Голоса Расальха. Книга первая: На полпути к себе

Часть первая. Цепи зла

– А когда небо становится своим?

– Когда с него на тебя смотрит кто-то родной.

«Легенда и Миф»

И сказал ему Господь: за то всякому, кто убьёт Каина, отомстится всемеро. И сделал Господь Каину знамение, чтобы никто, встретившись с ним, не убил его.

Бытие 4:15

Расальхат

Кончилась буря. Наступил вечер, слишком необычный, чтобы можно было сказать: так было и так будет.

Чёрный вечер – такой выдается раз в вечность, а может, он всего один? Один раз в бесконечности.

Тёмный вечер. Вечер без ветра.

Вечер чужих снов и чужих судеб.

Руки дрожали, ощущая холод железной свирели – сестры ножа. Губы высохли и алым бархатом готовились выжать из мёртвого инструмента звуки живой песни.

Чёрный вечер.

Вечер Рождения Смерти.

Время Каина.

Сколько лет прошло с того самого дня, когда зависть победила братскую любовь? Когда впервые небесный свет коснулся земной крови. Крови людей.

Легенды живут дольше, чем люди. Но иногда случается и так… легенда становится человеком: неважно – по своей ли воле или по воле Неба. Так было и с ним. Теперь его дом – Дом легенд: Третий от Дома Героев, седьмой от Дома Слёз – Расальхат. Город забытых богов.

Рай’сальх”Ад.

Будь ты человеком – усомнился бы: «Какой из Каина бог?»

Будь ты одним из тех, кто существует не по законам физики, но по поконам миросозидания, будь ты самой Смертью – знал бы: «Любой творец – бог».

Так было и так будет: созидание становится разрушением, разрушение – созиданием, когда опадает старая плоть, давая жизнь новым «совершенным» созданиям.

– И-уууу, тасссс, и-уууу! – выплюнула в пространство мертвецкую песнь свирель. Выплюнула и затихла; как и хозяин, прислушалась к тому, как мир откликается на её позывной.

А мир молчал. Расальхат – здесь нет места звукам.

Заката не было, как не было и самого солнца. Лишь огромные лампы и что-то гудящее за ними высоко в небе – незаметно, но очень быстро приглушали свой свет, пока сам город не начинал светиться. Каменные башни, краснокожие стены домов, крыши и покрытые охровой гарью печные трубы – всё излучало зеленовато-жёлтый свет, как дым, заполняющий улицы. А утром этот дым впитается в мощёные костями дороги, и лампы вновь раскрасят небо в оранжево-пурпурное сияние. Но сегодня было иначе. И лишь двое знали почему – дочь и отец.

Давно потухло небо, и теперь Расальхат укрывался в шёлковую вуаль абсолютной тьмы.

Тьма немыслима без света, как тень без предмета.

Раздались шаги – один звонкий, как колокол, как воющий набат, что хоронит сразу целый город, в одночасье опустевший от чумы. И тут же второй шаг – тихий, лёгкий, как перо, опускающееся с благословенных небес, но одновременно слышимый всеми интуитивно, на грани сразу всех чувств. Образом, запахом, звуком – лёгким колокольчиком, касающимся барабанных перепонок и, что самое главное, щекочущим само сердце, ибо души давно нет, именно второй шаг возвещал о…

А следом ещё и ещё – шаг за шагом – вслед за единственной яркой вспышкой белого света, в Расальхат вернулась его хозяйка. Как в чашу приходит вино, так и она раз за разом возвращалась сюда отдохнуть. В Расальхат пришла Смерть.

Каин ждал её, не зная, почему именно сегодня, но ждал. Годы легли серой пылью, всклокоченной птицей Синь, что летит к одной единственной звезде через всё мироздание. Годы легли костяной дорогой под ноги этому ожиданию. Дорога пройдена. Почти. И свет в конце пути уже давно за спиной. Но почему так ярко впереди? И так темно внутри?..

…себя…

Каин слез с камня, на котором прозябал последние две вечности. И пошёл, как ходил обычно, – тихо, пугливой мышью. Только теперь его дорога будет не среди зловонных стоков города богов. Не среди крыс, нечистот и чужих голосов, приносимых дождевой водой сверху – с улиц. Хотя ему и было всегда достаточно их, чтобы чертить горизонт времён, чтобы видеть тот мир и всех тех, что рождены благодаря ему. Достаточно для возможности знать и понимать все языки бесчисленных миров.

