Мальчик с котомкой. Избранное
За Катырей не нужно было бежать. Его квартирка начиналась сразу за житьевской печкой. Можно было через переборку заглянуть в жилище катырино.
А можно было попросту спрыгнуть в его комнатку.
Григорий Александрович – мастер на все руки. Человек добрый, старательный.
В Сосновом летами работает на запани, лес принимает да в плоты сбивает. Зимой ледяную дорогу содержит в порядке. Это он сработал Лешке и Кольке лыжи, которые хоть на охоту, хоть с гор кататься годятся. Легкие, прочные, широкие.
Не успела Платонида распоряжение дать, как Колька заборку перемахнул и уже у Катыри гармошку терзает.
– Нет, Платонида Ивановна, не приду чаевничать. – Отвечает Григорий. – Надо ледянку ехать чистить. Занесло. Уж вечером, ежели, почаевничаем,
…Сосновские мужики уходили на фронт лесной дорогой. Это был дремучий сосновый лес. Сосны лет под двести-триста: в два обхвата. Вершины небо подпирали.
Этот лес до пятидесятых нависал над речкой Дороманкой.
Белых грибов в нем росло – неоглядные плантации. Брусники, черники в нем – никогда не выбрать…
И этот лес кормил наш поселок и давал каждому работу, и давал стране древесину.
Мастер леса – человек в поселке уважаемый. Прежде, чем нарезать участок, мастер определял, как выгоднее подвести древесину к реке. Возили всё на лошадях.
Летом возили на специальных тележках, у них были маленькие колеса, похожие на ролики. А зимой было проще, лес везли просеками по ледяным дорогам. Эта ледянка, прямая, как стрела. Ночью ее подметали голиками. А если заносило снегом, то откапывали лопатами специальные рабочие. И еще ее все время поливали водой.
И так здорово было выйти зимой на ледянку. Красота невероятная. Над тобой кроны могучих сосен в снеговых шапках, на сугробах следы зверей, в ветвях птицы посвистывают…
Днем на ледянке движение, как на Невском проспекте. Идут лошади тяжеловозы. Некоторые везли сразу по 14 кубометров леса. Тут уж возница решал, сколько его лошадь может взять леса. В выходные ледянка пустовала, и на ней можно было кататься, хоть на коньках. Вот на эту ледянку и собирался дядька Грища Катыря.
Лешка и Колька, напившись чаю с пирогами, встали на лыжи и отправились обзирать владения, Реку, сосновые боры по обе стороны реки, монастырские огороды, заснеженные и безмолвные.
Еще немного и река упиралась в запань, устроенную в большой реке. Запань отделала бревенчатыми бонами несколько сот метров побережья. И в этом пространстве, куда по весне загоняли сплавленный лес, формировали плоты или ерши, которые таскали по рекам специальные буксиры.
Сейчас запань замерла, покрылась снегом, и только следы выдавали присутствие здесь человека.
Лешка поднял голову, на высоком речном берегу стоял домик Егора Лахова, смотрителя запани. Из трубы валил дымок.
Вот на крыльцо домика вышел хромоногий человек, пригляделся:
– Лешка? —Спросил человек – Ты, что ли будешь?
– Это мы с Колькой! Катаемся, – отвечал Лешка.
– Ну, коли так, вытряси там на Дороманке вершу да принеси рыбу. Мешок я тебе сейчас сброшу. А то у меня сегодня нога к непогоде разболелась.
Человек скрылся в домике и через минуту появился вновь со свернутым в рулончик мещком.
– Пешню найдешь там рядом. А мы пока со старухой буржуйку растопим.
– Кто это, – спросил Колька?
– Батькин друг, дядя Жора Лахов. Батька с ним рыбачил прежде часто.
Ребята подняли из заезка вершу. В ней было несколько востроносых стерлядок да две щуки, разевающие пасти, похожие на чемодан, а еще окуньки и сорожки..
Лешка окидал в мешок рыбу, они оставили свои великолепные лыжи под берегом, и полезли по тропке в кручу к домику.
У Лаховых было тепло и даже жарко. Гудела буржуйка, через все комнату тянулась раскрасневшаяся труба, волнами распространяя жар по избушке.
– Вот мы сейчас обедать станем. Давайте-ка щуки изжарим. Стерлядь снесете домой. – Говорил без остановки дядя Коля. – Стерляди нынче мало. Потому, как лесу в запани нет. Некому в лесу сосняк валить да сплавлять. Много ли бабы да девки навалят. Тут сила мужицкая нужна.
Веришь ли, этой стерляди под плотами набивалось столько, что плоты шевелились. Это она на бревнах собирает рачков. Эти рачки у нее любимый корм. И чем больше его, тем стерляди больше. Было до войны я эту стерлядь поросенку кормил. А нынче уж и поросенка нет. Нечем кормить.
– Вот батьке вашему на фронт рыбешки бы вяленой дибо мороженой послать, вот они бы порадовались, так не дойдет… – Сменил Лахов тему. – Скажите, пишет хоть чего? Скоро ли война эта проклятая кончится?
– Батька мне с фронта леску послал и крючков немецких, – сказал Лешка.
– Эва, как! Это, значит, они в разведку ходили по немецким окопам щарили. Батька у тебя отчаянный. Да все братья Житьевы – не промах.
