Свет далеких звезд

Рождественская охота

Здесь выбирает не голова,

здесь выбирает сердце.

Аркадий и Борис Стругацкие

Свеин твердо знал, что Рождество в городе, куда этим летом он переехал с родителями, вот-вот наступит. Сквозь слезы, наполняющие глаза до краев и спускающиеся ручейками по щекам, за всей этой теплой соленой влагой, Свеин видел мерцающие точки праздничных огней. Яркие желтые лампочки, их так много, что и не сосчитать. Они растянуты между двухэтажными цветными домиками, которые ждут солнца бóльшую часть года. Дома из сказки, с зелеными наличниками на окнах, красными геранями за темными стеклами, острыми крышами, с уютными кофейнями и ароматными пекарнями на первых этажах. Дома, в каждом из которых есть печь, жаркая, с раскаленным нутром, спрятанным до поры за резной дверцей. На подоконниках, как маяк, всегда горит приглушенный абажуром свет лампы. Словно те, кто живет внутри, боятся утонуть в тоскливой мгле, исчезнуть без следа на границе земли и низко висящего неба.

Пряничный городок, затерянный далеко на севере. Городок, пропахший ледяным морем, продрогший от дыхания пронизывающего ветра, укрытый легким одеялом снега. Весь год он слышит лишь нескончаемую мелодию воды и шепот уходящего за горизонт темного леса. Он отчаянно пытается добавить красок в ледяное безмолвие, рассмеяться в лицо снегу, но тот все идет и идет равнодушно, безостановочно, неумолимо.

Лишь раз в год, в такой день, как сегодня, в канун Рождества, город просыпается. В ожидании праздника он взволнованно слушает нежный перезвон гирлянд, скрип саней, шелест ангельских крыльев на еловых ветвях. Подсвечники развешаны на дверях, расставлены на мощеных мостовых и скамейках, на которых никогда никто не сидит. Город превращается в зажженную свечу, приметную, кажется, с самого неба. И хотя до вечера еще далеко, все знают: когда наступит тьма, зажигать свет будет уже поздно. Стоит один раз пустить тьму на порог, и она уже не уйдет.

Свеин взял со стола пустую красную, украшенную белыми оленями, жестяную коробку из-под рождественского печенья. Он вытер рукавом слезы, открыл крышку и положил в нее сложенный пополам листок с желанием. Залез под кровать и засунул коробку далеко в угол, чтобы никто не потревожил ее до следующего Рождества. Сегодня он тоже зажег в доме свечи. Не дожидаясь, пока вернется мать, нарядил маленькую, с него ростом, ель, насадил на макушку многогранную колючую звезду из горного хрусталя. Она отражала весь свет, который могла найти, собирала его, преломляла, перемешивала и расплескивала во все стороны. Бесчисленные радужные искры рассыпались по книжному шкафу, пестрому лоскутному одеялу, креслу с небрежно накинутым на спинку шерстяным пледом, по висящим вдоль стен картинам без рам со строгими северными пейзажами, по остывшей кладке печи, которую раньше всегда разжигал отец.

Свеина клонило в сон. За окном, как обычно, неторопливо падал снег. Редкие прохожие несли свечи, миски с рождественским ужином, бумажные пакеты, из которых торчал еловый лапник. Но вдруг люди стали оборачиваться, ускорять шаг, женщина с ребенком на руках постучала в дверь дома напротив и попросила впустить ее. Издалека послышалось пение. Тонкие детские голоса выводили стройную мелодию:

Без конца и края снег идет,

Фрау Холле[1] на охоту нас ведет,

За лесом тьма за горизонт падёт,

И солнце новое для нас взойдет…

Прислушиваясь к пению, Свеин сжал кулаки. Он почувствовал, как тело наполняется предвкушением чего-то особенного. Песня затягивала его.

Услышав эту песню,

Беги из дома прочь!

Что может быть чудесней

В рождественскую ночь…

Свеин внезапно ощутил себя свободным и счастливым. Процессия приближалась, снег хрустел под десятками ног. Первой шла женщина: большие темные очки, собранные в строгий пучок волосы, черное пальто, легкие туфли на каблуках. «Настоящая училка», – подумал Свеин. Он распахнул окно. В тот же миг женщина повернула голову и внимательно посмотрела на него. Свеин похолодел от страха. Песня не прекращалась, мелодия становилась быстрее, заманчивее.

