Синий роман

И всё в его молодой жизни было бы хорошо, если бы где-то через месяц-полтора, сначала по двору, а затем и по всему городу не поползли слухи. Их катали на санках, всюду сующие свой нос, дети и убирали вездесущие снегоуборочные машины. А упитанная татуированная соседка тётя Кдара, сидя на скамейке под густым, как вишнёвый кисель, небом, выражая мнение общественности, сделала вывод: «нашему Костику не нужны ни девочки, ни мальчики. Он тащится исключительно с себя».

Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться: за это время звезда не успевает моргнуть, а он уже возненавидел и растреклятое зеркало, и тех, кто незаслуженно обвинял его в нарциссизме, и даже покойного к тому времени Сергеича.

Кстати, о птичках. Костику снились не только обычные ароматы, а иногда и люди, но помнил он их лишь до тех пор, пока его ноги находились под одеялом. Стоило им коснуться пола, как сон тут же испарялся. Но нет правил без исключений. Один сон Костя всё-таки запомнил. И, причём, очень хорошо: выставочный зал, галерея, какая-то рок-группа со странным названием «Кашель», молодая стройная женщина с осенью на лице и красная кошка. Одинокая, дождливая осень в женщине привлекательней безбрежной радости в ней же. Хотя, это одно и то же, и я не думаю, что ля-минор лучше, чем до-мажор.

Снег ложится на твои плечи. Уже давно за полночь, а тебе не спится. Ты танцуешь на заснеженных крышах домов, пугая бездомных котов, перепутавших зиму с весной. Сон с любовью. Чай с вином. Гарольда Бадда с Биллом Шарпом.

Нагая нагоняет нас. Ветер может многое, но не всё. Он может принести и унести лето, но не в состоянии удержать осень. Нас нагоняет нагая любовь. Ты танцуешь в ритме ночи, заслоняя полнеба вороньим крылом своих волос. Ты, как любовь, нага. Снег сгорает со стыда, стесняясь твоей наготы. И превращается в дождь. Крыши плачут, провожая в последний путь зиму. В город пришла весна.

Костя сидел на открытой террасе местного кафе и сквозь меню увлечённо изучал бёдра официантки. Он бы с превеликим удовольствием заказал себе именно их. В меню было всё, а бёдер не значилось. Что ж, придётся ограничиться традиционным кофе.

Негромко звучала старая, но до сих пор актуальная песня: «А женщины, те, что могли быть, как сёстры, красят ядом рабочую плоскость ногтей…»

– Пап, а для чего людям ногти? – «…и спросила кроха». Кроха была упитанным щекастым карапузом лет четырёх. Они сидели за соседним столиком и ели мороженое.

– Женщины с их помощью ловят самцов…

– А мужчины?

– Они их грызут. Некоторые на отходняке, а некоторые для того, чтобы завладеть этим несовершенным миром и сделать его лучше.

«Идиот», – подумал Костя – для этого зеркало ему не понадобилось – встал из-за стола и, не дожидаясь кофе, направился к дому.

Путь домой пролегал мимо выставочного зала, и поскольку часы на его руке имели сугубо декоративное значение, он решил зайти и приобщиться к прекрасному.

Работ было много. Он миновал зал скульптуры и, задержавшись в зале номер два – там размещались живописные полотна, – заинтересовался одной картиной. Она называлась «Галерея». Возле неё стояла молодая стройная женщина. Костя подошёл и, тихонько кашлянув, сказал:

– Интересная работа.

Она обернулась, оценивающе взвесила его взглядом и произнесла:

– Да. Моя любимая из тех, что здесь находятся, – женщина была не только стройна, но и красива.

– Я тоже частенько прихожу сюда, – соврал он, – и, похоже, наши взгляды совпадают.

– А что Вам ещё тут нравится? – спросила женщина.

Костик оглянулся по сторонам в поисках спасительной детали и, увидав огромного толстого кота, радостно ответил:

– Кот.

Она посмотрела на ленивое животное – тот лежал прямо посреди зала, – улыбнулась и, ничего не сказав, вновь повернулась к картине. Похоже, время его полуторанедельного воздержания станет взрослее ещё на одну ночь.

По причинам никому не известным, он прошёл свой двор и оказался в чужом, впрочем, как две капли портвейна, похожем на тот, где жил сам. Там красная кошка, играя со своими длинными волосами, запуталась в них и теперь жалобно мяукала. Костя подошёл и осторожно помог ей выпутаться из сложившегося положения.

– Спасибо, – услышал он.

