Караван
Но пришло время, и самые страшные женские предчувствия завершили суворовский переход от абстрактных форм к сухой конкретике. Потому что её супруг не просто выстрелил, а всадил в упор целую обойму. Беспроигрышная, на первый взгляд, стратегия упёрлась в пресловутый человеческий фактор, и постепенно Ася Баренцева – девочка, которая верила в чудо – сменила караул, и на её место пришла женщина, на своей шкуре узнавшая, что это такое – когда самый близкий хуже палача.
Если бы Ася получила благословение на сбивчивый рассказ, она бы начала его так:
Первое время, видимо, из страха живота своего, Рома после аварии позиционировал себя как очень галантного и обходительного мужчину. Для Аси конфетно-букетная страница их отношений увенчалась знаковым эпизодом единения, когда она, находясь в тесном закутке одного из филиалов Международного авиационного комитета, с серпом в сердце слушала речевые фрагменты последних минут жизни «Пулково-613», а Рома каменной стеной стоял рядом.
Впрочем, за этой напыщенной игрой тестостероном проглядывался фальшь определённого свойства, который позволит ему в дальнейшем многократно переворачивать истинное положение вещей на сто восемьдесят градусов. Совсем скоро женские очки известной расцветки покрылись сеткой трещин и перед Баренцевой предстал человек в новом обличии с лопатой открытий. Только то было не пестрящее золотыми горами Эльдорадо, а угольные степи вечной воркутинской мерзлоты.
Моральная нечистоплотность, нравственный идиотизм и мания величия – основные качества, которые демонстрировал он, обесценивая супругу, чтобы всяким образом оправдать волочение своего жалкого существования.
На первых порах Рома никак не проявлял своих замыслов по безоговорочному подавлению волевой составляющей супруги и прижиманием к ногтю любых попыток сопротивления. Всё, чего тот желал – чтобы жена исправно служила радушной хозяйкой, которая всегда обнимет и приласкает. Ничего выдающегося, но и не требующего сверхчеловеческих усилий над волей. Тем более что Ася, ведомая переполненной чашею чувств, в первых рядах готова была стать таковой и без всяких намёков.
Однако через время стало ясно, что дело тёмное. Что Баренцев делает всё возможное и невозможное, чтобы оставить её со своими трудностями нос к носу, к тому же – из раза в раз выставляя это напоказ в качестве наказания. Если Рома просыпался раньше жены, то он пускал под откос всё утро, демонстративно хлопая дверьми и гремя посудой, привлекая внимание к своей персоне. Баренцев мог без зазрений совести ликвидировать приготовленный запас провизии в доме, даже не поинтересовавшись о том, ела ли его благоверная сегодня хоть что-нибудь.
– А я думал, ты не хочешь. – искренне удивлялся тот с видом загнанного в угол плешивого кота.
Тем более что поход за этой самой провизией сопровождался презрительным занудством, стоило только Асе подойти к прилавку с тем, чего жаждало женское сердечко.
– То, что ты покупаешь – невозможно жрать. Это вредно. На это даже не смотри.
Едва их сожительство увенчалось состоятельностью, в сторону Баренцевой полетели обвинения в том, что она живёт за чужой счёт и не работает, тратя при этом колоссальные суммы. Сам же Рома постоянно злоупотреблял пренебрежением к её просьбам. Когда Ася получила долгожданную путёвку в небо, её счастье в секунду помрачнело, столкнувшись с вопросами материально-технического обеспечения. Когда Баренцев обещал что-то купить не для себя, все его обещания оказывались дешевле бумаги, на которой те были написаны. Так случилось и с Асиной формой, которую муж так и не купил, сославшись на собственную забывчивость и занятость.
Однажды, когда бремя отчаянного безденежья распахнуло свой халат, уже вернувшаяся к работе Баренцева, пытаясь нащупать концы копеечных верёвок, наткнулась на обувную коробку, в которой её торжественным свистом встретили крупнокалиберные купюры американского производства. Женская радость ещё не успела выставить взлётный режим, как Асина наивность упёрлась в бездонные глаза мужа, который, под угрозой физической расправы, велел не прикасаться к его сбережениям, старательно отложенным на новую гитару.