И выйдет лес из берегов,

И почернеет небо,

Охотник отыскать готов

Тебя, где бы ты ни был…

Свеин схватил отцовскую кофту, набросил ее на плечи. В ней он казался совсем маленьким, рукава болтались у колен. Распахнув настежь дверь и задохнувшись от холодного воздуха, Свеин выбежал на улицу. В конце процессии шла маленькая девочка в теплом домашнем халате и тапочках на босу ногу.

– Вы куда идете? – спросил Свеин, с каждым словом выпуская изо рта облачка пара.

– Охотиться, – ответила девочка в перерыве между куплетами.

– На кого? – не понял Свеин.

– Друг на друга. – И девочка снова запела, звонко и голосисто.

«Шутит, точно шутит», – подумал Свеин.

Не переставая петь, процессия бодро шагала по улицам. Люди задергивали шторы, в окна высовывались дети, но родители хватали их, извивающихся, и тащили обратно в дом. Хлопали ставни, прохожие опускали глаза, пытаясь проскользнуть мимо. В город пришел вечер.

Расталкивая детей, Свеин протиснулся вперед. Теперь он шел рядом с высокой женщиной в черном пальто. Она была прекрасна.

– Куда мы идем? – осторожно поинтересовался он.

– Тебе уже ответили на этот вопрос. – Женщина даже не повернула к нему головы.

Свеин смутился.

– Сегодня ты загадал желание, – продолжала она.

– Откуда вы знаете? – испугался Свеин.

– Ты должен заслужить свое желание.

Она не ответила на его вопрос и будто говорила сама с собой, глядя на чернеющий лес, в сторону которого они направлялись.

– Как вас зовут? – спросил он.

– Фрау Холле, ты же знаешь, Свеин.

Она повернула к нему лицо, прикрытое темными очками и поднятым воротником. Ее кожа была белее снега. Свеин вздрогнул.

Дети подошли к лесу; между деревьями сгустилась непроглядная тьма. Тучи закрыли последние осколки синего неба, стало еще холоднее. Многие дети совсем замерзли, пара малышей оглядывалась назад и плакала. Песня прекратилась.

Покореженные, кривые деревья чернели впереди. Свеин присмотрелся. На стволах и на голых ветвях висели отвратительные маски. То ли звериные, то ли уродливые человечьи: лохматые, с клыками, вывернутыми наизнанку губами, одноглазые, с когтями, растущими оттуда, где подразумевалось быть лицу. Козлиные рога торчали в разные стороны, уши из кожи, разодранные и обвислые, трепетали на ветру.

Фрау Холле осталась позади толпы детей. Ее пучок распался, седые волосы ниспадали до самой земли. Алебастровая кожа сморщилась, глаза без темных очков горели злым холодным светом. Пальто исчезло, и теперь, окутывая худое тело, искрилось и переливалось белое платье. Фрау Холле подняла руку с неестественно длинными пальцами и, указывая в сторону масок, громко свистнула.

Охота началась. Даже самые маленькие и плаксивые срывались с места. Толкаясь, они что есть мочи бежали к маскам, хватали их, старшие били младших, отвоевывая маску для себя. Девочки тянули друг друга за волосы, мальчики ловили друг друга за шиворот и кидали на землю. Свеин поздно понял, что стоял слишком долго. Последняя маска была сдернута с ветки и надета кем-то из детей. Он оглянулся на фрау Холле. Та стояла неподвижно, ее платье светилось еще ярче, руки она скрестила на груди.

Успевшие заполучить маску обступили остальных детей полукругом, оставив им единственную возможность – бежать в сторону леса. Мир застыл. Дети затаили дыхание, тишину не нарушало ни сопение, ни всхлип, ни единый шорох. Фрау Холле снова подняла руку, провела ею в воздухе, словно что-то помешивала. Ее губы сложились в хищную ухмылку, и она свистнула во второй раз. Когда фрау Холле опустила руку, дети, оставшиеся без масок, уже неслись в лес, исчезая во тьме.

На этот раз Свеин не стал медлить. Не чувствуя холода, спотыкаясь о корни, он бежал среди стволов. Загонщики в масках выбрали себе каждый по одной жертве.

Свеин довольно быстро оторвался от своего преследователя и уже собрался было повернуть назад к опушке леса, когда увидел ту самую маленькую девочку в теплом халате, с визгом несущуюся мимо него. Она бежала босиком по снегу, потеряв свои домашние тапочки. За ней с удивительной прытью гнался рослый и сильный мальчишка лет четырнадцати, и маска его внушала ужас.