– Ты умеешь говорить?

– Нет. Она не может.

Он обернулся. Перед ним стояла молодая и стройная женщина с осенью на лице. Та самая. Незнакомка с выставочного зала.

– Она может только убегать из дома и попадать во всякие неприятности.

– Необычный зверь, – намекнул Костя на редкий окрас и пышную шевелюру кошки, возвращая хозяйке её сокровище.

– Да, – подтвердила она его наблюдения, – очень редкая порода. Называется: «Необычная волосатая».

– Наверное, дорогая? – предположил он, а сам подумал: «Я бы с тобой покувыркался».

– Не знаю. Она мне досталась бесплатно.

– И как же зовут эту бесплатную драгоценность? – поинтересовался Костя.

– Москва, – ответила она, а потом, сказав: – пойдём, – взяла его за руку и потянула к подъезду.

– Куда? – он не упирался и спросил скорее машинально, нежели…

– Ни куда, а зачем.

– Ну, и зачем?

– Я помогу тебе, – тихо сказала она и поцеловала мирно мурлыкающую у неё на руках, необычную волосатую кошку прямо в нос. Розовый нос был холодным и мокрым.

Квартира, в которую они вошли, была самая обычная, если не считать огромного количества книг и полного отсутствия зеркал.

Она подошла к шкафу, взяла с полки диск Майлза Дэвиса "Ту-Ту" и вставила его в проигрыватель.

Труба с сурдиной выматывала нервы, натягивая их в струну, и грозилась оборвать ее еще до того, как та издаст первый звук. Но та же труба, с той же сурдиной заставляла забывать, что есть такой элемент человеческого организма, именуемый нервами, успокаивая их до полного отсутствия.

Огромные белые шапки хризантем слушали Дэвиса и, я не могу сказать точно, но, по-моему, им нравилась его музыка. Она и хризантемы. Хризантемы, она и Дэвис.

– Откуда у неё хризантемы? – подумал Костя. – Весна на улице.

– Из оранжереи, – сказала она, – Вот тут я и живу, – а потом, спохватившись, добавила: – меня зовут Ивана.

– А меня…

– Костя, – прервала она его, – «Кто не знает Константина, тот тупица и скотина», – процитировала она фольклор местных мальчишек.

Вообще-то, там ещё было продолжение: «Он сутки в зеркало глядит и всё время говорит: я ль на свете всех милее?…», но Ивана сделала вид, будто знакома только с первой частью.

– Они меня уже достали, – посетовал он, оглядел комнату и, увидев на стене часы с неправильным временем, сменил тему, – твои часы опаздывают.

– Знаю, – она вздохнула, – завтра они умрут.

– Ты хотела сказать: остановятся, сломаются, перестанут идти? – он посмотрел на часы так, как будто ему предстояло решать их судьбу.

– Видишь ли, это хорошие часы, – Ивана поймала его взгляд и улыбнулась, – а хорошие часы так же, как хорошие люди – редкость. Они не останавливаются, ломаются или перестают идти – они тихо и с достоинством умирают.

Костя не знал, что на это ответить и поэтому, не обнаружив в её комнате одностороннего окна в мир, тщательно, но тщетно скрывая радость, спросил:

– А где твой телевизор?

– Нет его.

– Почему?

– Слишком много ненужной информации.

– А! – понимающе протянул Костя, но, поскольку на самом деле, не понял ничего, то решил ещё раз сменить пластинку: – Ого! Сколько книг!

Все стены её комнаты от пола до потолка были заставлены стеллажами с книгами.

– Да, – согласилась Ивана, – они мне достались от бабушки, – и, предупреждая очевидный вопрос, пояснила: – все они написаны на древнем языке синероссов.

Константин взял одну из книг, раскрыл её и, глядя на странные буквы, прочитал:

– Синяя магия. 547 советов начинающим, – затем он удивлённо произнёс: – Но я понимаю этот язык.

– Ничего удивительного, – сказала она, – гены берут своё. Ты тоже синеросс.

Она облизала его память, и он, заглянув в далёкое прошлое, мыслями своими переместился в солнечный город Краффу. Город был большим, белым и красивым. Впрочем, так же, как и все города того времени. А всё, что не было большим, белым и красивым, городом просто не являлось. Там он узрел умных и сильных людей. Во сне они видели дельфинов, а наяву запросто общались с ангелами и поэтому поклонялись Воде. Костик почему-то не удивился, когда понял, что все они, как и он, могли слышать мысли других, а к себе оставались глухи. Но это их не заботило, потому что их собственные мысли становились частью чего-то единого. Огромного и светлого… общий банк информации.

