Познавание ведьм. Москва ушедшая

Превращение близ экватора

Без остановки носило друзей по пустыне Сахара, и, только они вкатывались в Атлантику, ветер менялся и гнал их до Красного моря в завесе песка с такой скоростью, что ремни, на который висел ранец вроде качелей, тёрлись о палку, пропущенную через центр, дымились и раскалялись.

– Эй ты, – орал Перекати-Поле. – Придумай что-нибудь, если ты настоящая комсомолка.

Вика, скрючившаяся на ранце, помалкивала и порой дёргалась изо всех сил, оттого направление их отчаянных гонок менялось мало помалу. Травяной шар считал, что она это делает, чтоб ему досадить, и скандалил неистово. Вика же, обнаружив, что на подъёмах качение замедляется, норовила свернуть к исполинской горе впереди и после серии мощных рывков преуспела. Ветер, свистя, покатил их к вершине, ослабевая, юля и увиливая. Наконец, он бежал прочь, унося с собой пыльную бурю. Небо очистилось, запылало ужасное солнце; парочка скрылась в тень под скалой и печально смотрела на мёртвые обожжённые камни.

– Что делать? Как быть? – высказался Перекати-Поле. – Здесь от нас скоро рожки да ножки останутся.

И они мучались и томились.

К вечеру жара спала немного. Скатившись с горы, они двинулись по пескам и щебёнке, отбрасывая невероятные тени. Вдруг за скалистой грядой раздались голоса. Вика туда побежала и обнаружила странных людей в небывалых одеждах, толпившихся у пьедестала.

– Мы собрались! – восклицали они. – Так начнём говорить, любомудрствовать! Просим, просим, Солон! Ты всех старее, говори первым!

– Я не хочу говорить, потому что есть тот, кто вмещает в себя мои знания, а я – жалкий должник его.

Все настаивали тем не менее, и он начал:

– Прекрасным и добрым верь более, чем поклявшимся. Заводить друзей не спеши; заведя, не бросай. Не советуй дурное, советуй лучшее. Ум твой вожатый. Душа бессмертна.

– Слава! Вскричали все и, увенчав его, возвели на пьедестал. – Говори!

– Я воспретил ставить в Афинах трагедии, потому что они научают притворству, которое пагубно. Слово есть образ дела…

Странный толстяк между тем вылез из бочки и показал всем солёную рыбу.

– Я вычислил пути солнца от солнцестояния до солнцестояния, определив земной год, – продолжал Солон.

Но никто уж не слушал его, все смотрели уже на солёную рыбу, поэтому он умолк сбившись.

– Вот! – начал победно толстяк. – Эта грошовая вобла остановила Солона в его рассуждениях. Помнишь, Солон, как ты шёл смотреть звёзды, которые якобы ты постиг, но упал в яму и как старуха тебя укорила. Тот, кто не видит под своим носом, – сказала она, – посягает на небеса.

Все рассмеялись, стащили Солона невежливо вниз и, крича: – Слава тебе, Диоген! Подымайся! – стали указывать на пьедестал.

– Чтоб вы тоже столкнули меня? – рассмеялся толстяк. – Вы состязаетесь, кто кому вставит палки в колёса, – только не в истине. Вы изучаете бедствия Одиссея, а собственных недостатков не видите, как арфист, что справляется с арфой, а со своим нравом сладить не может.

Все начали отворачиваться, и тогда Диоген закричал петухом, привлекая внимание.

– Истины вы чураетесь, а безделицы вас привлекают. Вот что хотел я сказать напоследок. – Он замолчал и влез в бочку.

Люди в странных одеждах рукоплескали ему, но внезапно прервал их муж быстрый и резкоречивый, облокотившийся на пьедестал.

– Хватит витийствовать, – приказал он. – Слушать меня. Итак, первопричина всего – бог, а материя – неоформленная и пассивная масса. Стихий существует четыре, а кроме них есть и пятая, заключающая тела из эфира; движется эта пятая кругообразно.

– Хвала, Аристотель! – последовали отдельные крики.