Сегодня он шёл по тем улочкам. Сегодня ему вслед выли, поджав хвосты, уличные собачонки. Сегодня к его дыханию прислушивались жители этого странного места.

Наверное, стоило переодеться перед встречей с Ней. Негоже выглядеть так перед дочерью: сгнившая много веков назад одежда лишь в силу целостности с ним ещё не осыпалась на белеющую в ночи дорогу. Но времени не было. Да-да, спустя столько лет, столько миллиардов секунд времени уже не было!

Она шла медленно, предвкушая одну из самых желанных встреч. Встречу, которой не могло быть, не должно было быть! Но правила устанавливала не Она и не Она их меняла.

Незримой рукой Творящей была стёрта печать с Его лба: «Прощенья нет»… и вместо неё короткая роспись белой руки в чёрной сетчатой перчатке на Его руке – там, где бесконечный луч вдруг стал отрезком. Точка. И шесть букв росписи: «Смерть».

Всё, что могла она, всё, что успела, – написать короткую записку. Пусть он получит её накануне. Пусть и не успеет проститься с ней – его дочерью. Не успеет простить её.

Таков закон. Таковы правила. И не ей менять их.

«Отец, тебя отпускают. Ты – прощён. Ты нужен небу. Не здесь, а там…

Прости.

Всегда твоя – Смерть».

Они встретились на Площади Семи. Уже не в том мире, где они родились. В триллионе секунд с того мгновения, когда рождение стало преступлением. Когда убийство брата породило совершенно новую форму существования – не уход в конце Жизни в новую Жизнь, не сотворённые первым Миром круги перерождений сансары, не вечную жизнь Эдема. Смерть – падение в небо.

– Дочь. Мортис!

– Да, отец. Каин.

Он протянул ей единственное, что сопровождало его всю бесконечно долгую жизнь – ту самую свирель, сестру ножа. Ту самую свирель, что выронил из рук его брат Авель в момент…

– Не нужно.

– Как память обо мне! Дочь, неужели ты хочешь меня забыть?!

– Ты всегда со мной, отец, – и она, открыв глубины своего чёрного покрова, показала ему кожаные ножны и покоящийся в них железный нож с окроплённой пыльной охрой рукоятью – брат свирели. – Одно из условий, отец, твоего прощения…

Она запнулась.

– Отпусти его!

Мгновение. Увы, глаза первого убийцы нельзя было разглядеть в беззвёздной тьме. Лишь в одну из тех вечных секунд скользнувшие в чёрных кудрях Смерти алые звёзды отразились в его зрачках, его слезах.

И его губы шептали: «…не болит ли голова у твоего брата Авеля, Каин? Не болит. Не болит. Не болит…»

– Прости!!!

И Каин швырнул железную свирель, сестру железного ножа, – швырнул как можно дальше. И она упала среди выросшей на месте недавно стоящих домов травы. Чужая земля приняла последнюю кроху души сына совсем другого мира. Раскаяние Каина, когда его уже простили. Последняя звезда каплей рассветной росы прокатилась по мертвецкой стали, отражая последние и единственные объятья отца и дочери. Объятья смерти… и входящий в сердце отца нож – брат железной свирели.

Чёрный вечер сменился обычным утром, когда в Расальхате, городе забытых богов, вновь зажигаются свечи громадных ламп, заменяющих солнце, – там – в вышине чужого неба, ставшего для совсем другого мира родным.

Часть вторая. Сказка о темноте

Когда тьма спускается с востока

а темнота принимает облик чёрной кошки – плачут дети…

И. Надеждин. Сказ времён

«Вавилон». Планетарная система Чиар

Когда утро неискусственным светом золотит багровые, лишь видимые истинному зрению детей и кошек, купола Храма проводов…

Когда провода превращаются в чёрных змей, символ ещё не наступившей, но уже торжествующей эпохи…

Когда?

Таких городов ещё нет на картах, но есть такие миры, где электрический свет дороже солнечного. Но, несмотря на это, весь мир всё ещё не ценнее единственной слезы ребёнка.

Наступает утро детей.

Города, в коих есть движимые любовью, порывами, иными чувствами пары – мужчины и женщины, такие города, а вместе с тем улицы, храмы и всходы1, заполняются детьми.