– Утопия! – произнёс Костя, – Я не знаю, как это тебе удаётся, но кино отвратительное. Коммунизм какой-то.

– Этот, как ты выразился, «коммунизм» был первой и единственной цивилизацией на Земле. Все остальные – о нашей я просто молчу – жалкая пародия.

– Да? Ну, и где же теперь эта твоя ЦИВИЛИЗАЦИЯ? – съязвил он.

– Во-первых, не твоя, а наша, – Ивана протянула ему «Синюю магию» и, сказав: – дарю, – продолжила: – а, во-вторых, загляни-ка в мои мысли, а то ты со своим зеркалом никого, кроме себя, не замечаешь.

Он с огромным удовольствием выполнил её просьбу и к своему удивлению нашёл там только одну-единственную фразу: «Ты же хотел со мной покувыркаться». Как видно, в этом мире не только он умел читать чужие мысли.

В трёх верстах от солнца, прямо посреди хаоса застывшего времени они безмолвно практиковали камасутру. Слёз и пота им хватило на то, чтобы ночной пёс сна навсегда позабыл о своём существовании и больше никогда не чесался. Но верблюды в этих песках стояли как вкопанные, а в очаге культуры ясным пламенем горели культурные ценности. И только там, где раньше текла река, и теперь по-прежнему звучит закованный в каменные берега ACID Jazz Леонида Утёсова.

Они лежали на полу, курили и молчали.

– Я тебя видел во сне, – подумал он.

– Знаю, – ответила она.

– Откуда?

– Воруешь громко, да тихо отдаёшь, – сказала она. И он решил, что будет лучше поменять тему:

– Это даже не мысль, а так, простая констатация факта моих предпочтений, – предупредил он и поцеловал её в грудь, – дождь лучше, чем снег. Он не тает.

– Снег лучше, чем дождь, – молча не согласилась она, – он говорит, не проронив ни звука, – и добавила: – я научу тебя видеть сны.

Ночная. Твои волосы можно сравнить только с ночью. В них обитают звёзды. Звёздные запахи по колено погружаются в землю и наполняют собой уставшие за день ноги. Ноги пахнут не потом, а звёздами. Созвездиями. Телец и Весы. Ты и я.

Мы лежим под цветом твоих волос, над звёздной суетой. На улице Лето некто беспредельно одинокий обречено терзает гитару. Вчера, в пьяной драке ему выкололи третий глаз, но он, счастливчик, об этом не знает.

Ты что-то говоришь. Я слушаю, но не слышу. Мне достаточно мелодии твоего голоса. Она, словно спелое, налитое солнцем яблоко. Его хочется съесть. Если не всё, то хотя бы попробовать.

Надкушенное яблоко целее целого. Оно знает горечь утраты. Ночь. Спят подсолнухи и снег, подснежники и солнце, подберёзовики и кедры. Я иду опушкой леса. Слева меня безмолвно преследует моя серебристая ночная тень. На траве и в небе твоих волос копошатся светлячки звёзд. Закуковала, кем-то не ко времени разбуженная, кукушка. Кукушка-кукушка, сколько мне жить? Птица замолчала так же внезапно, как и заговорила. Я испугался. Но Млечный путь, берущий своё начало в речке Кара-Су, голосом моей мамы сказал, что тот, кто не услышал от кукушки ответа на свой вопрос, либо уже мёртв, либо будет жить вечно. И тогда я понял: это не я, а любовь шарится по ночному лесу. Моя любовь. Она жива. Она будет жить вечно.

Неритмичная линия горизонта задрожала и порвалась под натиском рассвета.

                        Бесцветная любовь.

Приехала и уехала Катя.

Моя бесцветная, но с запахом переспелой вишни любовь одиноко лежала на пыльном тротуаре. Её обронил и забыл подобрать пьяный апрель.

Ночь навалилась на макушку тяжестью всех своих звуков. Лён простыни звучал, как неспелый лист фанерный. Подушка мирно поскрипывала под моим чутким ухом, становясь припевом в единой песне цикад. Но продолжалось это не долго. Меня легко подмял под себя и размазал по рельсам тяжёлый локомотив сна. Чем тяжелее, тем легче. «Спи. Утро будет усталым», – сказала Анна Каренина.