– Я продолжаю. Счастье – совместная полнота благ: душевных, телесных и внешних. Одной добродетели недостанет для счастья, надобны красота и здоровье телесности и богатство и знатность от внешнего. Потому на вопрос: почему нам приятно водится с красивыми? – я ответил: кто спрашивает такое, тот слеп, и назвал красоту божьим даром, в отличие от Карнеада, кой высказывался о ней как о владычестве без охраны, и Феокрита, оценивающего её пагубой под слоновою костью, и Феофраста, коему это лишь молчаливый обман, и Сократа, изрекшего: недолговечное царство.

Последовала нескончаемая овация. Неслись возгласы: – Красота – божий дар!.. А материя есть пассивная масса… Чудно! Стихий лишь четыре… Отныне мы знаем, как жить!.. Да к тому же есть пятая, кругообразная! Изумительно!!

Кто-то связывал уже лавры в венок, кто-то цитировал сказанное, кто-то тихо зубрил, бормоча под нос: «Первопричина всего будет бог… но потребны богатство и знатность…»

Вдруг сумрачный муж в стороне заявил: – Я считаю иначе.

– Ну-ка! – воскликнули все. – Говори, Пиррон-скептик!

– А ничего я не знаю и ни во что я не верю. Всякому слову найдётся обратное. Нет добра, нет и зла. Будь они – они были бы одинаковыми для всех. Мы же видим обратное, потому что их нет. Повар великого Александра отогревался в тени, мёрз на солнце. Нашему Диогену за благо казалось тому же великому Александру сказать, чтобы тот, заслоняющий солнце, посторонился. А Аристотель служил при дворе Александра.

– Хвала, Пиррон! Слава!

– Благо ли некий поступок или он зло, я не знаю, и потому что добра и зла нет, и по многим ещё основаниям. Ничего я не знаю. Даже не знаю, знаю я или нет в самом деле. Впрочем, хоть говорю, что не знаю, но не возьмусь утверждать, что не знаю действительно.

– Аристотель, сойди! Подымайся, Пиррон!

– Вы находите разницу, быть вам над или под. Мне без разницы, быть над вами или под вами, – вёл речь Пиррон, тем не менее восходя по ступеням. Некогда Анаксарх, мой учитель по философии, оказался в болоте. Я прошёл мимо, даже не слушая его криков о помощи, вот оно как.

– Восхитительно!

– Раз нет добра или зла, нет вообще ничего, стало быть, то зачем, я подумал, ему моя помощь, если нет жизни и смерти. Смерть, может, есть жизнь, а жизнь – смерть. Эпикур, ценя жизнь, учит, что смерть есть бесчувствие. А Сенека зовёт эту жизнь смертью в преддверии истинной жизни. Он бы обрадовался покойнику, причастившемуся к посмертному благу жизни, а Эпикур опечалился бы, что покойник утратил со смертью все блага жизни. А я? – молвил тихо Пиррон. – Я не знаю, есть я или нет. Если чувствовать – значит жить, то тогда не Гомер ли живописал нам Аид, где умершие чувствуют многократно острее? Я чувствую, что я есть, но наличествует ли природа моя – или же отражается в этой жизни, как утка в воде, я не ведаю.

– О, божественно!!! – закричало собрание.

– Я сейчас буду стукаться головой обо что-нибудь, потому что не знаю, нужно ль это или не нужно, выгодно или невыгодно. – И действительно, застучался, да сильно; кровь залила пьедестал. В рукоплесканиях, в воплях полного восхищения лишь один человек подбежал и подставил под лоб мудреца свою руку.

– Прочь, безымянный! – остервенилась толпа. – Лавры, лавры Пиррону!

Глас безымянного был неслышен: – Остановись, Пиррон! Ты не знаешь, как быть, и не знай, это вовсе не главное. И пойдём прочь отсюда. Я накормлю тебя фигами. Ну, пойдём!

– Я не знаю, как угодить им, – рыдал Пиррон, позволяя себя увести. – Их ничем не насытишь.

Вика поддерживала мудреца тоже, слушая, что говорит, отстраняя мешающих, безымянный: – В каждом из вас царство истины! Слушайте дух, что внутри вас. Не пожирайте друг друга. И полюбите друг друга!

– Дай нам Пиррона, болтун! – бесновалась толпа. – Пусть убьёт себя и докажет себя! Убирайся от нас и болтай свой чувствительный вздор дуракам!