– Эй, ты, трус! Кошмар маленьких девочек! – крикнул Свеин и замахал руками, как матрос сигнальными флажками, чтобы привлечь к себе его внимание. – Поймай-ка меня, урод, попробуй.

Маска остановилась и, забыв о девочке, бросилась следом за Свеином.

Они углублялись все дальше в лес. Те, кто бежал рядом со Свеином, остались позади или в панике сменили направление. Между стволами мелькали испуганные дети с лицами, расцарапанными о низко висящие промерзшие сучья и ветви. Несколько раз Свеин падал, он поранил в кровь ногу, но не чувствовал ничего, кроме бешеного стука сердца, рвущегося из груди. На нем была отцовская кофта, легкие кеды и пижама, которую он не снимал с тех пор, как вчера лег спать. Штанины намокли от снега, на колене зияла дыра, несколько раз он попадал в мокрые проталины, полные ледяной воды, оборачивался на секунду: маска-загонщик приближалась. По лесу разносился уже не человеческий, а какой-то животный рев. Те, кого ловили, быстро затихали, и на смену их крикам приходил вой, похожий на волчий. А тьма сгущалась все больше.

У Свеина уже не было сил бежать. Он увяз в снегу, упал, маска нагнала его. Крепкая рука схватила его за воротник, резко подняла с земли и развернула. На Свеина дохнуло гнилостным запахом смерти. От покрывавшей маску шерсти тянуло козлиной вонью, пустые глазницы притягивали взгляд. Загонщик прижимал его к себе, их лица сближались, Свеина замутило.

– Бей в пах, понял? – отец стоял рядом.

– Не поможет, – мрачно изрек Свеин.

– Если ты не сопротивляешься, у тебя точно нет ни единого шанса… – сказал отец.

Свеин зажмурился, вдохнул ледяной воздух и со всей силы ударил ногой. Маска взвыла, но то был не победный вопль загонщика, за который положена награда от фрау Холле, а вопль боли. Свеин вырвался и бросился бежать. Ноги путались, он слышал лишь собственный пульс, раздававшийся в ушах. Впереди чернел ров шириной в пару метров. Он прыгнул и провалился. Руки судорожно цеплялись за коряги, торчащие по краю рва, замедляя падение. Ноги коснулись быстрого ручья, уносящего с собой мелкие камни и ветви. Свеин стоял по щиколотку в воде, оглядываясь. На краю рва стояла маска и смотрела на него. Вдруг загонщик развернулся и медленно пошел прочь. Свеин отдышался. Он не знал, куда идти, рождественская ночь только началась, а где-то в лесу все еще шла охота.

Теплая, толстой вязки отцовская кофта согревала его, но ступней в промокших насквозь кедах он почти не чувствовал. Свеин понял, что зашел слишком далеко в лес – шершавые, покрытые бледным мхом стволы тесно жались друг к другу, их корни взрывали мерзлую землю, ветви сплетались, загораживая небо.

– Ты так извиняешься?

Высокий бородач в косухе злобно уставился на Агату сверху вниз. Женщина сжалась от страха.

– Простите, – лепетала мать Свеина. – Простите…

– Ты мне еще разок повтори! – мужчина повысил голос и навис над Агатой, тряся бородой.

Те немногие, кто был в супермаркете, с любопытством смотрели на них.

Не помня себя от ярости, Свеин встал между здоровяком и матерью в боевую стойку, которой его научил отец.

– Пошел прочь! – заорал он. Агата крепко сжала плечо сына, не давая двинуться на обидчика.

Высоко задрав голову Свеин прокричал:

– Скажешь еще слово, убью! – на последнем слоге он по-детски взвизгнул. Бородач затрясся от смеха.

– Ай да малец! Ладно уж, живи. Но в другой раз я тебе шею сверну. – Он развернулся и неспешно удалился.

– Не смей больше так делать! – В глазах Агаты стояли слезы.

– Папа сделал бы то же самое, – выдохнул Свеин.

– Значит, теперь ты – мой защитник, – мать наклонилась к нему, ее полные благодарности глаза смотрели ему в душу.