Снилась Тамара – красивейшая женщина на всём белом свете. Карие с синим ободком глаза излучали желание. Высокая грудь томно вздымалась под лёгким топиком. Ноги, мечта порнографа, уверенно стояли на высокой шпильке. Да что там говорить? Эх! Это надо видеть. Одно железо чего стоит. О басовом барабане я просто молчу. А как звучит её рабочий! А альты с томами! Нет! Это всё-таки надо слышать. А всё от того что, вынырнувший из очереди за синими воздушными шарами, карлик с отвратительной бородавкой на носу – он один знал, куда на самом деле подевалась Атлантида – подпрыгнул и вылил мне на голову: «Уменьшительно-ласкательное от Тамара будет не Тома, а ТАМА».

Я проснулся довольно рано. Просто спать дальше мне помешало солнце, а, может быть, голодная и потому оравшая, как резаная, кошка. Не знаю, кому как, а мне надоедает все это хозяйство еще до того, как начинает происходить. Запустив в это милое животное тапочкой сорок пятого размера, встаю с постели и направляюсь на кухню для того, чтобы насыпать в кормушку этому троглодиту, этому спиногрызу с нежной шерстью и мягкими повадками немного корма. А, впрочем, нет. Пусть подавится. Пускай она объестся и… Вообще-то я люблю кошек, но когда они начинают орать, я готов на убийство.

Стоя возле газовой плиты, в одних трусах и одном тапке, замечаю, что душераздирающие вопли сменило довольно мелодичное, мелодично-довольное урчание. Господи! И всего-то! Набить утробу! И только для того, чтобы через некоторое время, проголодавшись, вновь орать. О времена! О нравы!

Радио. Supermax. “Miss You”. Supermax на радио – это раритет. Вот Hauenstein скучает по кому-то, даже песни для кого-то от скуки пишет. Живет человек. Горит. Как Данко с китайским фонариком в руке. А у меня в жизни никаких потрясений, и не люблю я никого. Одна радость в жизни – отходняк, потому что жить не хочется. Поймав себя на том, что я совершенно никчемное существо, я стал собираться не знаю куда. Просто куда-нибудь, лишь бы не сидеть дома. «…но прочь отсюда, скорее прочь». Сказано – сделано.

Я вышел из квартиры. Закрыл дверь. Ключи в карман, и стал спускаться по лестничным пролетам. Спустившись на один этаж, я вновь оказался на своем. Сомнений никаких. Все сходится: дверь моя, и надпись похабного содержания слева от нее. Это был мой этаж. Сначала я решил, что просто задумался и не обратил внимания на то, что еще не тронулся с места, после чего, сконцентрировавшись на этом, стал снова спускаться и вновь оказался на своем этаже. Это становилось уже интересным. Особенно, если вспомнить, что еще каких-то пятнадцать-семнадцать минут назад, я сетовал на то, что в жизни моей ничего, кроме пьянок и следующих за ними отходняков, не происходит… «Получи, фашист, гранату», «получи и распишись» в получении таковой. На часах – половина одиннадцатого. Я присел на лестницу и, пытаясь обдумать свое нелепое положение, закурил. Говорят, что никотин успокаивает нервы. Ерунда. Чепуха. Бред кобылы сивой. Не докурив даже до половины, я бросил сигарету на пол и снова пошел вниз. Результат оказался прежним. Проделав тот же, что и два предыдущих раза, путь, я вновь оказался у виртуального корыта, которое, к тому же, было разбито. Говоря иначе, без метафизических метафор, я опять очутился на своем этаже и еще дымившийся окурок был прямым тому доказательством.

И тогда меня осенило. Какого, спрашивается, меня постоянно тянет вниз, когда ещё имеется путь наверх? Закурив для храбрости ещё одну сигарету, я стал подниматься. Поднявшись на шесть лестничных пролетов, я оказался на последнем, пятом этаже. Дальше передо мной стоял путь на чердак и дилемма в виде огромного навесного замка, закрывающего этот самый путь. Не ломать же его, в самом деле? Да и возможности у меня такой не было. Немного постояв в раздумьях перед ржавым амбарным красавцем, я стал спускаться. До второго этажа всё шло просто замечательно, и в душу мою уже закралось радостное предчувствие, что, может быть, все обойдется. Однако предчувствиям сбыться было не суждено.