– Отряхните с себя ваши знания. Лучше б вы были дети! – Он продолжал, но чем больше он говорил, тем сильней раздражалась толпа.

Вдруг внимание всех привлёк стук. На пьедестале стучал в мрамор камнем очередной краснобай, самовольно поднявшийся, пока все отвлеклись на Пиррона и безымянного. Он чуть грассировал и, казалось, был Вике знаком.

– Заявляю: учение повегяется делом. Пусть бы газбил себе лоб Пиггон – вот и вся философия этих пиггонов. И философия многих и многих словесных газвгатников. До сих они миг объясняли, путаясь и иггаясь в словах, а миг нужно менять!

– Ну же, дальше!! – стонали все в предощущении грандиозных открытий.

– Я повтогяю: менять – и никаких колебаний. Пегефгазигуя безымянного: кто не снами – тот пготив нас. Пегевегнуть нужно миг – с головы на ноги. Словоблудием гогу не сдвинуть. Эга словесных дебатов и кгаснобайства пгошла. Достоянием настоящего стала пгактика и ещё газ она!

– А-а-а!! Как лучезарно, как ясно!!

– Поэтому, исходя из потгебностей нынешнего момента идеалистов пгошу отойти, матегалистам же сплачиваться под моим пьедесталом. Лозунг момента: миг есть матегия, наше дело её изменять! Лейбниц, Платон и вы, Каутский, что такое? Назад! Газмежёвываемся бесповоготно!

Сборище разделилось; взявшие верх аплодировали, свистели и сквернословили, угрожая противникам; длинные тени вытягивались на восток, и по ним кралась тьма.

– Лучше меньше, да лучше. Но пгиступаем к богьбе, к выкогчёвыванию софистических домыслов и гностической тагабагщины. Наши цели ясны, наш путь пгям, и пгиступим.

В сумраке раздались стоны и стуки, и восклицания боли и ярости. Освещённый последним лучом пьедестал руководствовал битвой.

– Лучше отсюда уйти, – озадачилась Вика. – Что ж такое знакомое?

– Я не знаю, знаю ли я, что случилось, но я хочу поучаствовать, – прокричал вдруг Пиррон, вырвался и вбежал в гущу побоища.

Идеалистов побили, заткнули им кляпами рты и заставили в тачках перевозить на условное место песок. Победители воздымали плакаты и лозунги. Месяц тех и других освещал. «Дураки были мы, что всё спорили, мудрствовали, – говорил Аристотель. «Истинно, что теперь всё нам ясно», – твердил Гераклит. Диоген, задержавшись, вытащил изо рта кляп и спросил: «Пифагор, постиг истину?» – «Вынужден был постичь». – «А тогда разговаривать не о чем. – Диоген вновь вставил в рот кляп и продолжил трудиться, внушая себе: – Значит, так: мир есть материя, а моё дело эту материю в тачке возить и её этим самым менять». Временами то Гераклит, то другой какой из надсмотрщиков восклицал:

– Хорошо! В голове ясность, вопросы отсутствуют, жизнь, между тем, улучшается как бы сама по себе.

И умолкал, погружаясь в счастливые думы. Кто-то из победителей догадался воткнуть палки с лозунгами и плакатами в землю, чтобы освободиться для бóльших приятностей. Они сели в кружок и, счастливые, выпили. Анаксагор предложил тост со словами:

– Всю жизнь я мудрил, напрягал интеллект, разбираясь в строениях мироздания, и всего-то додумался, что началом-основой является беспредельное. Много тайн собирался ещё я открыть и мучительно думать. Но вдруг этот цельный мудрец, выговаривающий столь пленительно мягко звук «р», разъяснил мне все тайны. Надо, оказывается, не думать, а действовать. Так спасибо огромное тем, кто за меня всё решил и меня осчастливил! Мы вот счастливые с вами сидим и вино попиваем, столь же счастливые наши друзья-оппоненты возят песок и работают. Всем всё ясно, все счастливы! Так поднимем же за картавого мудреца наши кубки!

Пир стих к утру. Только слышалась заунывная песня Конфуция да стучали орудиями труда побеждённые.

