Свет далеких звезд

Поезд до Венеры

Звук разбитого сердца —

это самая громкая тишина на свете.

Кэрролл Брайант

«Не знаю почему, но когда я смотрю на звезды, мне хочется мечтать», – думал Он, глядя в черное, густое, усыпанное блестящими пуговками звезд небо. Через толстое стекло иллюминатора Он видел людей, что толпились у края платформы, огороженной силовыми полями. Тысячи людей протягивали руки к поезду, их рты кривились в беззвучной мольбе о помощи, а глаза, полные отчаяния, были устремлены на отъезжающих. В вагон подали электричество. Желтые полосы неоновых огней протянулись вдоль салона. Мир по ту сторону иллюминатора исчез во мраке.

– Уважаемые пассажиры! Поезд отправляется через пятнадцать минут. Просьба занять свои места, – проговорил электронный голос и смолк, издав тихий щелчок.

Он посмотрел вокруг: два ряда кресел по два посадочных места протянулись на сотни метров вперед и назад.

– Уф! Еле успела. По платформе уже не пройти. – С соседнего кресла повеяло ароматом синтетического жасмина. Стройная девушка лет двадцати устраивалась рядом.

– Добрый вечер, – откликнулся Он, внимательно рассматривая девушку. Да уж, она бесподобна! Один из лучших экземпляров, которые можно забрать с собой с Земли.

– Ты откуда? – спросила девушка, глядя на него.

– Нидерланды.

– А я Настя, из России. Ты тако-о-й рыжий, – кокетливо протянула она. – Говорят, это к счастью.

– Но не для тех, кто остался там. – Через проход им широко улыбался пухлый жизнерадостный парень в начищенных до блеска ботинках.

– Вы кого имеете в виду? – осведомилась Настя.

– Я про тех, кто остался на платформе, конечно. Да и на всей Земле. Говорят, это последний поезд до Венеры. Я Роб, Калифорния, если позволите.

– Настя, очень приятно, – она протянула ему руку.

Оба выдержали паузу, ожидая от Него ответной любезности. Но Он молчал, нахмурив лоб, потирая пальцем длинный нос с горбинкой.

– Убедительная просьба, пристегните ремни, нажав на красную кнопку подлокотника справа, – попросил электронный голос.

Отовсюду послышались щелчки и громкий сосущий звук: ремни входили в пазы, плотно прижимая тела пассажиров к спинкам кресел. Он снова посмотрел в иллюминатор, платформа была едва видна в тусклом свете фонарей.

– Не насмотришься, даже не пытайся, – вздохнула Настя.

На ее прелестном личике читалась грусть, но грусть была какой-то сиюминутной, поверхностной.

– Я не могу поверить, что в последний раз вижу Землю, свой дом, – прошептал Он. Ногти больно впились в ладони.

– Скоро у вас будет новый дом. – Роб смерил его добродушным взглядом.

– Говорят, первые поезда, отбывшие на Венеру до нас, были нагружены лишь провизией, стройматериалами и техникой. Потом было несколько составов с людьми: учеными, инженерами, астронавтами. – Настя беспечно качала ногой, рассматривая что-то далеко впереди.

– Значит, наш поезд – это Ноев ковчег, – предположил Он. – Сколько нас здесь? Несколько тысяч?

– Пять тысяч восемьсот девяносто три человека и обслуживающие андроиды, – доложил голос из динамика, вмонтированного в подлокотник. Все трое вздрогнули от неожиданности.

Роб оживился, заерзал в своем кресле.

– А принесите-ка мне ионизированной воды, – неожиданно громко попросил Роб, наклонившись над динамиком.

Из люка, замаскированного в толстой обшивке, выехал металлический поднос, на котором стоял стакан с прозрачной, цвета голубого льда ионизированной водой.

– До отправления поезда осталось десять минут, – предупредил электронный голос.

Свет немного приглушили, и Он опять припал к иллюминатору. На небе ярче всех сияла Венера, а люди на платформе превратились в волнующееся море.

«Мы жили мирно, надеясь, любя, прощая, возвращая и даря, как заповедал наш век, век без войн, без слез и без скорби. Мы жили так, как учили нас древние, как просили наши сердца. Мы холили, лелеяли нашу планету и ухаживали за ней, но наши усилия оказались напрасны. Пришел день, и нас сняли с насиженного места, с Земли. С нашей Земли! Мы – люди, рожденные для этой синевы, для запаха мокрой травы после дождя, для утренней росы, должны уйти в незнакомый нам, чужой мир. Там, куда ни кинь взгляд, все иначе, непривычно, не так. А что же останется здесь? – думал Он. – А здесь никого и ничего не останется».