Да, да! Они появляются одним прекрасным утром без всяких не дающих спать соседям ночных бдений. Дети приходят из сгустившегося воздуха, выходят из зазеркалий магазинных витрин, да и пучки чернеющих химерами проводов порой сотворят черноволосого мальчишку или девчонку.

Так или иначе, в одно утро самые оживлённые улочки городов под Небом заполняются детьми-без-родителей.

Сегодня такое утро.

Кто-то ещё по дороге на работу, спеша, но не опаздывая, оставил стоящим на своём пути детям, случайно или намеренно, флакончик с мыльными пузырями. И вот теперь улица наполнялась сразу тремя самыми сокровенными частичками мироздания – детьми, мыльными пузырями и детским смехом. Утро рождения обещало быть весёлым.

Дети не желали стоять на месте, бегали, но не убегали от незримой, но явной точки своего появления (да, да, без родителей далеко не уходить!) за пузырями, друг за другом. Наверное, они бы играли в салки, если бы родители научили их. А так – добежит желтоволосая девочка до очередного мальчишки-без-родителей, постоит, посмотрит в его такие же, как и у самой, голубые глаза-озёра, и плакать. Вот только порой остановится рядом с ней случайный прохожий – молодой или старый, женщина или мужчина – взъерошит влажной от вымокшего в её слезах воздуха пятерней жёлтенькие волосики, да и уведёт девочку за собой… Называя её уже не девочкой-без-родителей, а Дочкой или Внучкой, лишь чуть позже рождая в первых словах любви к своему ребёнку Имя.

– Мальчик, а как тебя зовут?

– Не знаю. А как бы вы хотели?

– Сынок. Павел. Павлуша, – и мальчик улыбается, его берут за руку и уводят домой, туда, где нет мыльных пузырей и других детей-без-родителей, но есть Мама и Папа, а теперь еще и он – Павлуша.

День катится в гору, едва-едва отмеряя половину пути до вершины-угасания. Дети уже не так веселятся: лишь редкий смех разрывает тишину бурлящего иной, взрослой жизнью города. Будущие отцы и матери заседают на работах, некоторые даже обдумывают своё возвращение домой, через улицы и скверы, полные детьми:

…Ой, а я сегодня видела такую девчушку, ну точь-в-точь я…

…в желтом платьице и смеялась звонче других…

…а я вот сына себе присмотрел. Вечером обязательно заберу, уже и имя придумал…

…а я купил куклу и машинку – видел братика с сестричкой, близняшек —всегда хотел…

…а мой сразу меня папой назвал…

Вечер накатил слишком быстро: дневной ласкающий кожу жар сменился резкими пощёчинами предночного ветра. Детей становилось всё меньше и меньше, но таяли и нестройные ряды прохожих.

А вот один – мальчишка-без-родителей, не желтоволосый и не голубоглазый, как многие в этом возрасте. Смешной мальчонка, с носиком-картошкой и взглядом знающего что-то самое-самое важное в этом мире… И мир не хочет, чтобы это узнали другие. Родители. Взрослые.

Мальчик подходит к прохожим. Такого не делали дети и иных миров и времён, а он подходит, спрашивает:

– Вы ли мои родители? Возьмёте? Назовёте моё Имя?

Но что-то не так. Ему не отказывают, только называют причины:

– А у нас уже двое…

…

– Прости, мы ещё слишком молоды для детей…

– Я хочу девочку, и муж хочет дочку…

– Братика нашему Мише было бы неплохо, но не сегодня…

…

И вот на улице их остаётся трое или четверо. А вечер больше не может сдерживать в себе накопившиеся слёзы. Начинается дождь, а они, дети-без-родителей-и-надежды, стоят под его каплями. Кто-то выходится из дальнего подъезда, быстрые шаги и трясущийся, как маятник, от ветра черный зонтик. Места под зонтом только на двоих. Хозяйка зонтика, уже немолодая женщина, но всё ещё с материнским золотисто-тёплым отблеском в глазах называет три имени, принимая под маленький зонтик трёх девочек.

Мальчик-без-родителей остается один.

