не торопясь, с наслаждением, с явным уважением к пище и самой поварихе.

Дождавшись достойной оценки нового второго блюда (макароны по-флотски были просто изумительными!), тетя Даша засобиралась уезжать.

– Пустую посуду, сложите в ведро, остатки хлеба – в кастрюлю, да крышкой накройте, дабы не заветрелся. В бидоне компот, сами наберёте, сколько хотите. А, я, поеду других кормить, на обратном пути всё заберу, – улыбаясь, распорядилась Пулеметчица.

Помахала рукой, умчалась, укатила весёлая и добрая душа. Стало тихо, знойно и немного грустно. Закончив обедать, выпив по большой алюминиевой кружке компота, мужики, молча, как по команде закурили. У всех были папиросы «Север». Правление колхоза закупило в Сельпо партию папирос и выдавало всем в поле на сутки по две пачки, чтобы не отвлекались от работы и не бегали в магазин. Работников это устраивало и папиросы нравились.

Мужики курили, молча, как бы украдкой, согнувшись, сбивая пепел себе в ладони. Затем, поплевав в эту же ладонь, тушили в ней окурки и с силой затаптывали в землю – не дай Бог допустить пожара, солома как порох, загорается моментально! Береженого Бог бережёт, свой хлеб, свое поле, свои и заботы!

– Ну, хватить сидеть, пора и за работу, – сказал кто- то.

Мужики, как по команде, встали, так же молча, пошли. Комбайнеры с помощниками к комбайнам, шоферы – к автомашинам, ребята, собрав посуду и хлеб, как велела Даша-Пулеметчица, побежали следом.

Сашка стоял и смотрел на удаляющихся людей, запылённых и пропитанных потом, натруженных и уставших, взрослых и молодых, но таких крепких и сильных, добрых и чистых душой, где нет места злости, зависти, подлости и предательства.

– Да, плавки ваши ещё целые, не порвались? Сегодня вечером будет примерка вашей формы, – матушка хитро улыбнулась.

Сашка радостно подхватился, громко чмокнул в щеку матушку.

– Спасибо, мамуля! Плавки у всех в норме. А вот за форму – особая благодарность! А номера пришьёшь?

– Пришью, пришью. Только не совсем одного цвета будут, ленты то разноцветные, да и маловато их, – с сожалением сказала матушка.

Сашкина мать пошила из оставшихся кусков сатина всем ребятам одинаковые плавки. Это не хитрые пляжные одежонки для них были верхом хвастовства и гордости. Два треугольника материи, простроченные снизу и одного бока, завязывались пришитым шнурком со второго бока. Они легко одевались на одну ногу, легко завязывались и так же легко снимались. На вид это были просто изумительные, узкие плавки, а не какие-то семейные трусы. И ребята выглядели в них просто шикарно! По крайней мере, им так казалось.

А форму они ждали уже давно. Сашкин отец помог ребятам определить футбольное поле на ровном участке луга, впритык к самой деревне и выписал в сельском совете наряд на лесины для установки ворот. Речным песком сделали разметку поля, установили створки ворот. Работали с таким азартом и задором, что к ним невольно подключались многие взрослые. Отец привез из города футбольный мяч, сшитый из кожаных полосок, со шнуровкой, с запасной резиновой камерой, накачиваемой велосипедным насосом. И самое главное, всем игрокам достались настоящие, резиново-тряпичные, белые с круглыми наклейками для щиколоток кеды! Так как Сашка был вратарём, то бабушка связала ему, правда шерстяные, но перчатки, а не рукавицы какие-то! Руки в них потели, но не беда, а водрузив на голову картуз, Сашка был прямо таки вылитым Львом Яшиным.

Вратарем Сашка стал случайно. Ребята гоняли по полю мяч, когда на велосипедах приехали более взрослые парни и предложили сыграть с ними. Играли пять на пять человек. Сначала Сашка играл в нападении вместе с Васькой Жидковым. Буквально за несколько минут Васька забил прекрасный гол, и соперники расстроились и рассердились. Они не ожидали такой наглости и напора от столь малолетних футболистов, начали играть грубо и скоро травмировали вратаря Сашкиной команды Витьку. У того распухло колено, требовалась замена. Матч прервало стадо коров, проходящее через поле и оставляя за собой навозные лепешки. В какой-то момент возникла сложная ситуация у ворот малолеток. Соперник настаивал на одиннадцатиметровом ударе. По их мнению, имело место игра рукой. В ворота встал Сашка, надел картуз, приготовился, расставил руки и ноги. Такой маленький, в картузе и с растопыренными пальцами, похожий на паучка. Бить штрафной удар вышел шестнадцатилетний верзила, обутый в тяжёлые ботинки. Сашка успел среагировать на полет мяча и выставил руки. Но сила удара была такой, что мяч пробил детскую защиту и попал прямо в лицо незадачливого вратаря. Падая назад, он выставил правую руку и её попал в ещё тёплую коровью лепёшку. Один глаз опух, видимо от шнуровки мяча, и не открывался. Сашка старался протереть его рукой, не обратив внимания на то, что рука была измазана в коровьем навозе. В общем, вид незадачливого вратаря был, прямо скажем, смешным, жалким и запоминающимся. Но, самое главное, мяч то был отбит, и гола не было! Соперник, прервав игру, быстро ретировался на своих велосипедах от греха подальше. Сашку умыли, синяк под глазом гордо сиял ещё с неделю, а звание бесстрашного и непробиваемого вратаря закрепилась надолго.

Ребята болели за футбольную команду московского «Спартака» и не пропускали ни одной радиотрансляции игр с её участием, а их кумиром был нападающий Галимзян Хусаинов. Поэтому Сашкина матушка шила ребятам форму со спартаковским ромбиком на груди. На трусах красовались лампасы и номера на майках. А отец обещал приглашать ребят из соседних деревень на постоянные игры и проводить футбольные турниры.

Сашку нельзя было назвать отважным или смельчаком, но и трусом он не был. Он просто никого и ничего не боялся. В его жизни не было ничего и никого, чтобы его страшило или пугало. Сказки, которые он читал, были добрыми и красивыми, его окружали добрые и внимательные люди, деревенская природа была для него приветлива и награждала таким обилием цветов и красок, от которых захватывало дух. Ему было невдомёк, кто или что, а главное, зачем должно пугать или обижать его. Если, сестрёнки боялись темноты и думали о спрятавшихся в ней чудищах, то Сашка точно знал, что в там никого нет и быть не может. Они с отцом часто летом укладывались спать во дворе под открытым небом на камышовых матах. Отец специально посылал его в самые темные уголки двора или в сад за яблоками, приучая и, главное, убеждая Сашку в отсутствии опасности для него. Вот только бабушка была уверенна, что в доме за печкой живет домовёнок. Но так как он охранял наш дом очень хорошо, то был добрым. А Сашке так хотелось увидеть это маленькое, лохматое и симпатичное существо, чтобы поиграть или поговорить с ним. Как не старался Сашка дождаться этой встречи, не смыкал глаз, приготавливал чего-нибудь вкусное на угощение, ждал, но всякий раз сон побеждал, и все его старания оставались напрасными.

Но в этой, ещё такой маленькой и короткой детской жизни произошло интересное и даже необычное событие. Это случай испытания страхом. Может быть, именно он и наложил отпечаток на дальнейшую Сашкину судьбу и его поведение в сложных жизненных ситуациях.

В деревне был принят не писаный закон: все собаки должны быть во дворах на привязи, кошки должны ловить мышей, а собаки охранять двор, а не бродить по улицам. Как правило, в деревне были добротные дома, но недалеко от колодца, стоял один старенький, одинокий, явно без хозяина, покосившейся домишко. Калитка и забор хотя и были подремонтированными, но выглядели старыми и требовали замены. Въездные ворота плохо закрывались и были постоянно открытыми. Жила там такая же старенькая, сгорбленная и одинокая старушка баба Маня. Говорили, что в молодости она была очень красивая и вышла замуж за самого здорового и сильного в деревне казака Василия. Детей не успели завести, началась война. Василий с первых дней ушел на фронт. В начале войны наша армия отступала, и полк, в котором он служил, попал в окружение. Выходя в прорыв, был ранен, попал к немцам в плен и … пропал. Баба Маня всё ждала и ждала своего Васю, так и не вышла вторично замуж, хотя предложений было много. Уже после войны в соседней деревне фронтовики рассказывали, как они были с Васей в немецком концлагере, вместе бежали. Однако Василий был очень большой, рана не зажила, ему требовалось больше пищи, его силы иссякли, бежать он дальше не мог. Похоронили его где-то в польской земле, даже место приблизительно не знали. Однако баба Маня не верила этим рассказам. Она всё ждала и ждала, часто выходила на дорогу, ведущую в деревню, высматривала, не идет ли домой её Вася…