Хранители семейных историй. Цикл «Пиши как художник»
Внимание привлек старый блокнот в дерматиновой обложке. Я вспомнила, что в него мама записывала кулинарные рецепты. Она отлично готовила.
Блокнот распух от вложенных листочков, потому что все страницы были исписаны и не хватало места для новых.
Я притянула его к себе. Открыла наугад. Страницы были засалены. Местами проступали жирные пятна и виднелись следы муки. На меня пахнуло ароматом домашней стряпни.
Блокнот всегда был «боевым» другом мамы.
Он переезжал вместе с нами и повидал много разных кухонь.
На кухне он соседствовал с поваренными книгами, которые дарили маме разные люди, зная ее увлечение готовкой. Книги оставались новенькими и нетронутыми, блокнот же «толстел» и ветшал все больше и больше. Такова участь популярности!
Папа пару раз посягал на то, чтобы его выбросить или хотя бы заменить на новый. Мама всякий раз спасала свой раритет, когда блокнот уже готов был отправиться в мусорное ведро.
Поэтому он перекочевал из кухни в мамину комнату. Тут он чувствовал себя в относительной безопасности.
Я бережно переворачивала листочки с записями. Узнавала любимые блюда нашей семьи и связанные с ними праздники.
Блокнот послушно отдавал приятные воспоминания и гордился тем, что сумел вызвать улыбку на моем лице.
Тоска и печаль на миг отступили и уступили место тёплым памятованиям.
Мне на руки выпал листочек, на котором круглым маминым почерком было написано: «Грушевый пирог». Рецепт был старый, из начала 80-х. Тогда мы жили в Иране. Мне было 5 лет.
Папа работал в посольстве руководителем отдела по внешним связям. А мы с мамой были на хозяйстве. Посольские жены хвастались друг перед другом, у кого стряпня вкуснее да поизысканней. Именно тогда блокнот мамы пополнился этим рецептом.
Вот только испечь грушевый пирог было нереально. В Иране груш не было.
Но на мое шестилетие гостей встречал поджаристый, припудренный ванилью и кокосовой стружкой настоящий грушевый пирог!
– Но как тебе это удалось? – вопрошали удивленные женщины.
Мама только лукаво улыбалась и разводила руками.
Спустя годы родители проговорились, что груши нам прислали тогда контрабандой прямо из Москвы. Спасибо папиным связям и дипломатической почте.
А мама прослыла среди посольских жен законодателем вкуса.
За грушевым пирогом была страница с рецептом украинского борща.
С ним была связана одна забавная история. Мама записала этот рецепт со слов дедушки, который служил в Харькове.
Он варил его по всем правилам со старым салом и «квасолей». Варил в скороварке. Чтобы поскорее.
Однажды старая скороварка не выдержала и взорвалась. Весь борщ оказался на потолке и стенах. Мы потом долго отмывали кухню, слушая дедушкино ворчание со стремянки. Мама после этого решила варить борщи только в простой кастрюле.
Веселые воспоминания погрузили меня в счастливое детство, и не сразу угадала, что дверь за моей спиной еле слышно открылась.
Я обернулась. Папа с полотенцем через плечо стоял в дверях.
– Можно? – шепотом произнес он, как будто боялся кого-то потревожить.
– Да! – коротко ответила я. Захлопнула толстый блокнот и повернулась к отцу.
Он прошел в комнату. Сел в кресло. Нависла тягостная тишина.
– Папа! – спасая положение, промолвила я. – Что случилось с мамой?
– Она умерла, – ответил он.
– Да нет! – рассердилась я. – Это и так известно. Что с ней случилось?
Отец и мать жили одни. Мы с братом давно переехали в столицу. Обзавелись собственными семьями и с родителями общались только по телефону.
Все оборвалось в один миг, когда позвонил папа и чужим, сдавленным голосом сообщил, что мамы больше нет.
Все подробности при встрече.
Мы с братом примчались так быстро, как могли. Кутерьма с размещением родных и похоронами не дали возможности поговорить с отцом.
И вот только сейчас, когда все утихло, состоялся этот нелегкий разговор.
Я выжидающе смотрела на отца. Внутри поднимались раздражение и гнев от пугающей неизвестности.
Он выдохнул и произнес:
– Опухоль. Опухоль височной доли. Слишком поздно обнаружили и не дали надежды.