Когда ночь, подражая небу, накрывает Город и людей прошитым иголками-каплями бархатом своего одеяния. Когда провода начинают искрить, цветом и светом имитируя живую музыку. Когда тьма спускается с востока, а темнота принимает облик чёрной кошки – плачет ребёнок…

…из темноты, шурша о мокрый асфальт чёрным бархатом кружевного платья, выходит стройная леди. Хотя если внимательно вглядеться в её лицо – можно заметить глубокие морщинки, тянущиеся от крыльев носа к скулам, еле заметные синие кружки под разноцветными глазами и короткие темные волосы с призраком седины. Но все же она молода. Дождь не трогает её, огибая даже широкие поля агатовой шляпки с бутонами черных роз. Она шагает тихо, грациозно, лишь напоминая миру о своём присутствии шорохами складок высокого платья.

Мальчик замирает, не зная, что такое страх, но, смутно догадываясь о нём, как, не зная ещё о рождении, он догадывается о смерти. А леди касается ладошкой его вымокшей от слёз щеки. Мягкость прикосновения ложится темнотой на плечи ребёнка-без-родителей. И глаза мальчика загораются последней уверенностью в том, чего нет.

– Вы назовёте мое Имя?

Она улыбается. Тьма. Темнота. Леди, не знающая и никогда не называющая имён. Она привыкла, что называют её – по-разному и всегда ужасно.

– Назови его сам. Сын.

Темнота расступается, даря укрытое в себе дневное тепло. По мокрому асфальту мягко ступают четыре пары лапок – чёрная кошка возвращается домой со своим котёнком – Мартином.

Часть третья. Имя зверя

Неважно, что не найду

И в углу, и в саду. И в аду.

Мы просто играем в прятки:

Бог прячется, я – ищу.

Сергей Рипмавен. Игра

«Вавилон». Планетарная система Чиар

Ночь обещала быть ветреной и бурой. Сиди и думай. Стой. Какая ещё ночь? Вокруг царил зловеще правильный полумрак – чётко очерчивающий немногочисленные предметы, стоящие от стены до стены. Стен четыре. Четвёрка – число моей дочери. У меня есть дочь, значит, есть и сам я. Какой я? Первое, что приходит в голову в виде ответа на этот вопрос – это посмотреть на свои руки. Поднимаю их: правая рука идёт легко, чуть хрустнув в локте, левая же неподъёмна. И глаза, лишь боковым зрением заметив правильность, соответствие человеческой анатомии правой руки, пытаются рассмотреть левую. Угла обзора не хватает, и вот моя шея, издав противный старческий хруст, немного наклоняет голову вперёд и вниз. Рука левая… протез. Тяжёлый сгусток металлических проводов, вросших или просто уходящих глубоко в пол, на другом же конце проникающих под мякоть моей плоти. И нет крови, есть мерно падающие на пол капли бурой жидкости – ржавчины. Видно, металл, проникший, проросший в меня, принял на себя и груз моего возраста.

Имя, имя, вспомнить бы имя своё. Как зовут тебя, человек?

Из полумрака раздаётся смех. Но у меня нет сил на то, чтоб взглянуть на его источник.

Провода начинают светиться, заполняясь изнутри голубым цветом – словно сотни светлячков устремились по ним в моё нутро. И белые искры-молнии электрической змейкой, вспыхивающие, чтобы тут же угаснуть, обвили этот странный протез. Что-то хрустнуло, щёлкнуло ещё раз, и моя голова резко откинулась назад. Боль пронзила затылок и шею. Стальные створки заменили мне веки, закрыв глаза от реальности. И только боль пульсирует в темноте закрытых глаз красным пятном.

Я открыл глаза. Меня не было, я сам не существовал. Это тот самый полумрак, так чётко и верно очерчивающий скрытые в нём вещи, это он открыл глаза. И не было в нём моего тела, и не было в нём вещей. Фиолетово-синий шарик, стремящийся своими красками к абсолютной черноте одной своей половинкой и испускающий (или отражающий?) свет второй частью, проплывал во мне. Я был мраком, а этот шарик только своим присутствием делал меня полумраком.

Ничего не бывает половинным.

– Да будет свет! – голос из-за предела меня – мрака мягко царапнул слух. Свет появился… Он не уничтожил меня и не стал мной: за многие мили от фиолетово-синего шарика появился другой шар. Исполинский огненный бутон, излучающий живой свет. Он сам свет, и его свет смеётся надо мной – стариком Каином, мраком этого мира.

Всё встало на свои места… Мир внизу – мир живых вещей, давным-давно путём отбора, отмирания нежизнеспособных форм вещной жизни, этот мир населили только провода с их электрической кровью (или разумом?). Те же, кого в его, Каина, родном мирке, назвали бы людьми, деревьями, животными, насекомыми—здесь стали сгустками проводов. Длинные куски металла, искусно маскирующиеся под живые, биологические плетения.