Запах моря становился отчетливее. Лес затих, криков больше не было слышно. Свеин не понимал, как далеко от дома он оказался и где находится. Надо было как-то согреть оледеневшие пальцы рук и ног. Единственная мечта – развести костер – была неосуществима. Он мог бы собрать хворост, но поджечь его было нечем.

Проваливаясь в снег, Свеин брел наугад и вдруг вскрикнул: в темноте его лица коснулось что-то мягкое и гладкое. С ветви свисал коробок, обвязанный алым рождественским бантом. В коробке лежала одна спичка.

Сжимая в руке коробок, Свеин искал более-менее сухие ветви, из которых можно сложить костер. Но снег шел так долго, а солнца не было так давно, что его пальцы нащупывали только влажный мох да сгнившую кору, от которой остро пахло плесенью.

– У меня еще много работы. А ты иди спать…

Агата склонилась над столом. Ее руки двигались так быстро, что Свеин едва успевал следить, как она плетет абажуры из гибких разноцветных прутиков, вставляет в них лампочки, протягивает тонкий, едва заметный провод. Агата развешивала фонарики по всему дому, чтобы проверить, все ли горят как следует. И тогда казалось, что комнаты расцвечены волшебной радугой. Зеленые, красные, голубые, оранжевые, желтые – Агата сама смешивала краски, и цвет прутиков всегда получался уникальным. Она раздвигала шторы, и прохожие останавливались, чтобы полюбоваться на разноцветные ажурные огоньки. Так Агата находила новых и новых заказчиков.

– Пожалуй, я все-таки помогу тебе, – Свеин внимательно посмотрел на стол, заваленный мотками провода, прутьями и красками.

– Я плету, а ты вдеваешь лампочки, идет? – Мать протянула ему первый абажур, который умещался в ладонь.

– Управимся до утра? – спросил Свеин.

– Вместе обязательно управимся. – Агата потрепала его по голове. – Ты прямо как отец. Мы тоже обычно всю ночь сидели вместе и работали. Значит, теперь ты мой помощник.

За деревьями светало, хотя тьма еще сопротивлялась, не желая сдавать позиции. Свеин вдохнул запах моря – оно было так близко, где-то за лесом. Он споткнулся и упал, растянувшись на мерзлой земле. Под ногами, перевязанная алым бантом, лежала вязанка сухого хвороста.

В тот день отцовская кофта так и осталась лежать на стуле. Агата сидела спиной к сыну, когда тот зашел в комнату. Печь, сладить с которой мог только отец, не давала тепла осиротевшему дому. Все успело остыть: кресла, стол, посуда, книги в открытых шкафах. Не найдя ничего съестного, Свеин сел рядом с матерью, положил руку ей на плечо. Она накрыла его руку своей ладонью. Еще месяц назад Свеин купил упаковку рождественского ароматного имбирного печенья, с медом, корицей и яркой белой глазурью. Он берег его, мечтая, как на Рождество они съедят его втроем. Иногда Свеин открывал крышку, принюхивался, перебирал печенья в виде звездочек, человечков, елочных шаров и сердечек. Теперь он принес коробку из своей комнаты. Агата взяла одно печенье, надкусила. Через час они съели все до последней крошки, и на душе стало немного легче.

Он нашел место для костра. Несколько десятков метров отделяли его от обрыва, за которым лес перетекал в черное, мерцающее в лунном свете ледяное море. Волны неспешно накатывали одна на другую, зыбкие и далекие, как и его воспоминания. Костер быстро занялся.

– Хорошо, что ты еще здесь, – за его спиной раздался знакомый голос.

Свеин обернулся.

– Даже не поздороваешься? – ласково спросил отец.

– Ты?! – Свеин до боли сжал пальцы, ущипнул себя, прикусил губу, но видение не исчезло.

Ноги и руки согрелись, лес шуршал ветвями, снег перестал падать.

– Каким было твое рождественское желание? – отец присел рядом.

– Я загадал, чтобы ты вернулся. – Свеин яростно тер глаза, стараясь не заплакать.

– Это невозможно, ты ведь знаешь.

– Без тебя в доме холодно. Я опять не смог растопить печь, и мама уже чихает, – пожаловался Свеин.

– Так каким же было твое настоящее желание?

Свеин задумался, глядя на огонь.

– Стать наконец взрослым, чтобы я мог позаботиться о нас с мамой так же, как заботился ты… – Ветер уносил его слова.

– Быть защитником, помощником, опорой? Таким ты хочешь стать, Свеин? – отец внимательно смотрел на него.