Ту же участь ждали и Асины лекарства во времена её физической ограниченности. При легком дуновении ответственности какой-то особо впечатлительный таракан под крышей Баренцева срывал рычаг сигнала о надвигающейся опасности, отчего его обладатель трусил прочь – туда, где душа спирту просит, оставляя жену на произвол судьбы без обезболивающих.
– Давай подождём. Может, само пройдёт? – приговаривал Рома, словно запах аптечных коридоров стоял для него на одной ступени с запахом стелющегося ядовитого хлора.
Баренцева заболевала, но супруг продолжал требовать от той поддержания злосчастного домашнего очага, старательно не замечая, что жена лежит пластом без сил.
– Ну ты же не умираешь. У тебя же не сорок два по Цельсию. – оправдывался он. Хотя, стоило температуре последнего с грохотом перевалиться через тридцать седьмую отметку, как Ася на крыльях ночи обязывалась с полотенцем и горячим чаем порхать вокруг, мужа который лежал неподвижно, будто в склепе.
Иной раз женщине казалось, что, случайно разбившаяся бутылка коньяка, будучи только что купленной за оторванные от сердца гроши, вызовет в нём больший переизбыток чувств, чем её собственная гибель. На месте Ромы любой бы добрую сотню раз спросил о том, что происходит, наблюдая этот кавардак из спирта, слёз, криков и прочих, ломающих сознание веществ и звуков. Но только мудрость не была заложена Богом в число сверхспособностей данного индивида, зато героизм хлестал через край.
Конечно, Ася старалась не мытьём, так катаньем воздействовать на мужа, не согласившись с навязыванием слепого обожания, но её бунты всякий раз захлёбывались, а последующая волна репрессий захлёстывала недовольных, вынуждая причастных отказаться от планов на революцию. Стоило жене запустить пластинку о суровом дисбактериозе в их брачном союзе, как Баренцев неизменно реагировал в трёх закадычных ипостасях, не меняя регистра.
Во-первых, супруга хоть и не срывалась на дежурный крик о загубленной молодости, но её попытки достучаться до небес или поделиться самыми сокровенными чувствами и переживаниями упирались в то, что Рома начинал латать открывшиеся язвы халатности своим мужским началом, отчего последнее теряло в стоимости быстрее, чем советские рубли на заре Гайдаровских реформ:
– Мне кажется, я охладела. – осторожничала Ася.
– Попей чаю тогда. – кривил душой муж, – Да не привык я к этим вашим делам бабским. Чем ты недовольна? Кончай ныть. Всё нормально. Все так жили до нас и сейчас живут. В Блокаду никаких депрессий ни у кого не было. Это всё от твоего безделья. У тебя подруг нет? Я – старый Кутузовский солдат и не знаю слов любви.
Во-вторых, Баренцев получал неописуемое блаженство, когда все упрёки супруги разбивались о скалы его театральщины. Он любил картинно расхаживать с заведёнными за спину руками и с хитрым заискивающим взглядом высокопарно галдеть о том, чтобы Ася не смела забывать – она не успела на тот самый рейс и осталась жива только благодаря ему; что только под его покровительством она может ощущать себя на островке спокойствия посреди моря хаоса; что без него жена вновь вернётся в лоно боли, где сгинет без даты и подписи. Словом – Рома исправно ратовал за путь, который можно охарактеризовать фразой: «Не раскачивая лодку и не делай хуже».
Сколь бессмысленными бывают наши речи, когда мы пытаемся придать им особую силу?
Ему самому было невдомёк, что движимые им идеи имеют сомнительное отношение к нормальным человеческим отношениям. Но что являлось более удручающим – этот путь имел наименьшее отношение к пути. Ибо путь должен куда-то вести и по нему можно куда-то двигаться. Баренцевы же барахтались в унылых годах застоя, которые всегда заканчиваются взрывными потрясениями.
В-третьих, на публике Рома переставал распевать по-поповски, очень даже складно разговаривая, чем демонстрировал свою абсолютную вменяемость. Тем не менее, если Ася смела перечить Баренцеву среди подобных ему деклассированных элементов, которых муж заботливо величал «Братья», тот под общий гогот отчитывал её за то, что она его позорит при всех.
– Что же это за люди, что позволяют так издеваться над собой? – далее, закладывая издевательский вираж, он, как бы невзначай, вопрошал о волевых качествах жены.
– Все они – чушки забитые и терпилы! – не замечая риторической постановки вопроса, его соратники тут же давали дружный ответ. После чего от прямой и строгой, как рельса, Баренцевой оставался безродный мул, о которого вытирали ноги все подряд.