У меня в голове вихрем пробежало немое кино. Вот мама, выдумщица и хохотушка. Вот наш дом, уютный и родной. Вот врачи, приговор, и как точка в истории – смерть.
Мне вдруг отчаянно стало жалко отца. Я вдруг поняла, как трудно ему было в последнее время, а он молодец, держался. Эгоистичный гнев и глупое раздражение улетучились. Душу затопила любовь и сожаление.
Я тихо подошла к папе. Села у ног. Обняла худые колени и чуть слышно выдавила из себя:
– Прости!
Мне всегда было так трудно извиняться!
Ася Бриз
@asya_breez
ТАЙНА БУМАЖНОГО САМОЛЕТИКА
Декабрь. День, прозрачный, как стеклышко, но холодный и короткий.
Как рукопись Ланы. Она вообще-то Лена, но так ее зовут только мамины подруги. Wordовский лист будто вобрал в себя холод улицы и выдавал мерзлые строки.
⠀
«… нет ничего более черного, чем белый цвет. Мы привыкли, что пустота и неизвестность темные. Почему? В белых лепестках цветов нет пигментов и они только отражают солнечный свет. Они пустые…»
⠀
Курсив мигал, отсвечивая всполохом горы в глазах застывшей девушки.
Лана чувствовала себя альпинистом, взобравшимся на середину склона. Он уже не чувствует пальцев, но все еще смотрит вверх – туда, где вершину съели туман и пурга. Дома ждет горячий чай и близкие, а впереди холод и обледеневшие скалы. Но повернуть вспять нельзя. Почему? Альпинисты так не делают.
⠀
Девушка вздрогнула, ощутив, как от рукописи «Горы» веет холодом.
⠀
Она сидит у компьютера, а ее молодость уже покупает билет на самый скорый поезд.
⠀
Легкая французская музыка смешивалась с ароматом кофе. Потоки морозного воздуха проникали в кафе вместе с посетителями и подчеркивали прелесть аромата. Запах окутывал людей, вызывая улыбки и желание сфотографировать круассан с чашечкой.
⠀
У Ланы по венам текла крепкая арабика. Романтичный флер крался на цыпочках вдалеке. Вместо щебечущих подружек Лана видела утонувших в гаджетах людей.
⠀
«Мы поколение, расщепленное между реальностью и кроличьей норой интернета», – на листе появилась ни к чему не привязанная фраза.
⠀
В этот момент пространство пронзил бумажный самолетик.
Он приземлился аккуратно между капучино и надкушенным круассаном и, кажется, порвал реальность.
⠀
Девушка удивленно оглянулась.
Бариста наливал кофе, а молодой человек в черной рубашке аккуратно перекладывал документы.
⠀
«Кто пустил самолетик?»
⠀
В складке крыльев виднелась надпись: «Хранитель семейных историй».
⠀
«И что это значит?»
⠀
Будто сыщик в детективе, она подняла листик, рассматривая на свету. В правом нижнем углу выдавлено без чернил – адрес и время, 10.00, завтра. Девушка покрутила странное послание, украдкой вдохнула аромат. Бумага, кофе, слабые ноты древесного парфюма.
⠀
Альпинист ее воображения разбил палатку на перевале. Молодость сдала билеты.
Утро следующего дня принесло новые сюрпризы.
⠀
– Мужчина оплатил заказ, – официант улыбнулся и торжественно поставил на стол изящный букетик полевых цветов, а вслед за ними, между кофе и круассаном лег бумажный самолетик.
⠀
– Постойте, – официант оглянулся, – а где он сам?⠀
Парень в черной рубашке пожал плечами:
– Уже ушел.
Лана хотела спросить, как выглядел мужчина, но постеснялась и, выдохнув волнение, глотнула кофе. На гладком, блокнотном листе значилась надпись: «Хранитель семейных историй». Самолетик источал древесный аромат. В нижнем левом углу – новый адрес и то же время: 10.00, завтра.
⠀
Кофе, цветы и послание ждали ее и следующим утром, а вот ответов не было.
⠀
Она бежала. Хотелось выплюнуть легкие. Стены коридора смазались.
Бумажный самолетик настигал, шурша ужасом.
Лана ускорилась, мышцы взорвались отчаянием.
Со стены выпрыгнула тень:
– Хранитель семейных историй, – проскрежетал сгусток тьмы и наставил пальцы пистолетиком. – Кто сказал, что они добрые?
Из пальцев вырвалась пуля. Лана задохнулась криком.