– Ты думаешь… – Свеин прижался к отцовскому плечу.

– Я думаю, ты заслужил свое желание, – голос отца звучал все тише.

В снегу у костра в большой отцовской кофте сидел и уверенно смотрел вдаль взрослый мальчик. Он будто стал выше, шире в плечах, сильнее.

Рассвело. Над городом всходило яркое зимнее солнце. Свечи в домах догорели, нарядные елки шуршали лапником, рождественские колокольчики мелодично звенели в ветвях.

Свеин зашел в дом, снял промокшую обувь, прошел в комнату. На диване, укрывшись пестрым лоскутным одеялом, спала Агата. Свет мало-помалу проникал в окно, осторожно крался по половицам. Свеин открыл печь, подумал, прикинул и так и эдак, взял спички и немного поленьев. Через минуту он прикрыл резную дверцу, за которой весело горело жаркое пламя.

Добро пожаловать домой

Из будущего можно убежать только

в одно место – в прошлое…

Стивен Кинг

Стивенс сидел на ступеньках невысокой лестницы, прислонившись к кирпичной стене. В руках он задумчиво вертел коммуникатор из светящегося пластиграфена. На экране по кругу перемещались квадратики приложений, и Стивенс устало водил по ним пальцем.

– Вам помочь? – молодой парень с тигровым раскрасом на лице и высоким начесом из ярко-красных волос склонился к Стивенсу, протягивая ему руку.

– Я забыл ключ от двери… – пробормотал Стивенс, поднимая на парня старческое морщинистое лицо.

– Что забыли? – не понял тот.

– Как это называется… киберкод, так понятнее? – разозлился Стивенс.

– А, вы не можете попасть домой! – воскликнул парень.

Он звякнул электронными браслетами, на которых светились датчики пульса, давления, измеритель уровня алкоголя в крови и мерцал спутниковый маячок. Он аккуратно взял коммуникатор из рук Стивенса, порылся в приложениях.

– Кодовое слово? – деловито поинтересовался он.

– Интенсификация, мистификация, транзакция, – пытался вспомнить Стивенс, почесывая седую щетину на подбородке.

– Так дело не пойдет, папаша, у вас будет три попытки, – парень присел рядом с ним на прогретый летним солнцем тротуар.

Воздух был прозрачным и чистым, словно они сидели не в центре многомиллионного города, а в Альпах. Проносящиеся в полуметре над дорогой машины, бесшумные, как мыши в ночи, выбрасывали в воздух клубы бледного водяного пара. На улице почти никого не было, только пара молодых людей, гуляющих рука об руку, и андроиды для выгула собак, катящиеся на гуттаперчевых трансформах, послушно следуя за своими подопечными.

– Я стал часто забывать… – медленно проговорил Стивенс. – Все эти новинки, техника, раньше все было гораздо проще.

– И отнимало кучу времени и сил. Всякая уборка дома, покупки в супермаркетах. Я слышал, что тридцать лет назад вы и готовили сами…

«Всего тридцать лет, какие-то тридцать лет, а я словно оказался в другом мире. И я почти уже ничего не понимаю в дребезжащих, бренчащих, отовсюду звонящих гаджетах, которые через месяц можно выбрасывать на помойку, потому что появилось нечто поновее и покруче», – размышлял старик. Но вслух произнес другое.

– Я просто не всегда поспеваю за новшествами. У меня есть сын, он помогает, как может, но мир сегодня меняется слишком быстро.

– Вы думали об этом? – парень указал пальцем на возвышенность, расположенную недалеко от автокольца, серой лентой опоясывающего город. Даже отсюда можно было разглядеть длинный пятиэтажный дом в колониальном стиле, с большими окнами в деревянных рамах и лепниной на фасаде, с яркой лазерной вывеской «Центр ГеронтоАдаптации», проецируемой в небо над крышей.

– Центр стариковской адаптации к нормальному миру? – усмехнулся Стивенс. – Ну нет, рано списывать меня со счетов, молодой человек, – обиженно сказал он. – Эмансипация! – он вдруг вспомнил затерявшееся в памяти слово.

– Что? – не понял парень. – Что это еще за фигня такая?

– Эмансипация! – проорал обрадованный Стивенс в коммуникатор.

– Идентификация код-голос принята, – сообщил невидимый глазу автомат-охранник. Щелкнул замок на входной двери, затем раздался еще один щелчок внутри темного коридора.