– Что ты взял с собой? Ну, ту единственную вещь, которую разрешено взять с Земли? – Настя дотронулась до его бледной руки, безвольно лежащей на подлокотнике.

– Я? – Он очнулся от своих мыслей. – Я взял с собой это. – Он указал на черный тубус под сиденьем кресла.

– Что там? – тихо спросила девушка.

– А я взял с собой вот это, – весело прервал их Роб и достал знаменитые «умные очки». – Кстати, мое изобретение. Не могу расстаться с таким чудом. Буду следить в них за прогнозом погоды, силой ветра на поверхности Венеры и вести виртуальный дневник.

Роб надел «умные очки», отделил палочку микрофона от тонкой дужки и артистично поднес ее ко рту, как будто собрался вести репортаж.

– Это просто игрушка, бездушная игрушка, плод фантазии на тему кодов, символов, формул. Что в ней ценного лично для тебя? – спросил Он.

– Ну, вероятно, дневник. Видеодневником и славятся «умные очки», – предположила Настя. – А я вот ничего не взяла. Одну вещь, которая напоминает мне о Земле? Насмешили! Может, я не хочу о ней помнить, – неожиданно резко добавила она.

– Почему? – удивился Он. – Ты хочешь забыть свой дом?

– Не стоит помнить о том, чего никогда уже не увидишь, – пожала плечами Настя. – Это бесперспективно. Все, кто сидит сейчас в поезде, хотят начать новую жизнь, а ностальгия остается для тех, кто остается, – попыталась сострить она, но никто не засмеялся.

– Нам придется начать все с чистого листа. Человечество в нашем лице отныне принадлежит само себе, пишет новую историю, смотрит в совершенно иное будущее, – еле слышно повторил Роб заученные слова, написанные в пособии для отъезжающих.

– Венера станет для нас новым домом. – Настя расстегнула заколку, запустила пятерню в свои густые волосы, и локоны рассыпались по плечам. Иногда она бросала быстрый взгляд в иллюминатор, но сразу же отводила глаза.

Он опять задумался, глядя в темное стекло. «Я помню кипарис, высокий, подпирающий темным острием само небо. Я помню далекий город с черепичными крышами, родной дом, каждую улицу, каждый камень на пыльной мостовой. Я помню высокий шпиль церкви. Так хорошо, так ладно скроенный черный в ночи шпиль, пронзающий небосвод. И горящие, пылающие над головой звезды. Их много, они смотрят сквозь меня, совсем меня не замечая. Но их взгляд все же обращен ко мне, просто я слишком далеко и слишком мал, чтобы эти древние старцы могли разглядеть меня. Их холодными лучами зажигается мой город, мой кипарис. Мои черепичные крыши становятся алыми, будто кровь. Шпиль моей церкви чернеет еще больше, противопоставляя себя сверкающему ночному миру. И я поднимаю глаза к небу. Лучше всех на нем видно ее, Венеру. Все это остается здесь. А что ждет нас там?»

– Не многие хотят мучить себя воспоминаниями. Кто-то оставил на Земле семью, которую ему запретили взять с собой, – с неожиданной тоской в голосе произнес Роб. Он надел очки и нажал кнопку на дужке. – А кто-то сам не захотел лететь.

– Не захотел? – удивилась Настя.

– Вы не поверите, сколько людей осталось на Земле по собственному желанию. Для них страшнее добровольно отказаться от привычной жизни, чем погибнуть вместе с планетой, – вздохнул Роб.

– Как такое может быть? – не поняла его Настя. – В конце концов, там, на Венере, для нас приготовлена…

– Надежда, – откликнулся Он. – Там для нас приготовлена надежда, и за этой призрачной надеждой летят пять тысяч восемьсот девяносто три потерянных человека.

– Стоит ли сгущать краски? – натянуто усмехнулся Роб, но его голос звучал жалобно. В стеклах «умных очков» мелькали фотографии. Одна, другая, день, ночь, солнце, дождь, увитый виноградником дом, смеющаяся женщина, пятнистая собака, лето, зима, снова та женщина, женщина и Роб, собака и Роб, они втроем и поодиночке. Он удалял фотографии одну за другой еле заметным движением пальца.

– Не стоит попусту мучить себя, надо все стереть, – шептал Роб, безостановочно, отчаянно вышвыривая минуты, дни, годы жизни из своего дневника. По его щекам катились слезы.