Вязкая тень самолетика опустилась на грудь. Она резко дернулась и села в постели.
⠀⠀
От жуткого крика драло горло. В левом виске медленно бухал кузнечный молот, выбивая набатом странную мысль:
«А что, если послания мне привиделись?»
Она повернулась к столу. Три самолетика. Два букета.
Одна надпись: хранитель семейных историй.
«Розовая романтика окрашивается в красный хоррор?»⠀
Хрустнул венчик цветка. Поцарапал пятку. Лана подняла цветок, чтобы рассмотреть получше.
Ей никогда не снились такие правдоподобные кошмары. Может, цветы галлюциногенные?
Ландыши благоухали свежестью.
⠀
«Нужно перестать читать триллеры». Девушка тряхнула волосами и решительно поднялась.
Наваждение кошмара не рассеялось. Повисло в воздухе образом серийного маньяка и мешало собираться на свидание.
⠀
– 9.50, – подмигнули часы, и Лана с сомнением закрыла дверь. Опаздывает.
Она сбежала по лестнице и едва не кувыркнулась.
Липкая капля ужаса стекла между лопаток.
На нижней ступени невинно застыл бумажный самолетик.
Пальцы подрагивали то ли от холода, то ли от страха, но кофе в картонном стаканчике опасно колыхался. Горький напиток захватил мир и пробрался в душу, а еще почти в каждый двор. Станции дозаправки для людей. Черная бодрость и привычка с молоком: «Не знаешь, что делать? Выпей кофе».
⠀
– Андрей! – проходивший мимо сосед оглянулся.
– Лана?
– Где хранятся семейные секреты?
Парень споткнулся и пролил на темное пальто кофе.
– В могиле, – зло прошипел он, пытаясь очистить одежду. – У тебя все хорошо?
Лана отстраненно кивнула. Сосед не поверил, но бросив:
– Пока! – ушел.
– В могиле, – тихо повторила она и развернула послание.
«Хранитель семейных историй!»
Точка восклицательного знака продавила лист насквозь.
В левом углу выдавлено: «сегодня».
⠀
Если смотреть через поднимающийся пар, реальность расплывается, превращаясь в намек.
⠀⠀
Девушка подняла самолетик. Бумага, окутанная кофейным ароматом, дрогнула и на ней медленно проявились буквы:
«Вспомни заветное желание».
Сердце пропустило удар. Невидимые чернила из сладкой воды. Надпись проявляется при нагреве. Совсем как в ее книге.
⠀
Через пять минут она села в такси.
– Старое кладбище за городом.
– Метель обещают, – буркнул водитель.
«Это ведь логично. Хранитель семейных историй – склеп или могила.
Но что за семья?»
⠀
Метель началась, когда она подошла к старому тису, его веточка выделялась в первом букете.
На вычурном надгробье горела лампада, освещая надпись:
«Истинная любовь – это свет путевой звезды, она не гаснет».
Порыв ветра бросил в лицо колючие снежинки.
Лана натянула повыше воротник и заметила в стороне расчищенную табличку: «Ландышева Мария».
⠀
Белые колокольчики второго букета. Многозначный символ. Корень ландыша, Соломонова печать – с его помощью искали клады. Она прочитала об этом, когда писала новую главу.
У самого надгробья торчала стрела. На оперенье сверкал ключик.
⠀
Метель рвала в клочья пышные сугробы. Взгляд споткнулся о книгу в руках печального ангела.
⠀
«Вспомни заветное желание».
Девушка бережно стряхнула снег с каменной книги.
«Оно исполнялось сейчас, я будто стала героиней собственного романа. Обязательно допишу».
К книге крепилась маленькая коробочка. Не с первой попытки, она вставила ключик.
На красном атласе беззащитно выделялась звездочка эдельвейса.
«Пожалуй, такое признание в любви еще красноречивее первой фразы».
⠀
В этот момент громыхнул выстрел.
⠀
Девушка по инерции упала на колени, прикрывая голову руками. И только спустя бесконечную секунду поняла, что сквозь зажмуренные веки виден свет.
⠀
Искры фейерверка догорали в снежной кутерьме.
⠀
В трех шагах стоял Димка и нос у него был красным, как… она не смогла подобрать сравнение, потому что в руках он крутил переливающееся гранями колечко.
⠀
– Ты в курсе, что делать предложение на кладбище в метель, это как-то… – Лана недоговорила. Димка шагнул вперед и надел кольцо на ее окоченевший палец.