Затем, уже по дороге домой, Рому догонял приступ ярости, и он, не без злорадного удовлетворения, в назидание мог высадить Асю из машины в одиночестве, вдогонку осыпая проклятиями: мол, она сама его довела до этого оврага своим поведением, шедшим вразрез с супружеской конвенцией Баренцева.
Установить причины тяги супруга к подобному душегубству не представлялось возможным. Всё, что могла женщина – только терпеть, кормя себя надеждами из бульварных журналов, раскрашенных любовной лирикой. Надеждами, которые слаще любых рафаэлок. Где героя настигает осознание своей ущербности, и он понимает весь ужас от последствий своих дел, прося прощения с громкими речами признательных показаний. Дивная утопия наивного читателя. Но безмерное отчаяние диктовало свои условия выкупа, вынуждая персонажа торжественно и обречённо ценить подобные книжно-киношные банальности пуще Янтарной комнаты. Однако реальность оказалась дурной на вкус, и вместо ассорти любовных историй Ася получает мрачный триллер с финалом, от которого жить не хочется.
К рефлексиям и самокопанию Рома был не склонен от слова совсем, но ситуацию это никак не волновало. Жестокость его членовредительства промышленных масштабов можно было частично объяснить властью детей, которым в руки попался автомат. Но, как бы то ни было, никто не спешил вызволять Баренцеву из мозолистых лап патриархата. Единственное, что немного облегчало её участь, вставая щитами между супругами, это работа, оттягивающая на себя несколько дней одиночества в неделю, и её мать, которая при виде незваного зятя неизменно вторила: «И большие сволочи когда-то были маленькими».
Впрочем, фортуна лишила женщину и этих радостей с конфискацией. Сначала – закрыв границы и авиасообщение во всех формах, а следом, не переворачивая календарь, подослала старую с косой, срубившей одним касанием и её матушку, отправив остатки Асиной психики выполнять каскад акробатических финтов.
Существуй на планете Бинго семейных трагедий, то Баренцева А.Н. однозначно бы его выиграла, единолично заняв весь пьедестал.
«Основы борьбы за живучесть»
Заканчивался год. Заканчивалось терпение.
Где-то в трущобных апартаментах, скрывшаяся от назойливых глаз, лежит взрослая женщина, павшая под тяжестью собственной обыкновенности. Она кричит, не открывая рта, посылая импульсы к далёким планетам и созвездиям, в надежде, что уцелели ещё на Млечном Пути неравнодушные создания, чья специализация – это распознание сигналов бедствия и запросов на эвакуацию. В руинах супружеского единства женщина пытается на ощупь отыскать различия между свободой и одиночеством. Хотя, то единство полена горелого не стоило, а её свобода и её одиночество, ставшие жертвами закулисных разборок между хитрыми путейцами, теперь были намертво сцеплены вагонами в одном составе, скатившемся в направлении станции «Азкабан».
«Как же пореветь охота» – думала Ася, обхватив руками раскалывающуюся от исступлённой боли голову. В школе, стоило только апатии сверкнуть доспехами, заваливая горизонт, как её щёки сразу покрывались обилием солёных ручейков, а сосуды сковывались пробками грузовых караванов, под завязку набитых брекетами с эндорфином. Чем выше Баренцева вскарабкивалась по возрастной лестнице, тем менее сговорчивыми становились её рецепторы. Зато она научилась прыгать с отвесных скал повседневности в сонливую бездну на восемнадцать часов. Правда, в юности та даже представить не могла, что катком прошедшаяся по мечтам взрослая жизнь настолько неприветливая, что человеку придётся заранее расчерчивать не только планы на выходные, но и на нервные срывы.
Где-то за соседней стенкой, обозначая своё присутствие, беспощадно тарабанил перевёрнутой мебелью тощий, заносчивый припадок человечества, с которым отношения женщины были, мягко скажем, на ножах. Неряшливый, высокий и худощавый с копной тёмных волос – даже в тридцать Рома больше походил на непутёвого подростка в зареве пубертатного угара, чем сами непутёвые подростки идентичного кроя. Кажется, он не из тех, кто лишён избирательности при общении с Богом. Тем не менее, он считает, что голод и трезвость – самые смертные из смертных грехов, поэтому сторониься их как может.