Прошло около двадцати минут. Странное дело, я перемещался во времени, не имея такой же возможности в пространстве. Я вспотел. А, вспотев, вспомнил о том, что буквально рядом есть выход из этого кошмара… И выходом была не какая-то мистически-символическая, а самая обыкновенная дверь. Дверь моей квартиры. Возился я с замком, как мне показалось, долго. Достаточно долго для того, чтобы понять: ключ не подходит. И когда, отчаявшись, я отошел от двери, она открылась. Не сама, конечно. Мне открыл ее Я. И ладно бы он, то есть я, был в трусах и одной тапочке. Так нет же. Дверь открыл гладко выбритый, отутюженный, холеный и к тому же, что противнее всего, аккуратно причесанный скот. Он, как ни в чём не бывало, смотрел на меня вопрошающим взглядом. Конечно, не таким диким, как у меня, а просто, как бы спрашивая: чего, мол, надо? А что я мог ему ответить? Тогда, ничего не говоря, он, пожав плечами, закрыл дверь перед моим небанальным носом.

Нужно ли говорить, что чувству моего гнева праведного предела не предвиделось. Хотя, если честно, плевать я хотел на свой гнев. Мне просто было страшно. Хичкок – ребенок со своими психологизмами. Что может быть страшнее отвергнувшей тебя действительности? Смерть не так страшна, потому что после смерти тебя все же, так или иначе, но куда-нибудь, да определят. А как быть тому, кто жив, здоров, но по какой-то непонятной, нелепой случайности, выпал из этого мира, не понимая, что именно с ним произошло, но зная, что место его занято? Мне было страшно. Страшно до такой степени, что я проснулся…

Крик голодной кошки – вот кошмар, неподдающийся описанию. Запустив в нее домашней тапкой, я встаю и приступаю к утреннему осмотру помещений своей не избалованной ремонтом квартиры: туалет-дерьмо, ванная-мыло, кухня… хочется кофе. Я завариваю себе чай. Как сказал Паша: «За неимением горничной, имеем дворника». Курю.

Радио. Supermax. ”Miss You”. Голодная кошка требует завтрака. По-моему, где-то это уже было. Может, не стоит сегодня выходить из дома, от греха подальше? А? Хотя, с другой стороны, такое возможно только в кино или, на худой конец, во сне. Снов бояться – из дому не выходить. Наплевав на предрассудки, я оделся в шлёпанцы и бодрым шагом вышел из квартиры.

За порогом меня ждал труп мужчины. Не дошёл. Бедолага. Если судить по внешнему виду – это был самурай. И торчащий из его живота классический японский меч подтверждал мою догадку. Харакири. Но почему у порога моего дома? Да, жизнь загадками полна!

В милицию звонить я не стал. Моё жилище находится на самом краю необъятной, как атом, вселенной. Иначе говоря, моя хата с краю. Я просто аккуратно переступил самураистого покойника (его открытые стеклянные глаза норовили заглянуть мне под шорты – не возбуждает) и пошёл за кормом для кошки.

Подходя к магазину, в его витрине я увидел: 1+1=1. Ностальгия. С математической точки зрения данное утверждение, наверное, ошибочно. Не мне судить. Но с точки зрения одиночества…………………………………………………

Андрей Тарковский, похоже, был одинок. В противном случае, чего ради ему стоять в очереди за этим «равно один»?

Худая роса, не успев расположиться на листьях пыльной травы, разложилась на солнце.

Дождь. Последний раз он баловал своим присутствием этот измученный город во времена первого пришествия Христа. Грянул гром – умер Иисус, и хлынул ливень, смывая следы и тех, кто их оставил.

– А что это за мальчик? – спросила ребёнка упитанная жизнью тётя Кдара и протянула ему апельсин.

– Я не мальчик. Я Анастасия, – гордо ответила девочка, взяла фрукт и, сказав: «Спасибо», удалилась.

Ей ещё и четырёх не исполнилось, а она уже была хозяином города, в котором две с лишним тысячи лет не было дождя. Смерти там тоже не было.

В изнеженный солнцем, последний день февраля маленькая птичка, пролетая над городом, немного потужилась и какнула балкой, основательно побитой шашелем, на голову скромному труженику гильотины. Прежде, чем нож упал на шею несчастного, палач познал истину, а приговорённый – радость амнистии.

В зияющих цельной пустотой глазницах окон погибающей цивилизации изредка колыхались разноцветные, легкомысленно весёлые занавесочки. Глазницы были, а самих окон… извините. Они, поддавшись зову сердца, вслед за перелётными птицами улетели в тёплые страны. А ведь бытует мнение, что форточки предмет неодушевлённый и, поскольку лишены крыльев, им чуждо чувство полёта. В детских мечтах любая фантазия становится реальностью,

и негоже взрослому дядьке топтать своими немытыми ногами детскую утопию. Я обошёл город десятой дорогой. Правда, сделать это было непросто. Анастасия, как всякий нормальный ребёнок, не могла долго оставаться на одном месте. Город передвигался вместе с её запахом – корица с молоком.