– Ты чокнутая писательница.
Ее счастливый смех распугал даже снежинки.
– Но при чем тут хранитель семейных историй?
– С него начинается наша семья.
⠀
Альпинист спустился. На крыше мира не видно мира, да и холодно. Он осознал, что любит смотреть на девичьи голени и пить чай.
Татьяна Юрченко
@ta_nia6988
ВАЛЕНТИНА
Деньги – зло. Все мужчины – никчемны.
С этими убеждениями я и жила. Стала разбираться, откуда они у меня? Вспомнила свою бабушку, Валентину. Мама допоздна была на работе, и бабушка рассказывала о своей жизни, не замечая, как на магнитофон детской души пишутся родовые программы.
* * *
До революции семья Валентины имела лошадь, корову и плантацию табака. Никогда Валя не была голодной или раздетой. Мама шила, отец мастерил упряжь для лошадей, иногда и телеги делал.
⠀
Когда батюшка возвращался зимой из леса, давал детям замерзший кусочек хлеба и говорил: «Это вам зайчик передал». Ребятня утаскивала этот кусок на теплые полати и придумывала подробности встречи отца с зайцем.
⠀
Потом, со степным казахстанским ветром в деревню Черемушки, что под Семипалатинском, пришла советская власть. Корову Зорьку угнали в общее стадо, она мычала в дырявом сарае от нехватки еды. Голод запускал свои тощие руки в амбары всей деревни. Началось раскулачивание.
⠀
Восьмилетней Вале пришлось идти «в люди», в семью начальника железнодорожной станции. Мать обрядила Валентину в свою темную, длинную юбку и повязала платок. Девочка стала похожа на маленькую старушку. Серые глаза потемнели от слез.
– Иди, доченька, мне нечем тебя кормить, – еле сдерживая рыдания, сказала мама.
⠀
У начальника станции приходилось стирать и готовить на всю семью. Валентину никто не жалел, руки болели от холодной воды, в которой полоскала белье, да от укачивания хозяйского сына.
– Бывало, усну калачиком, а хозяйка как ткнет меня в бок: «Вставай! Ребенок плачет». – Протру кулачками глаза и качаю колыбель до утра. Сгубила мое детство власть пролетариата. Нашу семью объявили кулаками. Виноватыми сделали за наш же труд. Будь оно проклято, это богатство…
* * *
Бабушка плакала, а у меня записалось: «Богатство – это плохо. Сиди, не высовывайся».
В 18 лет Валентина переехала в город Джамбул. Была молодость и весна. Вышла замуж за самоучку-гармониста Ивана. Он был слесарем, а по выходным играл на свадьбах. Денег за музыку не платили, лишь спаивали парня. Валя терпела. Приучена была терпеть.
⠀
В 41-м война начала собирать жертвы. Получила похоронку на мужа. Глаза стали цвета металла, чувства застыли чугуном. Плакала.
Страны-союзницы присылали помощь вдовам погибших. Валентине досталось серое американское пальто из кашемира. Оно ей шло, но не могло заменить мужика.
⠀
В 46-м Иван прислал письмо. Мол, жив, был в плену, теперь охраняю заключенных в уральском Карабаше. Люблю тебя, приезжай.
– Если зовет, значит, надо ехать, – так рассуждала Валентина.
Ее отец выполнял свои обещания, и силе мужского слова она доверяла. Решила довериться и мужу.
Теплый Джамбул променяла на зимний Карабаш. Свой домик Валентина продала, а в Карабаше пришлось жить в стогу сена, наваленном в спортзале школы. Обеспечить семью жильем Иван был неспособен. Он и жену вызвал в надежде, что дадут ему комнатку, как семейному. Сам жил в казарме, а жена с дочкой в стоге сена. Голодовали.
⠀
Серое американское пальто Иван пропил. Отнес его на базар, а деньги Вале не отдал.
⠀
Потом женился на поварихе. От нее ближе ходить на работу, да и корова есть. А покушать Ваня любил.
* * *
Серые бабушкины глаза опять темнели от слез. Невозможно такое простить. Как падает вера в мужчин. Падает и разбивается…
⠀
Я тоже плакала вместе с бабушкой. Представляла, как это: ты живешь в стогу сена в холодном спортзале, а твой муж пьет молоко в теплом доме. Моя вера в мужчин генетически уничтожилась этой историей.
⠀
Помоги мне, бабушка, хоть тебя давно уже нет.