И в рассветных лучах протрезвевший Пиррон вдруг сказал: – Все меня знают. Я одолел накануне Платона. Но мне взбрело на ум вот что: я его одолел или он меня? Я вообще сомневаюсь, что мир есть материя, потому что песку навезли, а что толку? Может, материя и есть дух и идея, ибо зачем тогда лозунги тем, кто считает первичной материю? Почему без идей, только силой материи, они справиться с этой материей не в состоянии? Идеалисты, напротив, пассивная масса, материя, потому что хотя и выдумывают чего нет, но работают почему-то они. А должны бы – материалисты, по честному, кто так любит материю. Получается ложь и картавый мудрец всем наврал. Я не знаю, знаю ли я, что я прав, но я знаю, что недоволен я тем, что я знаю.

– Хвала, Пиррон! – завопили все подбегая и затирая картавого мудреца. – Где пьедестал?

– Меня слушайте, – встрял сердитый мудрец. – Всё, конечно, материя. Но мне кажется, всё из атомов. Земля видом, как бубен, круг солнца всех далее, лунный круг самый ближний, прочие между ними, к тому же земля наклоняется к югу; солнце, вдобавок, воспламеняется и от звёзд, а другие светила горят от движения, обо что-то там трутся, как ось в колесе…

– А давно ты слез с неба, Левкипп, что всё знаешь? – спросил Диоген, наблюдая из бочки.

Мужи зашлись хохотом.

Вика взглянула на них скосоротившись и обернулась опять к Безымянному.

– Не послушали умного человека, вновь начинают свою болтовню, а как ловко возили песок. Вот-вот выстроили бы хорошую жизнь!

Безымянный смолчал и направился вглубь пустыни. Вика с Перекати-Полем двинулись следом. Пятки у безымянного были светлые, жёсткие, волосы же не длинные и не короткие, как у Сенеки. Шаг у него получался широкий. Чтоб не отстать, Вика часто бежала и падала спотыкаясь. Воздух разогревался, делался нестерпим. Наконец, обессилев, Вика рухнула в раскалённый песок и заныла:

– Я не могу поспеть! – А когда безымянный приблизился, то добавила: – Я хочу есть. – И подумала, что в родном краю взрослый давно бы её накормил и понёс на руках, как боец раненного товарища. Мстительно она выговорила: – Все философы спорят, а до людей им нет дела!

Перекати-Поле фыркнул не вмешиваясь.

– А кому дело есть? – подавая ей руку, спросил безымянный.

– У нас, например, Ленин был, и он думал про всех.

– Ну, и что?

– Он сказал, как нам жить, и у нас и прекрасно живут, и друг другу всегда помогают.

– Ты тоже знаешь, как жить?

– Знаю тоже.

– Тогда тебе незачем голова, без неё будет легче. Пусть знающая голова пребывает сама по себе. Можешь снять её.

– Что вы сказали? Она ж не снимается, – млела Вика, схватившись за голову, каковая снялась моментально и шлёпнулась раздражённо в песок.

Безымянный тянул безголовую теперь Вику за руку, они шли; голова с изумлённым Перекати-Полем медленно перекатывались за ними. Двигаться стало легче, Вика чувствовала, что ей легко, замурлыкала даже песенку, а в огромном оазисе с финиковыми пальмами даже распрыгалась, словно как антилопа, но голова вдруг захныкала, объявив, что голодная. В поселении из песчаных домов безымянный спросил у какого-то старого жителя подаяния, пожелав прежде мира и счастья.

– Мира и счастья тебе тоже, путник, – старик отвечал. – Что за беда побуждает тебя странствовать?

– Я учу вечной жизни, поэтому и хожу, чтоб учить многих.

Вика без головы была рядом и, странным образом, слышала всей своей кожей, а голова её с травяным шаром шептались в сторонке.

– Доля твоя не простая, – старик рассуждал. – Что, однако, ты скажешь тому, кто устал жить и не имеет надежд на жизнь вечную? Сын мой погиб на войне, дочки ищут красивой судьбы в городе, а самому мне недуги уже не дают обрабатывать землю. Если не выплачу я налогов, буду бездомный, как ты, и ненужный. Что с меня взять, неучёного и бессильного человека, отжившего свой век. А учиться жить вечно во мне недостало бы сил. Неужели я пропаду, не наученный вечной жизни? Ответь.

Безымянный ему поклонился. – Тебя, стойкий дух, и не нужно учить. Ты заслужил её, вечную жизнь, и идёшь к свету. Исполнится, как обещано, и, когда ты начнёшь умирать, знай, что только рождаешься в вечность. Тебе она будет лёгкой. И мне стало легче, когда я увидел того, с кем я встречусь в краю, где не всякий окажется. Я пойду. Мир тебе.

– Погоди. – Старик скрылся и вынес лепёшку. – Возьми на дорогу. И заходи, если рок приведёт тебя сюда снова.

Они распрощались, и безымянный увёл своих путников в переулок, где были тени, сел у стены, преломил хлеб натрое и себе взял кусок меньший. Вика без головы ухватила большой, голова же, насупившись, отвернулась.

– Бери.

– Не хочу.

– Ты сама жаловалась на голод.

– Да, голодна, но обманный хлеб есть не буду!

– Как так обманный?

– Вы не работаете, а попрошайничаете.

– А учить вечной жизни, ты думаешь, не работа?

– Нет, не работа, нет никакой вечной жизни, нам говорили, – отрезала голова и опять отвернулась.

– И я говорю. А тому, кто у вас говорит, хлеб дают?

– Им зарплату дают за работу.

– Их награждают за то, что они отговаривают от вечной жизни? Им дают хлеб за то, что они вам советуют жить, а потом – умирать. Я учу жить, а они убивают. Что лучше?

– Лучше они. Они учат истории и математике, например, и другим настоящим вещам, а вы учите фальши. Фи, вечная жизнь…

– А зачем тебе математика и история, если не для того, чтобы вечно жить? Или ты непохожая на других и желаешь, прожив, умереть? Хочешь смерти?

– Нет… – Голова чуть смутилась. – Я, например, когда вырасту… ну, скажем, выстрою дом, люди будут в нём жить и меня вспоминать.

– А если выстроишь два дома, будут ли вспоминать тебя лучше?

– Да, будут. Конечно!

– А если сто домов?

– Сто домов я не выстрою. Очень много.

– Ты слабая и ленивая, – заключил безымянный. – Сто домов ты не выстроишь, потому что ты чувствуешь, что потребуется усердно трудиться, а тебе хочется лишний раз сбегать в кино и поесть сладостей. Ты вообще бы хотела лишь бегать в кино и есть сладости, или вечно в Артеке у моря позёвывать, но тебя учат, что, кроме этого, нужно выстроить пару домов, и тебе хорошо, потому что работы так мало. Я учу по другому. Жизнь вечную приближают земными делами, и сто домов выстроить мало. Душу нужно трудить, а не руки. Нужно в душе миллион домов выстроить. Ты стремишься не верить, чтоб не трудиться так много в душе. В вашей школе ленивые учат ленивых, а мёртвые мёртвых.

– А… а у нас с детьми так не разговаривают! – ляпнула голова. – Я… Не хочу слушать про мёртвых! Я ещё маленькая.

– И будь маленькая, если нравится, – произнёс безымянный и обратился к другой Вике, без головы. – А ты хочешь быть вечной?

Та потянулась вдруг к небу руками, точно взлетая, но шлёпнулась, вновь, трепеща, поднялась и в кружении заметалась, ища телом выси; кажется, что мелькали порой серебристые крылья, так были плавны и жаждали высоты её руки; стало угадываться лицо, вдохновенное и прекрасное, вихрь волос захлестнул вдруг его, обозначив и выявив совершенно. Новая девочка вдруг упала без сил, а потом поднялась со слезами в глазах, необычно глубоких и новых, знающих что-то важное, потому что ей хлопали и хвалили её поселяне, собравшиеся посмотреть удивительный танец. Ей даже дали монетки и попросили:

– Скажи что-нибудь, девочка! Ты заставила наши души летать, и нам хочется слышать твой голос. Так же он светел, как ты?

– Я знаю мало, добрые люди, – на незнакомом её до того языке Вика ответила, – и боюсь своей речью расстроить вас. – Затрепетав, она бросилась к безымянному и уткнулась лицом ему в грудь.

– Скромный ответ и прекрасная девочка! Счастлив ты, добрый путник, имеющий столь прекрасную дочь! – восклицали растроганно люди и расходились.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.