Вынашивая в кармане одинокие мысли, я, пройдя одну лишнюю зиму, понял, что пропустил мимо ушей – идеальный пробор – конечную цель своего путешествия: кошка, корм, магазин. Пришлось возвращаться.

Ловлю такси. Времена, когда они клевали только на червя, канули в Лету. Теперь его запросто можно поймать на пустой крючок.

С таксистом я обошёлся изуверски щедро.

«Ты душка», – таксист молнией взобрался на башню Эйфеля, прошёлся по карнизу, закурил и плюхнулся, словно коровья лепёшка, на землю. Суицид, однако.

«Это уже вторая за сегодняшнее утро смерть. Как бы не вошло в привычку», – подумал я и, сжимая подмышкой корм для кошки, направился к своему подъезду.

                              Первая любовь.

АЛЕКСАНДРИЙСКАЯ БИБЛИОТЕКА – самая известная и крупная библиотека Древнего мира – была основана при Александрийском мусейоне в начале III века до нашей эры, при Птолемеях. Древние ученые насчитывали в ней от 100 тысяч до 700 тысяч томов-свитков.

Возглавляли библиотеку крупнейшие ученые своего времени – Эратосфен, Зенодот, Аристарх Самосский, Каллимах, являвшиеся также, как правило, воспитателями наследников престола. В ней занимались выдающиеся философы, ученые и поэты. Среди них – Аполлоний Родосский, Евклид, Архимед, Плотин.

Часть Александрийской библиотеки погибла во время пожара в 47 году до нашей эры во время войны, однако позднее библиотека была восстановлена и пополнена за счет Пергамской библиотеки.

В 391 году нашей эры при императоре Феодосии I часть библиотеки, находившаяся в храме Сераписа, была уничтожена христианами-фанатиками; последние остатки ее погибли при господстве арабов в VII-VIII веках.

Не успел я вскрыть пакет с кошачьей едой, в дверь настойчиво постучали.

– Редин, что ты знаешь о синероссах? – с порога, вместо «здрасте» выпалил запыхавшийся, как паровоз, Костик.

– Ты что, начал по утрам бегать? – ответил я, пропуская его в комнату.

– Ты не ответил.

– Ты тоже.

Минут пять мы препирались, после чего забрались в Интернет и под чай со свежими вчерашними пирожками задали ему вопрос, первоначально адресованный мне. Недолго думая, всемирная паутина послала нас, словно на святую Хуй-гору, в одно из семи чудес света – знаменитую Александрийскую библиотеку. Вместо того чтобы там же, в Интернете, выяснить, где именно находится эта святая гора, нетерпеливый Константин потребовал:

– Звони Кате.

– Зачем? – если бы я не знал, что он служил в спецназе, то пинком под зад отпустил бы ему грехи и выгнал к чертям собачьим.

– Ну, она же у тебя в Египте.

– Ну, – согласился я, – и что?

– Александрия тоже там, – блеснул познаниями в области географии он.

Пререкаться – бесполезная трата времени. Отмазки не катят. Я набираю пятнадцать цифр номера телефона Кати и прошу её зайти в Александрийскую библиотеку:

– Ты понимаешь, нашему Костику, как снег на голову, вдруг понадобилась информация о каких-то синих россах, – дышал я в трубку, а сам думал о том, что уже больше месяца не был с женщиной. Верность вредна для здоровья.

– Редин. Милый, – как можно мягче начала Катя, – твою библиотеку сожгли.

– Давно?

– Давно. Где-то году в 48, – она немного подумала: стоит ли меня расстраивать? А потом, сказав: – до нашей эры, – убила.

– И кто этот изверг? – по инерции поинтересовался мой труп.

– Гай Юлий Цезарь…

– А…

– А что не успел сжечь он, довершили местные придурки.

Так я узнал, что Константин Трав принадлежит к несуществующей нации синероссов.

Включаю радио. Там терзает свои связки некто Лебединский.

Профессор умирал. Жил он, вернее, пил (что в лоб, что по лбу) на небольшом, но довольно уютном островке. От людских глаз подальше. Водка кончилась. Началось похмелье. Лодки не было. Страдать без горькой профессор должен был ещё два с половиной дня. Именно через столько, учитывая предварительную договорённость, обещался приплыть к нему лодочник.