Ты хранительница наших семейных историй.
На твоих рассказах я училась жизни.
В глубине рода поверь, что деньги – это не зло, и мужчины не никчемны.
Екатерина Сиротина
@solodova2326
ШПИЛЬКА
Осень. Свет тусклого дня отражался в луже на полу – с потолка капала вода. Шпилька лежала в божнице за иконами и смотрела, как старая, черная от дождя яблоня стучит веткой в окно. Воспоминания калейдоскопом проносились в памяти.
Вот маленькая Маша уронила ее на пол.
Шпилька звонко зазвенела о печной приступок и упала на темный пол. Девочка испуганно оглянулась. К ней спешила бабушка:
– Опять озорничаешь? Кто разрешал лазить? Вот ужо родители приедут, я им все расскажу, – бабушка тяжело опустилась на колени и, перебирая непослушными пальцами сор, осколы от дров, начала искать шпильку.
– Да ба, зачем тебе? Она ж страшная. Перекрученная, темная. И края острые. Хочешь, я у мамки шпилек возьму? У нее с камешками цветными есть.
– Глупая ты, внуча. Это память о маме моей. Только шпилька и осталась… Меня ведь дядька вырастил. Жестокий был. Не тем помянуть. Прости, Господи, – бабушка встала с колен. Повернулась в темный угол, где стояли иконы, перекрестилась. – Сказывал, что мамка моя шибко умная была. Меня малую к своему брату отправила, а сама училась, училась, а потом с балкона и сбросилась. С ума сошла, так дядька говорил.
– А моя мама не сбросится? – Маняша от испуга застыла.
– Не, мамка твоя профессур уже, поздно ей бросаться… Все, хватит. Спать пора. Иди, Манятка, молоко пей, и в кровать.
Антонина Петровна тщательно обернула шпильку в кружевную салфетку и убрала ее за иконы.
Шпилька вернулась в темное затхлое тепло…
А как все начиналось! Она блистала в волосах Марии Александровны. Лекции, диспуты, студенческие вечеринки. Маша никогда ее одну не оставляла. Всегда с собой брала. Амулетиком называла. И не зря. Шпилька – свадебный подарок. Петя сам ее сделал, из серебряного иконного оклада вытянул.
И маленькая Тошенька с ней играть любила. Хорошо они жили – Маша с Петей, и их маленькая доча. Хоть и в одной комнатушке, а дружно.
Что потом случилось, Шпилька помнила плохо. Петя куда-то пропал. Маша стала рассеянной, вот и в тот день пучок толком не заделала. Шпилька все время боялась вывалиться и упасть на грязную мостовую.
Вокзал. Шум, народ, чад от паровозов. Гудок.
Маша передала дочку какому-то мужику. Тошенька раскричалась, вцепилась в мамины волосы, выдрала Шпильку. Больше она старшую хозяйку не видела.
Шпилька перебирала воспоминание за воспоминанием.
Вот Маша почти девушка. Странный возраст – перепутье – не взрослая, но уже и не ребенок. Прижалась к бабушке.
– Баб Тось, а как вы с дедом познакомились? Как поняла, что он тот самый, единственный?
Бабушка помолчала. Потом сказала:
– Мой жених, внуча, погиб. Какая тут любовь.
⠀Девушка отпрянула.
– А зачем же за деда замуж пошла?
– Семьи хотела. Деток своих, – Антонина Петровна отвечала тихо, смотрела в пол, только пальцы беспокойно поглаживали Шпильку.
А Шпилька лежала в ее руках, и они вместе вспоминали.
1945 год. Наши наступали и Победа была близка. Но новобранцы – юные семнадцатилетние мальчишки – уходили на фронт. А возвращались сухими словами в похоронках.
Так и Тосин Сережка. Жениться обещал, от постылого дядьки в свой дом забрать. Не забрал.
Уходил в январе. Стужа стояла – птицы на лету мерзли. Но в колхозной конюшне – тепло. Прощались долго.
В апреле пришла похоронка. А в мае Тося вышла замуж. За мужика, что три года вокруг нее увивался. Завидный жених – с руками и ногами, всю войну под бронью трактористом проработал. Выпить, правда, любил. А как выпьет, в зверя превращался. Но ей выбирать не приходилось.
В сентябре у них родилась дочь…
Дочка выросла – умная, бойкая, говорливая. Захотела учиться в городе, и как Антонина Петровна не просила, от своего не отступила.