– Вавилон, Вернувшийся, я называю его так, – и снова световой смех огненного шара.

– А кто ты? Нет, не говори, уже знаю. Я лежу там, внизу, в Вавилоне, и ты, о космосорожденная, говоришь со мной через него. Вещь говорит через вещи. Не возражай, ты – вещь, заключённая в металле. Наверно, в собрате моего ножа, только с куда большим по длине лезвием. Кто заключил тебя в нём? Люди? Твои дети?

– Народ, теперь мёртвый народ, Вернувшийся. Они верили в мою божественность, эти дети с четвёртого мира, названного ими Семице, идеальные.

– Иллидийцы. Так понимаю, те из них, кто остался на Вавилоне, не верят в тебя.

Смех огненной бурей первородного огня лепестками раскрывающегося бутона протянулся во все стороны от акоритовой звезды. Каков же гнев звезды-божества, если её смех способен стереть с лица Космоса целые планеты-миры? Редко смеются боги, и смех их невесел для смертных.

– Ты бессмертен, Вернувшийся, из какой темницы достал тебя Космос?

А, правда, из какой?

Расальхата, города забытых богов. Чую своим смолистым нутром, не хочешь и ты попасть туда, звезда, боишься.

– Че-ло-век. По-мо-ги-мне…

Была ли ночь ветреной и бурой? Но была она странной, была и прошла.

Иди и смотри.

Старик Каин поднимается с холодного пола. Не хрустят старческие кости, заменённые на живой металл – иллирон. Втягивают синеватые мишки под парой нечеловеческих глаз, и разглаживаются морщины – кожа теперь оптоволоконна. И кровь – горячий пуазон – растекается по вновь собранному телу библейского мифа. А впрочем, не знают в этом мире таких мифов, а если и знают, то тридцать три раза умолчат, прежде чем упомянуть первый нож-убийцу и державшую его руку.

Встать удалось только на четвереньки. Левая рука не желала, не могла отпустить утробы породившего её металла. Или причина не в родственных связях проводов? Закачивается через это соединение в человеческую память Каина терабайты информации, накопившиеся в памяти звезды, нет, сразу всех звёзд: мифы, легенды, боги, человеческие судьбы, линии на ладонях, загадки чьих-то улыбок, факты из истории и науки сотен и сотен Домов…

Что-то Каин узнал и раньше, находясь в Расальхате. Старик столетиями слушал разговоры его обитателей и запоминал. Голоса Расальхата и теперь звучали в голове Каина, закаченные единой архивной папкой.

Наконец языки сотен и сотен народов зашумели на все голоса, повторяя одно и то же: Иди и смотри. Иди и смотри.

Иду смотреть. Где я? Вот только теперь понимаю – голоса звучат не во мне, а тут – рядом, за окном. Вокруг серая комната, стены и пол в пыли. Следы в этой серой массе от моих ступней через йоту зарастают горкой новой пыли. Не сделаю новый шаг – и словно не было меня здесь. Может, и я сам скоро обращусь в… в кого? Во что? Серый, пепельный, белый соляной столп? Особенно если оглядываться после каждого шага. Но вот рука, не скрывающая своё механическое происхождение, практически чистый манипулятор-прототип, словно кто-то впервые решил собрать что-то схожее с человеческой конечностью, вот эта рука сама дергает меня вперёд, сама же предварительно покинув ячейку подключения в полу. К окну тянет меня она. К окнам и двери в стене. Смотрю.

На улице вижу сад и в том саду толпу – на вид все люди. Темнокожие и золотокожие или с телами белыми, как мел, с синеватой кожей лиц, с узкими глазами и широкими глубоко посаженными очами – лю-ди. Или нет? Иллидийцы мира Вавилона. Твои последние отпрыски, Чиар?

…Не мои, человек…

Отвечаешь. Уже хорошо. Знать, не сон все вокруг.

– И кому я понадобился на самом деле? – а сам смотрю на людей за окном, рассматривая каждого, и пытаюсь понять, что они там делают. Толпа. Улица. Жду ответа. За окном уже не сад, а серый асфальт. Асфальт, залитый светом и тенями. Лица иллидийцев направлены к небу – они видят то, что не вижу я. Неужели?