Последнее, о чём могла сейчас думать Ася, так это о мотивах, побудивших супруга в хаотичном порядке видоизменять квартирный интерьер. Под гнётом эмоционального и физического истощения Асины мысли, не успев продемонстрировать свои контуры, начинали лопаться, как стеклянные банки на декабрьском морозе. И такое положение вещей для неё было привычнее, чем насморк поздней осенью. Идеи и эмоции отцвели буйным цветом и ровным слоем осыпались на подоконник вслед за жёлтой листвой.
Всё ей опостылело. Женский ум будоражили лопасти интересных тактических ходов, но за пределами этого раскинулся вакуум. Баренцева, как и прежде, чувствовала в ногах инерцию от поступательных шагов развития, но за этим не ощущалось никакого процесса. Наоборот, каждая пядь пройденной земли приоткрывала занавес исчерпания изначального плана по закрепощению долгожданного счастья. И этот, как ей казалось, вылизанный до крайнего изъяна план новогодней пулей ушёл в молоко, оставив после себя штиль разочарования.
Вдруг ей почудился силуэт миража на фоне белесо-голубого неба за окном. Но это был не мираж, а небо было по-прежнему цвета Асиных перспектив на жизнь. Какой-то мужик с сигаретой в зубах, чей уровень отваги был прямо пропорционален уровню промилле в крови, решил потягаться с кусающимся зимним ветром, но запутался во вьюжных сетях и дал дёру обратно в подъезд, попутно напевая припаркованным машинам импровизационный мотив:
– Я знаю точно – растает лёд.
От услышанного Ася на мгновение взбодрилась, сначала запустив в голову идею о том, что было бы неплохо – случайно выпасть из окна и взглянуть на мир в разрезе необычного ракурса. А далее, выставив эту же самую идею за порог со всем тряпьём и непарламентскими выражениями, обозлилась, посчитав, что у той решительно нет вкуса не только к жизни, но и к смерти. Значит, она до сих пор мыслит. Следовательно – существует. Значит, она до сих пор сопротивляется. Следовательно – живёт.
Локальный филиал ада с колюще-режущей экспозицией, любезно организованным Романом в застенках, которые некогда назывались «Семьей». Ася, охваченная неописуемой дрожью, опускала штыки в землю, с глубокой скорбью в сердце приняв наконец, что осиленный ею путь обернулся морем, которое она вслепую продолжала пахать.
Её Высочество Боль, безлюдно отпетая и забетонированная в свинцовом гробу, который – о, чудо – оказался пустым, только и жаждала свистка для рывка, чтобы в решающий момент выброситься из дымовой завесы летаргии, с двух ног влетев обратно в пустующие хоромы, которые ею же старательно и обустраивались годами без жалости к человеко-часам. Будь у неё свой голос, она бы сейчас злобно посмеивалась над тем фактом, что Баренцева за столь внушительный срок самодержавия, видимо, безапелляционно уверовав в своё человеколюбие, даже не удосужилась сменить замки, запамятовав про свою душу, чахнувшую на проходном дворе.
Боль, постановив ковать железо, не отходя от кассы, разгорелась лесным пожаром от бровей до заусенцев. Ася не строила никаких иллюзий на этот счёт. Пять лет назад она свято верила, что неблагочестивые коллекторы всё-таки запросят пояснить за исполинские проценты конского долга, висящего на неплатежеспособной судьбе. И судьбинушке не останется ничего другого, кроме как отсыпать с горкой мирского счастья прямиком Асе за шиворот. Однако дальнейшие моральные катаклизмы и гормональные катастрофы смерчем прошлись по Асиной долине ангелов, категорично пояснив, что тот, кто сажает семена, рано или поздно возвращается за урожаем.
Этого опломбированного добра у женщины было с избытком. Отчего теперь её отвыкший от перепадов высот мозг бесформенной жижей вертелся волчком, швыряя женщину во все четыре стороны, как маленькую лодочку в девятибалльный шторм обстоятельств. Что до её сердца? Оно просто болело. Просто, да не очень. То была не змеиная боль, сдавливающая глотку, оборачивая позвонки в хрустящий корм. Боль была иной. Подобно престарелому хирургу, который, считая секунды до вожделенного обеда, сумбурно латает открытые раны, начисто прошляпив холодный осколок, засевший меж рёбер. И теперь этот осколок тупой болью монотонно талдычит свой позывной в пустом эфире.