– Погоди, Роб! – окликнула его Настя.

Но Роб не мог остановиться.

– Не делай этого! – закричала девушка.

Роб ничего не слышал и не замечал, его лихорадило, руки тряслись, и на лбу выступил пот. Настя перегнулась через проход и сдернула с него очки. Роб заморгал от неожиданности, вытер пухлой рукой красные от слез глаза.

– Спасибо тебе, – прошептал он, опомнившись, забирая у Насти «умные очки».

– Так вот что ты на самом деле взял с собой, – задумчиво сказал Он, повернувшись к Робу, обмякшему в своем кресле. – Твои воспоминания о женщине, которой не дали разрешения лететь.

В салоне приглушили свет.

– Молчи, не мучь его. – Настя принялась напряженно вглядываться через стекло иллюминатора в лица на платформе. Впервые с тех пор, как она села в поезд.

Люди снаружи начали расходиться. Толпа поредела, некоторые махали рукой и даже пытались улыбаться. Теперь они были по разные стороны бытия: те, кто улетает, и те, кто остается. Те, кто смотрит из поезда в сгущающуюся тьму, пытаясь разглядеть любимые лица, и те, кто стоит на платформе и смотрит вверх, в светлое круглое окошко, пытаясь губами как можно отчетливей произнести последнее, самое главное слово.

– До отправления поезда осталось пять минут, – бесчувственно проинформировал электронный голос.

«Будут ли там дожди, будет ли там ночь? И какими они будут? Будем ли мы сеять, жать, собирать, сушить и молоть, превращая пепел и прах в хлеб насущный? Будет ли там луна? Другая, своя, бледная. Будет ли там вопрос, который может задать пришлый, чужой в новом мире человек, человек с Земли? А крыши, какими будут там крыши наших домов? И мой дом, каким будет он? Может, построят там церковь, может, замостят улицы камнем, а может, и нет. Как забрать с собой дом свой, сердце свое целиком с этой гибнущей Земли туда, в новую жизнь? Повторить то, что любишь больше всего на свете: ночь, кипарис, звезды, – точно такими же, будто через кальку времени и пространства, там, на Венере. Что будет там для меня?» – спрашивал и спрашивал Он себя, прикрыв ладонью глаза.

– Она не пришла проститься со мной, – раздался хриплый голос Роба. – Я бросил ее на этой гибнущей планете.

– Откуда ты знаешь, может, все же пришла? Посмотри внимательно. – Он указал Робу на иллюминатор.

– Не хочу! Не могу! – откликнулся Роб. – Я все так же слаб и безволен, как тогда, когда мне пришел билет, а ей нет. Мне надо было остаться с ней до конца. Будь я на ее месте, я бы не простил.

Роб выглядел опустошенным и совершенно несчастным. От улыбок, бравады и оптимизма не осталось и следа.

– Ты не знаешь этого наверняка, – попытался Он утешить Роба.

– А я бы пришла, – произнесла Настя. – Не смогла бы просто так отпустить любимого человека и не хотела бы, чтобы он забыл обо мне навсегда, словно меня и не было.

– Не ты ли торопила поезд, говорила, как хочешь поскорее очутиться в новой жизни, забыть обо всем? Ты даже не взяла ничего с собой! – удивился Роб.

– Нам повезло, как никому. Мы еще можем надеяться, что увидим новый день и тысячи новых дней, что будем жить, черт возьми. Жить! У нас есть будущее! Но почему от этой мысли хочется плакать? Это несправедливо! Мы должны вопить от радости, петь и веселиться, а этот поезд будто наполнен мертвецами, уцепившимися костлявыми пальцами за то, что уже почти ушло. – Настя задыхалась, выговаривая эти слова.

В вагоне стало совсем тихо.

– Все мы хотим казаться храбрыми, Настя, – согласился Он. – Ты права, нам хочется плакать от того, что мы будем жить. Потому что мы не планировали и не выбирали то, через что нам придется пройти.

– Так что у тебя в тубусе? – немного успокоившись, спросила Настя.

Его ноздри опять защекотал запах синтетического жасмина. Он провел рукой по ярко-рыжим волосам, обдумывая, стоит ли доверять малознакомым людям самое сокровенное. Но все же достал из-под кресла черный тубус, отвинтил крышку, бережно вынул из темного нутра полотно и развернул.

– «Звездная ночь»! – ахнули Настя и Роб. С замиранием сердца они смотрели на картину.