Шпилька пошла темными пятнами от тяжелых воспоминаний.
В тот день хозяин пришел рано. Красная кожа на его круглом лице лоснилась от пота и жира, в комнате запахло перегаром, смешанным с табаком и навозом. Снял плащ и бросил его на кровать, стряхнул на пол глину с сапог.
– Прибери тут… И жрать дай, – он грузно сел на диван. Икнул.
Тося не отрываясь смотрела в окно. Вот дочка скрылась за соседским забором – сбежала.
– Где дочь? – муж внимательно смотрел на нее.
– Уехала. Она ж тебе говорила. В техникум поступила. И уехала, – Тося повторялась, но остановиться не могла. Как будто ее слова что-то могли изменить. Или оттянуть неизбежное.
– Ах ты, сука… – он подошел и намотал ее волосы на кулак, – я ж вам… все сказал… Убью…
Длинно и грязно выругался. Оттолкнул жену. Толстая прядь волос осталась в его руке. Тося упала на спину, вытащила из кармана Шпильку, сжала ее.
Он подошел и только хотел пнуть, как в ногу ему вонзилось железо.
– Ах ты, шлюха, – заорал он, – ты что делаешь? Совсем ку-ку стала? В мамашку свою пошла? – Ладно, говори, куда уехала. Привезу завтра. И ногу обработай. Прощу на первый раз, – он зевнул.
– Не скажу. Не привезешь. Дочь будет учиться. И меня больше не тронешь, – Тося встала с пола, расправила юбку.
– И что ты сделаешь? Я тебя, прошмандовку, беременную взял. Хочешь, все узнают?
– Да и узнают, что с того. Я тебе отслужила за это, – она подошла к мужу.
– Я от тебя ничего не скрывала. Ты сам решил, что это и твоя дочь тоже. А меня тронешь, убью. Слышишь, я тебя убью, – она плакала, задыхалась от слез.
Дочь далеко, и позор матери ее не достанет – Шпилька понимала свою хозяйку. Не зря та ночами нашептывала ей все свои секреты. Но муж от Антонины Петровны не ушел, так и жил с ней до смерти. Правда, не бил больше. Словами измывался.
А вот и последнее воспоминание. Маша привезла бабушке какие-то бумаги и Антонина Петровна, подслеповато щурясь, прочитала: «Мария Александровна Большакова посмертно реабилитирована…» Прижала к губам эти листки и плакала: «Мама, мамочка, мама…»
Похороны хозяйки Шпилька вспоминать не хотела и застыла в металлической неподвижности. Вдруг хлопнула дверь. Девушка взяла Шпильку, прижала к теплым губам и спрятала в карман на куртке. Шпилька слышала стук ее сердца.
– Шпилька, шпилечка, как же мы тебя смогли здесь забыть…
Лариса Аксенова
@laritravel
ЧТОБЫ НЕ ПОТЕРЯТЬ НИ МИНУТКИ
Тук-тук-тук, тук-тук-тук.
Локомотив протяжно свистнул, приветственно обдал меня волной горячего шумного воздуха и пронесся мимо, пересчитывая колесами ребра-шпалы.
Я помахала ему вслед, как старому знакомому.
Так получилось, что моя жизнь сплелась с железной дорогой в тугую косу. Куда бы ни шагнула – везде она. Со своим ни с чем не сравнимым запахом приключений и креозота, черной пропитки для шпал. Каждый раз, когда меня настигает этот запах, сердце начинает стучать в такт колесам: тук-тук-тук, тук-тук-тук. И мысли уносятся в одну из поездок, уже прошедших или только предстоящих.
Вот и сейчас нахлынуло.
Помню, мне 5 лет. Мы едем в плацкартном вагоне с бабушкой, дедушкой и мамиными младшими сестрами из Мариинска на Дон, в Лиски. Едем к прабабушке в гости. Лето, жара, в открытую форточку купе залетает теплый ветер и тепловозная сажа. Дорога неблизкая, 4 дня пути. Ребенка все развлекают как могут, заодно обучают чтению. На третий день я уже вполне сносно, по слогам, читаю про Машу, которая не давала медведю сесть на пенек и съесть пирожок. Бабушка, желая похвалиться талантливой внучкой перед соседями, спрашивает:
– Ларочка, а что это за станцию мы проезжаем, подскажи нам?
Ларочка не замечает здания с надписью, но видит крупные буквы на ограждении. Громко, внятно, на весь вагон читает: