Черный монастырь. Книга вторая: Беатрис

ПЯТЫЙ ПРОЛОГ: РЕНО

Обитатели крепости и остальные островитяне уже успели привыкнуть к новой жизни, когда, несмотря на смуту и неустойчивость трона, Людовик решил дать отпор бесцеремонным викингам. Поначалу он хотел поручить это преемнику Вимарка, но сеньоры Пуату посчитали делом чести самим разобраться с норманнами. Как нельзя более кстати, весной состоялся турнир, на котором проучить непрошенных гостей вызвался граф Рено.

Молодому графу везло во всем: этот баловень судьбы был хорош собой и отличался той хладнокровной смелостью, которая покоряет женщин и обескураживает врагов. Унаследовав от отца огромное состояние, он преумножил его, набирая вассалов из людей с настоящей хозяйственной жилкой, какого бы сословия они ни были.

Его любовным похождениям завидовал весь двор. И действительно: неугомонный и охочий до приключений, граф щедро разбрасывал свое благородное семя. Однако он не забывал ни одного из своих многочисленных бастардов, обеспечивая как их, так и своих несостоявшихся избранниц всем необходимым для безбедного существования.

Для полноты счастья графу не хватало только успехов на поле брани, и потому он быстро ухватился за предложение, поступившее с острова Нуармутье. К началу лета его личная дружина превратилась в небольшое, но хорошо обученное войско, готовое по первому зову отправиться на защиту островитян.

***

Взяв с собой около сотни воинов, Рено встал лагерем к западу от Голого Мыса, в полулье от крепости. Отряд насчитывал около 20 лучников; остальные были вооружены копьями и метательными секирами. Кроме того, по его приказу, на берег доставили легкую баллисту, которую, благодаря съемным колесам, можно было быстро перевозить с места на место.

Первые дни обитатели крепости обходили лагерь стороной, но вскоре между двумя поселениями установились тесные отношения. Крепость не только кормила отряд Рено, но и обслуживала воинов: кузница точила оружие и ремонтировала доспехи, у кожевников можно было починить одежду или заказать новую. Сам граф посетил монастырь и, в сопровождении Хильбода, осмотрел каструм.

Аббат представил ему хозяйку крепости, но Рено лишь слегка кивнул Беатрис, скользнув взглядом по ее грубым, тяжелым рукам. Его больше интересовала кузница, где он задержался, чтобы побеседовать с Сидмоном; к удовольствию окружающих, кузнец отвечал сеньору степенно и с достоинством.

Даны появились на первой неделе июля. Две большие ладьи и две поменьше уже собирались причалить в обычном месте, когда Рено ударил по ближнему судну из замаскированной баллисты. И первый, и второй залп застали викингов врасплох, чему немало способствовал тот факт, что вместо одного крупного булыжника в баллисту зарядили дюжину более мелких, но достаточно увесистых камней, что позволило поразить сразу нескольких гребцов.

Пока даны первой ладьи пытались справиться со своим смятением, остальные повернули назад. Рено подумал, что викинги пытаются зайти с фланга, но в действительности они просто уносили ноги. Атакованная и поврежденная ладья оставалась на месте, и вскоре стало понятно, что она быстро наполняется водой. Еще несколько залпов из баллисты – и данам пришлось прыгать в воду. Финал был коротким: половина викингов утонули, а те, кто пытался добраться до берега вплавь, были перебиты лучниками.

***

Как только слухи о первой победе над данами достигли крепости, там начался праздник: местный трактирщик объявил, что угощает всех за полцены, а крестьяне на радостях и вовсе начали бесплатно раздавать свежесобранные овощи и фрукты. На берег отправили повозку и торжественно забрали из укрытия мешки с данью. До позднего вечера никто не хотел расходиться по домам; всем казалось, что былые страхи безвозвратно ушли в прошлое.

Монастырь отметил победу куда сдержанней. Монахи вознесли благодарственную молитву, но Хильбода одолевали противоречивые чувства. Битвы не получилось – вышло какое-то избиение, и ему было искренне жаль тех, кто лежал теперь на дне моря рядом со стенами монастыря.

Беатрис тоже не разделяла всеобщего ликования, но по другим причинам. Она прекрасно понимала, что если в следующий раз силы окажутся неравными, крепости и ее обитателям несдобровать. Не желая портить настроение остальным, она удалилась к себе, мрачно прислушиваясь к шуму и пьяным крикам.

Не праздновал и ее сосед – обитатель потайного коридора, старик Крюшон. Весь вечер он что-то мастерил из колышков, шевеля губами и прерываясь только на то, чтобы подкрепиться едой, оставленной для него хозяйкой.

***

Граф и его небольшое войско оставались на острове до конца августа, когда стало понятно, что до следующего лета новых визитов не будет. Островитяне, привыкшие к своим защитникам, прощались долго и сердечно. Пересекая Гуа, отряд вез за собой несколько телег, доверху груженных провиантом, пожертвованным благодарными монахами и мирянами.

Слишком легкая победа над викингами не удовлетворила Рено, которому хотелось настоящих сражений в открытом бою, а поскольку недостатка в предложениях не было, то вскоре граф, с разросшимся и умелым войском, уже дрался за Луарой с вассалами Бретани, пересекал Гаронну в погоне за мятежными аквитанцами, воевал с Людовиком Баварским на Рейне. Везде ему сопутствовала удача, отовсюду он возвращался с новой славой и богатыми трофеями.

Постепенно страсть к приключениям и военным подвигам уносила графа всё дальше от океана, и весной следующего года он уже не вспоминал о далеком острове Нуармутье.

Между тем приближалось очередное лето, и островитяне с нетерпеньем ожидали вестей от графа, надеясь, что он вновь поставит свой лагерь у Голого Мыса. Впрочем, они были бы согласны и на любое другое место – хоть в самой крепости. Лишь бы граф защитил их.

Но Рено не появлялся, а в конце весны Хильбод узнал, что доблестный граф скончался от ран, полученных во время боя в Арденском лесу.

Радостное ожидание в одночасье сменилось унынием. Монахи извлекли из крипты останки Св. Филиберта и перенесли их в Деас. К разочарованию аббата, четверо из пяти братьев, отправившихся на материк, там и остались.

В крепости укрепили ворота, а на заостренные бревна частокола насадили металлические зубцы. Кроме того, по всему периметру внешняя стена ощетинилась острыми пиками, вбитыми на уровне человеческого роста и не дающими вплотную подойти к ней. Сидмон трудился не покладая рук, но всё равно не успевал выполнять все заказы Беатрис. Пришлось набрать новых помощников, в том числе Алана – одного из бастардов графа Рено.

Островитяне готовились к мести норманнов, и никто не обманывал себя ложными надеждами.

Но и на этот раз всё прошло не так, как ожидали. Даны явились на двух небольших ладьях и остановились неподалеку от Белых Скал, где около часа простояли без движения. Затем одно судно медленно подошло к берегу, а второе осталось на якоре. К слову говоря, с тех пор они всегда бросали якорь напротив Белых Скал – и обзор тут хороший, и простор открытый, так что, в случае чего, можно легко унести ноги.

Хильбод уже смиренно ждал гостей у подножья холма. Даны шли, озираясь по сторонам, и на их лицах не было привычной уверенности.

Подойдя поближе, они вытолкнули вперед переводчика, который скороговоркой сообщил, что конунг не желает крови, а желает, как прежде, получать скромную дань.

Хильбод, едва сдерживая нервную дрожь, ответил, что мир всегда лучше войны и что дань, конечно, будут оставлять в обычном гроте.

Даны вернулись на берег; по всему было видно, что им по-прежнему неуютно. Только на следующий день, когда они убедились, что на острове не осталось ни баллисты, ни метких лучников, вторая ладья снялась с якоря и подошла к берегу. Поведение викингов сразу же изменилось. Вечером, после темноты, они явились в монастырь и потребовали к себе аббата. Братья, сильно напуганные, не хотели отпускать настоятеля, тем более в темное время и одного. Хильбоду тоже было не по себе, но он взял себя в руки.

Его привели к большому костру, разведенному у самой воды, где конунг, через переводчика, перечислил всё, что отныне следовало оставлять в гроте. Общий объем дани увеличился в несколько раз; помимо соли, даны потребовали муки, сухофруктов и пива. После этого конунг поинтересовался, куда девался камнемет и появится ли вновь. Хильбод честно ответил, что не знает.

На том и разошлись.

На следующий день в спешном порядке собрали дань, погрузили на телегу, и к вечеру монахи (остальным Хильбод велел не покидать крепость) отвезли к гроту мешки с солью и мукой, корзины с сушеными яблоками и, за неимением пива, три бочонка с вином. Даны тут же, не отходя от грота, выпили всё вино, погорланили что-то на своем языке и заснули, а на следующий день, слегка помятые и немногословные, отчалили в южном направлении.

ШЕСТОЙ ПРОЛОГ: ГВЕН И ДРУГИЕ

Несмотря на то что последний визит норманнов не сопровождался разбоем, радости у островитян не было: им не верилось, что обойдется и в следующий раз, а если не в следующий, так через раз – какое это имело значение? Главное – не было в душе покоя, а были одни тревоги и невеселые мысли. К тому же уж очень они успели понадеяться на то, что Рено будет защищать их каждый год и что не придется больше собирать унизительную дань.

Но граф лежал в семейном склепе, и положиться было не на кого.

***

Начиная с того года, остров зажил своей обычной жизнью – жизнью в ожидании конца света. Во всяком случае, именно так воспринимал каждое летнее нашествие данов самый древний из монахов, отшельник Нис.

Нис появился в монастыре давно, еще до сарацинов, и никто не знал, сколько ему лет. Как правило, этот древний, но еще крепкий старец пребывал в небольшом скальном гроте, всего в нескольких пье от воды. Раз в три дня ему приносили еду и питье. Иногда он не притрагивался к корзине по нескольку дней, глядя на океан белесыми, невидящими глазами. Порой, закрыв глаза, он сидел, не шевелясь, сутками напролет, и было непонятно, здесь ли он еще или витает в каких-то далеких сферах.

Прибрежный грот старец выбрал не случайно: когда-то это место называлось «пещерой Филиберта», ведь именно здесь провел последние годы своей жизни основатель монастыря, Святой Филиберт. Никто не знал, чего добивается Нис, – стремится ли он к какому-то особому просветлению, общается ли с небесным воинством или просто устал от монахов и мирян.

***

Единственным человеком, который навещал отшельника, была Гвен.

За год до строительства крепости она осталась сиротой: во время очередного визита данов ее отец, туговатый на ухо, не услышал окрика щитоносца и, не успев вовремя убраться с дороги, был зарублен на месте. Его жену, исступленно бросившуюся на самого конунга, пригвоздили к земле копьем.

С того дня Гвен замолчала. А через год соседи привели ее в крепость, и Беатрис взяла ее к себе на воспитание.

Теперь, пять лет спустя, Гвен превратилась в пятнадцатилетнюю девушку. Она так и не заговорила, но во всём остальном стала надежной, а иногда и незаменимой помощницей своей любимой хозяйки.

Вряд ли можно было бы подыскать двух женщин, столь разительно отличавшихся друг от друга. Мужеподобная Беатрис низким голосом давала очередное поручение, а тонкая, гибкая Гвен безмолвно вставала и отправлялась его выполнять. Никто не мог ей ни в чём отказать: она приходила к крестьянину, показывала на мешок муки и улыбалась – и тот тут же понимал, что мука нужна хозяйке, которая рассчитается за нее в ближайшее время. Она взваливала на свои острые плечи корзину с трехдневным провиантом, и заметивший ее монах тут же забирал ношу и нес ее до самого берега, передавая ее девушке перед самым гротом, – Нис не любил, когда Гвен приходила не одна.

Беатрис научила Гвен грамоте, и та полюбила читать. Брет оставил после себя большую библиотеку: по большей части это были объемные фолианты, привезенные знатными людьми из других стран и приобретенные мастером в качестве платы за различные плотницкие, столярные или строительные работы. Было здесь много и чистых, нарезанных листов хорошо выделанного папируса, который хозяйка берегла для важных посланий. В основном же девушка писала на небольших дощечках, используя для этого обыкновенный уголь.

Природа наделила Гвен удивительной способностью усваивать всё новое без какого-либо усилия. Она раскрывала греческое Писание, клала рядом с ним латинское и читала их, переходя с одного на другое и делая короткие выписки. Уже через два месяца она развлекалась тем, что читала по-латыни и тут же писала перевод по-гречески. Сверив ответ, девушка довольно улыбалась и задавала себе очередное упражнение.

Глядя на нее, Беатрис испытывала противоречивые чувства. Она привязалась к воспитаннице и относилась к ней как к дочери. Но она не могла не понимать, сколь трудной будет жизнь для этой тонкой души, и потому в очередной раз планировала отправку девушки на материк к какой-нибудь достойной аббатисе.

Но придумать ничего не удавалось, да и сама Гвен никуда не стремилась и чувствовала себя абсолютно счастливой. Она любила выполнять поручения хозяйки, читать про близкие и далекие страны, заглядывать к кузнецу Сидмону, так сильно ударявшему по наковальне, что внутри каждый раз что-то ёкало, и, конечно, относить еду отшельнику Нису.

***

С монахом-отшельником ее связывали особые, только им двоим понятные отношения. Когда она впервые принесла Нису корзину, тот молча ее принял, а затем долго провожал девушку взглядом. Гвен не оборачивалась, ощущая этот взгляд спиной, по которой разлилось приятное тепло.

На следующий раз он тихо взял ее за руку и усадил на выстланный мхом пенек. Гвен могла бы поклясться, что в прошлый раз этого пенька не было. Они долго сидели в молчании, после чего Нис улыбнулся и кивнул ей, и Гвен поняла, что ей пора.

Этот ритуал повторялся в течение нескольких недель, после чего Нис заговорил.

***

Беседы с Нисом стали обычным занятием. Это были именно беседы: не в силах отвечать словами, Гвен отвечала взглядом, жестом, улыбкой. Иногда Нис переспрашивал, так ли он понял, и чаще всего девушка кивала, довольная тем, что ее понимают без слов.

Старый монах говорил мало, с большими паузами, которые были очень кстати: почти всё, что он изрекал, Гвен слышала впервые. Когда Нис что-то говорил, то обычно он смотрел на море, и постепенно она тоже переняла от него эту манеру. Так они и сидели, глядя на море и беседуя.

Со временем Гвен стало казаться, что море тоже участвует в их беседах: оно никогда не было одинаковым и, казалось, прислушивалось к теме их разговора и даже отдельным словам. Если Нис говорил о Божьем милосердии и любви, море стихало, как будто боясь пропустить очередное слово. Если он заговаривал о людских пороках, то часто поднимались волны. Завороженная Гвен украдкой поглядывала на отшельника, уверенная в том, что он умеет повелевать стихиями.

В отличие от остальных, Нис никогда не пытался заставить ее заговорить. Все, включая Беатрис, считали своим правом или долгом дать какой-нибудь совет, который обязательно помог бы ей вновь обрести голос. Солянщики предлагали особые компрессы из морской соли и водорослей; мясник был уверен в живительной силе селезенки; Беатрис свято верила в пчелиный яд. И только Нис воспринимал ее такой, как есть, не пытаясь ничего изменить.

Отшельник никогда и ни о чём ее не расспрашивал, как будто всё, что она могла бы ему рассказать, было ему уже известно. Но когда Гвен – жестами, написанными на дощечках словами или своим выразительным лицом – рассказывала очередную новость, едва уловимые перемены в выражении его лица говорили ей о том, что он внимательно слушает и хорошо слышит.

Было еще одно отличие старого монаха от остальных островитян: он никогда не жалел Гвен. Если другие обитатели крепости, каждый на свой лад, выражали свое дружеское участие, Нис ни разу, ни единым словом не выказал своего сочувствия.

Лишь когда девушка уходила, старый монах задумывался и долго смотрел невидящими глазами куда-то вдаль, как будто дожидаясь ответа на безмолвный вопрос.

***

За пару лет каструм превратился в обжитой городок. Здесь можно было провести несколько месяцев, не выходя за ворота и не испытывая ни в чём нужды. В первый же год хозяйка ввела нечто вроде налога: каждый обитатель крепости был обязан участвовать в создании общих запасов. Если человек по роду своей деятельности не выращивал овощей и фруктов, не ловил рыбу и не добывал соль, то он был обязан помогать тем, кто этим занимался. Нередко помощник превращался в подмастерье и начинал собственный промысел.

Больше других Беатрис беспокоили дети. В крепости подрастала шумная ватага юных островитян, никак не желавших понять, что лето – пора особая, когда из крепости нельзя надолго отлучаться, не испросив на то разрешения у взрослых. Малыши увязывались за детьми постарше, и хозяйке то и дело приходилось отправлять людей на поиски молодых проказников, заигравшихся допоздна где-нибудь за Белыми Скалами.

Однако положение в корне изменилось, когда в крепости появился Алан – бастард графа Рено.

Хильбод привез Алана на остров вскоре после смерти Рено, когда назначенный графом опекун, растратив выделенные сеньором деньги, выкинул мальчика на улицу. Юноша, не помнивший свою мать и не представлявший, где ее искать, отправился к аббату – единственному человеку, которого он знал с детства и который, как он был уверен, сможет ему помочь.

Хильбод, так же, как и Беатрис, беспокоившийся из-за детей, сразу же понял, что Господь послал ответ на его очередную молитву: кому как не сыну графа, путь даже незаконному, быть вожаком маленьких обитателей каструма?

С первого дня своего появления в крепости Алан стал притягивать к себе не только детей, но и взрослых. В этом юноше всё было необычным для островитян: его благородная манера говорить, его владение оружием, его тонкие и выразительные черты. Открытые голубые глаза смотрели на собеседника так просто и открыто, что какое-либо лукавство становилось невозможным. Мужчины начинали признаваться в своих слабостях, женщины смущенно отводили взгляд, а малыши смотрели на него с восторгом и боялись пропустить хотя бы одно слово.

Алан сразу же понравился Сидмону. Вскоре он уже помогал кузнецу, в том числе дельными советами. Оказалось, что юноша не только хорошо владеет мечом, но разбирается и в других видах оружия.

Прошло какое-то время, и умения Алана оказались востребованными.

СЕДЬМОЙ ПРОЛОГ: МОНАСТЫРЬ

Как это ни удивительно, появление крепости самым неблагоприятным образом отразилось на монастырской обители. Если в прежние времена жизнь была сосредоточена вокруг монастыря, то теперь единственным центром для островитян стала крепость. Еще не так давно миряне частенько захаживали в монастырь – кто за благословением, кто за продуктами и солью; теперь этот людской ручеек иссяк.

А ведь когда-то, в золотую пору обители, сюда тянулся и стар и млад. Первые монахи, пришедшие на Нуармутье вместе с Филибертом, были, как и он, мастерами на все руки. Именно они обустроили плоский остров, превратив его в цветущий и богатый край.

Теперь же монахи доживали свой век в запустенье, в обветшалых, полуразвалившихся кельях. Остались только самые набожные и самые немощные. А после того как они отдали на переплавку единственный, давно треснувший колокол, монастырь обезмолвел.

Хильбод, как мог, старался поддерживать монастырский дух. Каждый день монахи собирались на общую молитву – единственное, что продолжало объединять этих поникших людей. Некоторые уже не покидали своих келий, другие еще возились на монастырских угодьях, выращивая овощи и фрукты и, конечно, продолжая добывать тонкую белую соль. Но и у них сил оставалось всё меньше.

На утренней заре братья, в своих неизменных черных рясах, собирались у кромки воды и распевали псалмы. Вторившие им птицы сбивали и без того нестройный хор, и монахи путались, сетуя на беспечных пташек и свою собственную нерадивость.

Монастырь продолжал хиреть, однако самое печальное заключалось в том, что вместо монашеского братолюбия всё больше проявлялись такие недостойные мирские качества, как зависть и злословие. На смену былому единению пришло разобщение. Вскоре монахи уже собирались группами, понося «чужих» и превознося «своих». Немощные завидовали тем, кто покрепче, солянщики перемывали кости земледельцам, и все вместе насмехались над отшельником Нисом.

Хильбод всё прекрасно понимал и не раз пытался помирить братьев, вернуть их прежнее единение. К своему огорчению, он видел, что его усилия не только не дают искомого результата, но используются противоборствующими группами в своих корыстных целях.

Монастырь быстро превращался в стоячий омут. Редко чему удавалось нарушить его привычное, полусонное существование, и братья уже с трудом вспоминали те дни, когда они, молодые иноки, истово били себя в грудь, принося монашеский обет смирения, подвижничества и высоких помыслов.

Глава 1

СУМКА

Яркая вспышка молнии выхватила из темноты чрево грота, и через мгновение раздался оглушительный грохот. Поднялся ветер, забросив в пещеру первые капли дождя.

Нис проснулся, когда уже всё небо озарялось всполохами грозы. Какое-то время он продолжал лежать, равнодушно прислушиваясь к стихии. Февральские бури – дело обычное; они так же неизбежны, как июльская жара.

Однако ветер усиливался, и постепенно потоки воды начали заливать пещеру, гонимые яростным, обезумевшим ветром. Нис перетащил деревянный щит, служивший ему ложем, в самый дальний угол, но спасения не было и там. Захлестываемая мощными порывами ветра, вода продолжала прибывать, и вскоре вся пещера наполнилась черной жидкостью. Но и это можно было бы пережить, если бы не новый, мощный поток, который внезапно хлынул в пещеру через расщелину в стене.

Деваться было некуда, и Нис решил, что так угодно Всевышнему. Закрыв глаза, он вслушивался в грозу, держась за выступавший из стены камень. Держаться приходилось всё крепче, поскольку воды набралось уже столько, что щит то и дело всплывал, норовя вырваться из грота вместе с хозяином.

Очередной поток рванул щит с такой силой, что Нис изо всех сил вцепился в спасительный камень. К несчастью, в тот же момент прямо из-под камня ударила новая струя, в результате чего выбитый камень остался у него в руках, а отшельника понесло потоком к выходу.

И тут произошло чудо: зацепившись за какой-то уступ, щит на мгновенье остановился, и Нис успел покинуть свой погибельный плот. Собрав последние силы и цепляясь за ускользающую землю, он кое-как дополз до более высокого угла и свалился в беспамятстве.

***

Очнулся он уже на рассвете. Выбравшись из пещеры, он осмотрелся. Шторм был редким по силе: кругом лежали поваленные деревья, и весь холм был изрыт потоками воды.

Чуть ниже, на огромных валунах, виднелось его бывшее ложе. Нис содрогнулся, представив себе, что он тоже мог бы лежать сейчас на голых камнях, а чайки и коршуны клевали бы его непогребенное тело.

Поблагодарив Господа, отшельник вернулся к гроту. Предстояло придумать, из чего можно было бы соорудить новое ложе. Конечно, он мог бы дождаться Гвен и передать через нее просьбу к Беатрис – хозяйка никогда бы ему не отказала. Но монаху почему-то хотелось обойтись собственными силами.

Нис в задумчивости брел вдоль берега, рассеянно глядя на сломанные деревья. Привыкший к окружавшему его пейзажу, он скользил взглядом по знакомым кустам и деревьям, отмечая только изменения – в основном это были нагромождения сломанных веток и причудливые земляные дамбы, созданные за несколько часов мощными потоками воды.