– Держитесь, сэр, и удачи, – от души пожелал парень, провел рукой по высокому начесу, браслеты громко звякнули.

Стивенс проводил взглядом его удаляющуюся фигуру и снова посмотрел на «Центр ГеронтоАдаптации».

Он поднялся по лестнице, в коридоре автоматически зажегся свет. Стивенс преодолел еще несколько ступенек, держась за перила, потянулся к ручке. Но дверь в квартиру приоткрылась сама, послушная и не нуждающаяся в посторонней помощи.

– Добро пожаловать домой, мистер Стивенс, – певучий женский голос приветствовал его.

– Ну, привет, как прошел твой день? – съязвил старик. – Хорошо, спасибо! А твой? – не мог угомониться он.

– Температура воздуха в помещении семьдесят градусов по Фаренгейту, установлен оптимальный уровень влажности, – перечислял голос без выражения.

– Чайник, – недовольно произнес Стивенс.

В углу кухни засветился и тут же погас, вскипятив воду, заполненный чайник.

– Пара секунд, ха-ха. А ты у меня шустрая, хозяйка, – буркнул Стивенс.

Он вспомнил Магду. Когда-то, кажется, совсем в другой жизни, они сидели здесь, у открытого окна, из которого тянуло удушливыми выхлопами от проезжающих машин. На плите, разбрызгивая масло, жарился сочный стейк, присыпанный душистыми травами. От сковороды исходил пахучий дымок, обволакивающий всю кухню. Магда читала увесистую книгу, опершись рукой о стол, покрытый хлопковой скатертью.

– Стейк! – скомандовал Стивенс.

Внутри прозрачного куба шустро заходила игла, отпечатывая розовый кусок мяса прямо на нагретую поверхность плиты. Старый добрый хорошо прожаренный стейк без запаха, без дыма, без жира, без души.

Стивенс аккуратно взял мясо, положил его на тарелку. Он провел ладонью по гладкой поверхности стола. Темные недра ожили, запел веселую песню рекламный ролик, в правом углу высветились последние новости, в левом мерцала поисковая строка. В открытое окно дул чистый свежий ветер. «Слишком многое изменилось, Магда, я не узнаю наш дом», – мысленно пожаловался жене Стивенс.

– Папа! – в коммуникаторе появилось лицо Джона.

– Сын, разве ты не видишь, что я ужинаю? – мрачно пробормотал Стивенс, раздосадованный тем, что его размышления прервали.

– Папа, слушай, я получил данные с твоей зубной щетки. У тебя кариес в зубе, снизу справа. Папа! В наше время кариес ну просто… – Он запнулся. – Скажут, что я за тобой не ухаживаю! Я записал тебя на завтра к дантисту.

Кусок мяса застыл в воздухе, не достигнув открытого рта Стивенса. Его испещренный морщинами лоб нахмурился еще больше.

– Научись хорошим манерам, Джонатан! – прорычал Стивенс. – Или ты еще доложишь мне про датчики моего унитаза?

– Не бушуй, отец, – миролюбиво ответил Джон. – Завтра в десять будь у дантиста, я вызову тебе такси.

И он отключился.

Стивенс закрыл глаза. Он вспомнил, как тридцать лет назад Магда сидела перед ним с вязанием, с настоящими мотками пряжи, десятками метров нежной, мягкой шерсти. На подоконнике стояли живые цветы, а не те «резиновые» колючки, которые стали нынче последним писком моды. Город тридцать лет назад благоухал: китайской едой, помойками, выхлопными газами, человеческим потом. Сегодня Стивенс ненавидел стерильную чистоту воздуха вокруг. Город тридцать лет назад гремел: колесами по водосточным люкам, нетерпеливыми гудками автомобилей, собачьим лаем, бесчисленным хором человеческих голосов. Стивенс устал от глухой тишины и того, что теперь называли «покоем».

Кусок не лез в горло. Он прошелся взад-вперед по комнате, провел рукой по старому креслу, которое так и не смог заменить на современное чудо дизайна, принимающее форму тела; по пыльному чучелу совы, которую подбил из рогатки, когда ему было четырнадцать (два года тюрьмы по нынешним законам). Он пошарил рукой под диваном и достал оттуда сковороду, на которой Магда тридцать лет назад поджаривала стейки каждый день его счастливой жизни.