Объяснить и описать боль не трудно. Ася давно приноровилась к этому ритуалу, поев всех собак в округе. В действительности, она не могла ни понять, ни уж, тем более, принять того порядка, что, несмотря на длинный перечень египетских казней, в числе виновников которых намертво застолбил местечко супруг, она по-прежнему испытывала чувство идиотской привязанности. Идиотской – потому что только идиот рассуждает категориями: «Никогда ни к кому не привязываюсь» и «Отношения – они как шнурки. Поэтому рано или поздно ты перейдёшь на липучки».
Возможно, она до сих пор любила мужа. Только любовь эта была, как минимум, странная. Раньше её сладость оставляла терпкий аромат покоя и уверенности, а теперь каждое последующее движение Баренцевой всё глубже затягивало тело в трясину этой по-прежнему сладкой патоки.
Всё объяснялось куда проще и без завихрений. Ася, как голодный до благоухания пороха командир одинокой батареи, напряжённо бродила в ожидании наводок корректировщика и безутешно пинала ящики, ломящиеся от снарядов. До неё доносилось эхо светошумового оркестра жестокого боя, разыгравшегося в долине, но сыграть главной скрипкой и тем самым решить исход сражения женщине было не суждено.
Долгожданный приказ поддержать огнём предательски затерялся где-то по пути, и забытая богиня войны осталась не удел в этой сумятице, так и не сделав даже пристрелочного залпа.
Любовь – это война. Так говорила Ася Баренцева. А война, как известно, это слишком серьезное дело, чтобы доверять её военным. Так говорил то ли Черчилль, то ли де Голль, то ли ещё кто. Впрочем, женщине было не до авторских разборок. Её больше заботила прогулка краем, в конце которой, невзирая на исходные данные, тишину в клочья разрывал раскатистый грохот. И тут уже, кому как карта ляжет: либо это будет эхо прицельного выстрела; либо громыхающая, как иерихонская труба, песня детонации боекомплекта.
Удивительная штука – эта ваша любовь. Начинается и заканчивается одинаково: обжигающей жаждой покаяться даже в том, чего не совершалось, или вспороть себе грудь, дабы выкорчевать сердце, только бы тело больше не выкручивало, проламывая оси координат и сдувая плоскости. А разум в отместку кричит что-то на чудном неразборчивом диалекте, но ты продолжаешь уходить под воду, баритоня последнюю песню пропащего крейсера.
Асе виделось поразительным, что она лучше многих сберегла истории встреченных по жизни девушек, чей разум, находившийся во власти духовного упадка, был податлив и мягок, как пластилин. Поэтому эти милые создания начинали играться в жизнь на первом же светофоре, утонув в объятиях мужчин, сделанных из говна и палок и воспитанных колонией опарышей.
Оттого вторичное и миллион раз обыгранное открытие, совершенное Баренцевой, заставило свистеть её от удивления, как забытый на плите чайник. Ибо, имея на руках завершённые хрестоматии чужих слёз и страданий, Ася мало того, что пошагово зарылась в те же дебри без тени сомнения, так ещё и игралась в ту же жизнь по тем же лекалам. Но что оказалось решающим в своём абсурде – Ася умудрилась с треском в неё проиграть, так и не став той, кем её видят другие.
Теперь осталась только выдающаяся в своей паршивости ночь, эта комната и невыносимое дребезжание за стенкой. Баренцева сперва полагала, что безутешные происки мужа скоро растворятся, и жилплощадь оккупирует мягкая тишина. Однако разбудивший её грохот дал метастазы во все стороны. И некому было назначить немедленных санкций обнаглевшему дельцу даже для вида. Абсолютно белая от ярости Ася, по большей части, безмолвствовала, оставив попытки докричаться до Ромы сквозь толщу болезни.
Она металась между фантазиями, в которых женщина то собирает последние остатки сил в сводную группу и всё-таки поднимается с постели, чтобы за пределами спальни зубами впиться в кадык супруга; то, наконец, получает заветную тройную дозировку усыпляющего препарата, выбрасывая за борт мешки с тревожностью перед началом географической экспедиции в вечность.