– Так как тебя зовут? – с подозрением переспросила Настя.

– Винсент, – просто ответил Он.

– Внимание! Поезд отправляется, – раздался электронный голос.

Все вокруг пришло в движение. Платформа, качнувшись, поехала назад.

Настя громко всхлипнула, навалилась всем телом на колени Винсента, вжалась лицом в иллюминатор и, глядя на платформу, вдруг замолотила кулачками по обшивке.

– Я взяла, взяла! – кричала она, захлебываясь слезами. – Я взяла с собой тебя!

Она разорвала висящую на шее цепочку и сдернула с нее помолвочное кольцо с сияющим, как падающая в ночи звезда, камешком, приложила его к холодному стеклу иллюминатора. По платформе, задыхаясь от быстрого бега, догонял поезд юноша лет двадцати. Его светлые волосы растрепались, он на ходу поправлял их рукой и улыбался Насте.

Поезд медленно набирал скорость.

– Она здесь, здесь, она пришла! – рвался в своем кресле Роб, до предела натянув ремни безопасности, чтобы лучше видеть в иллюминатор заполненную людьми платформу. Он плакал и рисовал сорвавшимися в пляс пальцами большие и маленькие сердечки. А кто-то там, под тусклым светом фонарей, отвечал ему тем же.

Одни выдергивали из креплений ремни, соскакивали с мест, бежали в конец вагона, приникая к каждому иллюминатору, чтобы до последнего мгновения видеть дорогие лица, руки, силуэты. Другие вжимались в кресла, прикрывая ладонями лицо, молились и шептали про себя слова прощания, прощения, любви.

Винсенту казалось, будто его дрожащие руки прорываются сквозь толщу воды, мечутся из стороны в сторону, пытаясь как-то выбраться из чертова поезда, будто тонкие губы раскрылись в беззвучных проклятиях чужой надежде, чужой жизни, чужой Венере. А ноги бьют, взбивают воздух и несут его к выходу, к наполненной людьми платформе, к зовущей толпе, к родной Земле, к родному дому, назад к гибнущей родной планете.

Но Он так и остался сидеть в кресле, до боли в суставах сжимая в руках написанную им картину, исступленно глядя на невозможно синее вихрящееся небо, на горы вдали, на черный кипарис, остроконечный шпиль своей церкви, на свой покинутый дом, такой беспомощный под ярко-желтыми холодными звездами.

Тот самый день

Как легко нам дышать,

Оттого, что подобно растенью

В чьей-то жизни чужой

Мы становимся светом и тенью…

Иосиф Бродский

– Все самое важное случается в тот самый день…

Старик Макартур остановился у окна, глядя на бескрайние, немыслимо густые плантации кукурузы, залитые августовским солнцем.

– Вам стоит наконец посвятить меня в свои планы, сэр, – попросил Билли. – Я приезжаю к вам пятый раз за месяц, а вы еще ни словом не обмолвились о том, зачем вам все это понадобилось.

– Намекаешь, что зря тратишь драгоценное время на такого неотесанного грубияна, как я?

Макартур резко повернулся. Последние лучи заходящего солнца осветили стекло, затерялись в его седых всклокоченных волосах. Лицо старика исказила гримаса обиды, и он стал похож на ребенка. Сердце добродушного Билли екнуло.

– Мне не жаль на вас времени, сэр. Я тоже одинок, хоть и молод, и мне нравится общаться с вами. Собственно, кроме вас мне и поговорить-то не с кем.

– Не вешай нос, дружище, – подбодрил его старик, глухой к душевным откровениям. – Налей-ка нам по чашке кофе и устраивайся поудобнее. Тебе лучше остаться здесь до утра. Ночь будет долгой, а завтра…

В тот день, примерно месяц назад, Билли выбрался из постели, пригладил непослушные густые волосы, посмотрел на себя в зеркало, аккуратно намылил щеки, сбрил едва заметную щетину. Он всмотрелся в свое отражение и, вполне довольный результатом, освежился лосьоном, похлопав себя по лицу.

В одноэтажном доме, как обычно, стояли тишина и въевшийся в деревянные стены запах пригорелой яичницы. Билли сварил крепкий кофе, прошелся по кухне, смел в тарелку рассыпанные по столу хлопья и плеснул туда молока. Держа в руке чашку, Билли глядел на утреннее марево. Июль выдался на редкость жарким, солнце лилось с неба горячей патокой, хоть ложку подставляй. Часы пробили девять.

За рулем джипа Билли немного оживился, помотав головой, стряхнул с себя сонливость, как собаки стряхивают воду. Он ехал вдоль зелено-желтых полей кукурузы, тянувшихся с юга на север штата. Повсюду виднелись деревянные лопасти фермерских мельниц и высокие крыши амбаров. Вдоль дороги, поднимая копытами пыль, неспешно брели коровы.

В контору он приехал последним. Робин встретила его неодобрительным взглядом и покачала головой.

– Не езди быстрее, чем может летать твой ангел-хранитель! – Билли попытался шуткой снять напряжение. Он запрыгнул на свой стул, будто скакуна оседлал, и ткнул пальцем в кнопку включения компьютера.

Робин нравилась ему, очень даже нравилась. Билли подумывал пригласить ее в бар, но у него всегда находились отговорки, чтобы этого не делать. Одни были нелепыми и смешными, другие жалкими и глупыми. Со временем Робин перестала с интересом смотреть в его сторону. Когда она вечером уходила из конторы, так и не дождавшись приглашения от Билли, он провожал ее долгим взглядом.

Едва Билли уселся за свой стол, как дверь в контору распахнулась от решительного пинка. Июльский зной наполнил комнату в считаные секунды. Старик Макартур стоял в дверях, глаза его блестели, и вся его фигура источала уверенность.

– Чего уставились? Я не пива пришел выпить, – загремел Макартур, не соизволив поздороваться.

Все оторопели. Но Билли встал со стула, подошел к старику и протянул ему руку.

– Не слишком ли ты молод? – Макартур прищурился, отвечая на рукопожатие. – Дай-ка мне сюда кого поопытнее!

– В любом возрасте можно быть профессионалом своего дела, – неожиданно громко и четко проговорил Билли. Робин округлила глаза и одобрительно улыбнулась.

– Ты мне нравишься, – Макартур потащил Билли обратно к его рабочему столу. – Мне нужен хороший юрист, чтобы составить бумаги.

– Если вы о завещании…

Громкий смех старика не дал Билли закончить.

– Помереть я еще успею! А пока мы с тобой таких дел наворотим, что земля содрогнется! – Макартур продолжал веселиться. – Я хочу взять в аренду пару акров кукурузных полей, тех, что примыкают к моей земле. И мне нужны правильно составленные бумаги.

– Вы крупнейший поставщик кукурузы во всем штате, – удивился Билли. – Зачем вам еще поля?

– А ты не суй нос не в свое дело, – отмахнулся старик.

Когда Макартур ушел, Робин поймала Билли за локоть. Он едва мог разобрать ее слова, пульс бил по ушам, отдавался в голове звоном огромного колокола.

– Зачем ему все это? – полюбопытствовала она. От нее пахло фиалками. – Старик что-то затевает. Точно говорю тебе. – Синие глаза Робин в упор смотрели на Билли, от чего тот краснел и немного задыхался. – Да у него комбайн заводится быстрее, чем его дряхлый пикап, и амбар в три раза больше собственного дома!

– Я съезжу к Макартуру, все узнаю и расскажу тебе, – пообещал Билли и выскочил за дверь.

Утром Макартур и Билли собирали сено в амбаре. Вилы ритмично двигались вверх-вниз, вверх-вниз, разбрасывая шуршащие соломинки.

– Мистер Макартур, вам грустно от того, что вашей жены нет рядом? – Билли испугался собственного вопроса.

– Я стараюсь не думать об этом. – Макартур неожиданно сник, повесил вилы на стальной крюк и вытер загорелый морщинистый лоб. – Я человек дела, всегда был таким. За все эти годы я ни разу не… – Макартур помрачнел и неопределенно помахал рукой в воздухе.

– А мне грустно, что Робин не со мной. – Билли прислонил вилы к стене и снял рукавицы.

– На самом деле, дружище, у тебя никогда не было Робин. Только если в твоем воображении.

Старик опустился на дощатый пол. Половицы скрипнули. Из-под крыши амбара, громко хлопая крыльями, вылетело несколько голубей.

– Мы с женой были вместе со старшей школы. Сколько лет прошло, черт возьми! Я даже не помню себя без нее, а теперь…

Он замолчал, внимательно рассматривая мозоли на своих ладонях.

– Что теперь?

– Теперь я стар, а ты идиот, – неожиданно заключил Макартур.

– Почему это? – ошарашенно спросил Билли.

– Шел бы ты к своей Робин и не морочил мне голову, – отрезал старик, встал и с усилием отворил тяжелую дверь амбара.

Они вышли под палящее солнце. Жара, державшаяся весь июль, в августе понемногу спадала, но ближе к полудню штат все еще превращался в Помпеи, щедро залитые лавой.

– Мне бы хотелось знать, сэр, что вы думаете обо мне и Робин, – продолжил Билли начатый в амбаре разговор.

– Прямо сейчас, дружище, я думаю не о Робин, а о том, что мы с тобой сделаем. Ведь сегодня как раз тот самый день!

– Вы не рассказываете мне, зачем вам столько земли.

– Ладно, иди за мной и все узнаешь.

Они шли сквозь марево, раздвигая руками плотные налитые стебли, на верхушках которых царственно восседали кукурузные початки.

– Я никогда не умел говорить правильные слова тем, кто мне дорог.

Широкая спина Макартура и его уверенная походка действовали на Билли как магнит.

– Вы о своей жене?

– Ну да. – Старик задумался, напряжение на его лице исчезло, он смотрел на далекую линию горизонта. – А знаешь, парень, у моей жены была забавная привычка: она зажмуривалась и спрашивала меня, какого цвета у нее глаза. «Карие», – ворчал я, недовольный ее глупым вопросом. Но она смеялась и поправляла: «Не-е-е-т, запомни уже, вишневые». Я всегда был слишком занят: размечал землю, чинил комбайн, латал крышу амбара, говорил только о работе, делал только то, что мне велит кукуруза: вспахивал, сеял, собирал, подписывал контракты. И поэтому не заметил, как у моей неунывающей жены пролегли темные круги под глазами, как опустились уголки губ, как исхудало ее лицо. Она угасала и больше уже не смеялась так, как до болезни! Она никогда не спрашивала, люблю ли я ее, не требовала откровенности. А теперь меня мучает вопрос: знала ли она, понимала ли это без слов? Только вот сейчас я понял, что должен был говорить ей все, что чувствовал, разрази меня, непутевого старика, гром. Говорить, что она дорога мне и что в ее вишневых глазах отражается вся моя чертова жизнь. А я… – Макартур безнадежно махнул рукой. – Я каждый раз запинался, как последний дурак, бормотал что-то невразумительное, стоял как пень и не мог выдавить из себя ни одного доброго словечка.

– Так вы ни разу не признались ей в любви? – удивился Билли, и ему показалось, что история его отношений с Робин в чем-то похожа на рассказ старика.

– Проклятье, ни разу!

Макартур открыл дверь комбайна. Они влезли в раскаленную кабину, и кожаные сиденья тут же приварились к их спинам.

– Что вы делаете, Макартур?

– Сейчас увидишь! Терпение, дружище, – старик хитро покосился на Билли. – Я вот к чему веду. Когда она уходила, я пытался сказать ей о своей любви. На языке вертелось столько всего, но я не произнес ни единого слова, черт бы меня побрал. Я сжимал ее руку и силился, видит Бог, силился сказать. Начал было «Я… Я…» Блеял, как баран в стойле! Она лежала и все смотрела на меня, ждала. Да так и ушла ни с чем. И тогда я заплакал.

Билли молчал. Замолчал и Макартур. Он методично работал рычагом, смотрел только перед собой. Лопасти срезали початки с тугих стеблей, поглощали их, тасовали, подбрасывали и опрокидывали. Комбайн ехал как-то странно: сначала долго наискосок, затем в обратную сторону. Макартур выключал ножи и аккуратно продвигался вдоль посевных просек. Затем снова врубал механизм, и стебли ложилась плашмя. Они ездили большими кругами, потом вдоль и поперек.

– Какого черта вы творите? – Билли устал, его мутило после нескольких часов, проведенных в раскаленной кабине.

Молчавший все это время Макартур наконец заговорил. Его лицо сияло, глаза задорно блестели, как в тот день, когда он появился в конторе.

– Терпение, дружище, скоро закончим. Я уже говорил, что так и не признался ей: «Я люблю тебя», – с расстановкой, отделяя слова друг от друга, добавил старик.

Ничего не понимающий Билли озадаченно смотрел на него.

– Кукурузу считают одной из самых древних культур в мире, и любовь такая же древняя, как мир. Так вот мне, черт возьми, надо просто закончить фразу, нарисовать в кукурузе эти слова…

Он повел комбайн полукругом, затем наискось и, наконец, по прямой. Осталась последняя буква. Она была такой же огромной, как и остальные, так что написать ее заняло у них добрых полчаса.