Причудливым фантазиям настала пора положить конец, предав их огню решительных действий. Пускай Рома не упускал возможности язвительно уколоть супругу тем, что она могла бы стать космонавтом, но при этом не может даже встать с кровати, теперь Ася преодолевала непослушное тело, чтобы выпрямиться, как на парад, и сделать несколько отважных шагов до заветной двери. Не назло маловерству супруга, а назло самой себе.
***
Воплотить задуманное в реальность оказалось сложнее, чем она могла себе представить. Гранёный стакан с эфемерным чувством облегчения наполовину опустел, стоило той только высвободить ноги из-под тяжёлого и по-матерински тёплого одеяла. Она с головой провалилась в прорубь ледяных покалываний, будто Ася потревожила колонию оголодавшей мошкары на Ульяновских болотах, и бегство теперь смотрелось мероприятием бессмысленным. Осыпая себя проклятьями за идею покинуть уютное гнёздышко, Баренцева, рассудив, что дорога в тысячу лье начинается с первого шага, его-таки сделала. И тут же испытала библейский соблазн совершить два назад, бросив весла.
Тело её было сродни пазлам, собранным много лет назад. Казалось, хватит неаккуратного усилия – и Ася рассыплется по холодному полу на тысячи разноцветных крупиц. Роме же останется только припеваючи смахнуть шваброй ошмётки супруги в изрядно поистрепавшуюся коробку с красующейся Баренцевой на обложке в полный рост, рассыпаясь в благодарностях новогодним чудесам.
К чёрту лирику. Женщина, преодолев физический раздрай, поступью хаоса доковыляла до стены, полная уверенности в том, что распахнёт дверь одним касанием. Но та, не поддавшись, вдруг отозвалась рикошетом, отбросив Асю назад.
Вслед за проблеском от коридорной лампочки, в комнату вплыл неуклюже покачивающийся силуэт Ромы с таким апломбом, словно минутой ранее один из кухонных фикусов присвоил Баренцеву звание героя Российской Федерации со всеми вытекающими, и тот прибыл хорохориться подвигами и коммунальными льготами. Впрочем, какой бы галлюциногенный ветер не занёс его в спальню жены, секунду спустя он оторопел, позабыв, видимо, цель своего визита, но не забыв пропустить вперёд себя приятный шлейф употребленного спирта. Ася не удостоила мужа даже взглядом, не сумев воссоздать в памяти момент их крайнего зрительного контакта. Сколько они не виделись вот так – глазами? Сутки? Неделю? Как бы то ни было, Баренцева давнёханько оставила тревожный счёт тем часам, в течение которых её благоверный числился без вести пропавшим для домашних стен.
Самое ужасное, что только может представиться в жизни каждого мужчины, это равнодушие женщины. Когда она уже не разделяет отношения на этапы, ведь теперь всё её отношение – это один сплошной перевал Дятлова. Когда затухают крики, а в отместку гремит тишина. И не слышно больше томных вздохов и душных речей. Только гарь и копоть на бескрайнем поле спутниковых антенн, давно утративших сигнал. У пожара буйных чувств конец всегда неистовый. Если провести сверку списков: единственное, с чем теперь Ася врывалась в семейную повестку на регулярной основе, так это либо с неприкрытым раздражением, либо с нагромождением пустоты.
– С днём рождения, Инфанта. – мелодично промурлыкал Рома, застав супругу в самый расплох.
От такого полицейского разворота, который никак не укладывается в паттерны поведения мужа, Баренцева застыла в неприкрытом изумлении, а материя вокруг начала двигаться в разных направлениях. Ася ожидала шквала зубоскальств, оскорблений или чего-то подобного, но только не то, что Баренцев спутает все карты и явит разительный контраст с самим собой. Кованые женские доспехи лопнули, а её сердце слилось с разумом в каком-то противоестественным экстазе неизвестного сорта. Вот что бывает, когда атомный ледокол «Ася», нарушая все графики, отбыл в объятьях ледников достаточный срок лишения свободы, чтобы у капитана дальнего плавания атрофировался нюх на банальное человеческое тепло.
Баренцева, ведомая пугающим трепетом, всё-таки заглянула Роме в глаза и ужаснулась. В них блеснуло невообразимое – что-то такое, чьих струнок там, казалось, не водилось отродясь; будто какой особо контуженный таракан, гуляющий по своим тараканьим делам, не имея на то никакого умысла, запнулся о треклятый выключатель, и по ту сторону зрачков моргнул свет.