– Про их артиллерийский расчет и в газетах пишут, мол, братья Житьевы все. Батька вырезку присылал. Пишут, что стреляют метко.
Жена Лахова разделала щуку и уже жарила на сковородке. Сам Лахов принес с коридора кусок соленого сала с розовыми прожилками, нарезал ломтями хлеб.
– Последнее, – сказал с он сожалением. – Надо как-то выживать.
У Лешки с Колькой, давно не видевших такого богатства, ноздри раздулись, и рот забило слюной.
– Садитесь, чем Бог послал, а остальную рыбу отнесите домой, пусть Платонида Ивановна пирогов печет.
– Она и сегодня пекла рыбники. С таком.
– Это как?
– Говорит, садитесь, ребята за рыбники. А сама тесто посолит луку положит, загнет и в печь. Мы спрашиваем: «Мамка, а рыба-то где?» А рыба, ребята, настяла и убежала… Лешка с Колькой принялись уписывать угощение за обе щеки.
– Не знаю, как это она с этакой оравой справляется. Ведь это надо каждый день накормить, напоить, одеть, обуть. – Лахов вздохнул тяжко.
Когда уходили, дядька Жора сказал Лешке.
– Ты следующий раз батькин адрес принеси. Номер полевой почты. Письмецо напишу, порадую. Хорошие, скажу, у тебя ребята растут.
Платонида Ивановна работала конюхом. С одной стороны дороги, сбегающнй к реке, была конюшня, а с другой – домик, в котором Житьевы жили в войну. С Житьева крылечка было до конюшни десять метров.
Платонида была очень жалостливой к скотине. Если кобыла жеребится, ей жалко кобылу на морозе держать. Так она заводила ее прямо в избу. Вправо у них дверь была, где жили Житьевы слева стояло точило, огромное колесо – топоры точили. Вот туда она и заводила кобылу. Мама сена ей постелет, жеребеночек родится, обсохнет, начинает по дому бродить. И к детям забредет в комнату. Дети проснутся утром, а им в лицо дышит новорожденный жеребенок.
А оклемаются от родов чуть-чуть, Платонида их на конюшню ведет.
…Лешка просыпался чуть свет и бежал на конюшню. Любил коней. Они знали его и всегда встречали радостным ржанием.
– Как жизнь, скоромные герои лесозаготовок? – Спрашивал Лешка, и лошади отвечали ему.
Лешке казалось, что он понимает лошадиный язык. А когда приходил я в лес, то, казалось, понимает птичий язык.
– Витьку видел? – Спрашивали его любопытные синицы.
– Сдался вам этот Витька, – отвечал Лешка. —Крошки-то хлебные у меня. Налетай!
А за стенкой у них жил плотник, печник, пчеловод Григорий Катыря. Лешка многому от него научился полезному. Это был замечательный, добрейший одинокий человек.
У него был один глаз, поэтому на войну его не брали. У него была гармошка, в которую он иград, кто ни попросит.
Житьевы жили с Катырей, как одна семья. Он уйдет на работу, дети к нему пробираются, чтобы потерзать гармошку. И как разведут меха, из нее сыплются монеты.
Это он, чтобы ребятишки не баловались с гармошкой, закладки делал. Нет монет, значит, надо меры принимать. Жалко гармошки, истреплют.
Или Муранов к нему придет. Двери-то в поселке и моды не было закрывать. Алексей Иванович тоже любитель на гармошке поиграть. Берет эту «мамку», Катыря звал гармошку «мамкой». Как разведет ее – посыпались деньги. Муранов захохочет:
«Хитер! Заметил, чтобы мы не играли».
А потом Григорий Александрович купил баян. Эту «мамку» -гармошку продал и стал учиться на баяне. А таланта музыкального нет никакого, у него ни слуха, ни чувства ритма. А все-равно играл. И девкам, и парням в клубе. А тем даром, какая игра. Лишь бы потискаться.
Вечерами все – в клуб. И мелюзга и подростки. Катыря играет, девки с парнями обжимаются. Кто в сенях, кто в коридоре, кто в клубе дроби бьет…
А за печкой идет неустанная борьба. Мальчишки между собой сражаются. Чего еще делать мальчишкам, пока не подросли? Бороться…
И вот пластаются они часами. Обессилеют, а русская печь огромная. Повалятся на печь, да и переночуют.
Интересно было в клубе.
Глава 12. Катыря
Лешка с Колькой домой добрались уж в сумерках. Кинули у печки мешок с рыбой.
– Мамка! Тебе Лахов привет послал с запани. Испеки рыбнички-то.
– Пироги с утра печены. Мы эту рыбку побережем к празднику. Может, белой муки привезут. Будут у нас настоящие пироги… Воложные
Николай Житьев частенько хвалил Платониду:
– У этой хозяйки вкруг каждой ноги – пироги.
Живо подтопила стружками печь, разделала рыбину, утрешний пирог раскрыла, рыбку уложила на него и на противень воды брызнула, и вот за полчаса готов настоящий рыбник.
Тут и Катыря на пороге.
– Проходи сосед, садись за стол, вот тебе чай кипрейский, вот тебе печево стерляжье, – запела Платонида. – Спасибо, тебе за мед. Сколько уж ты нам меду переносил, что не знаю, как с тобой и рассчитываться.
– После войны сочтемся, – улыбнулся Катыря.
Катыря с детства любил пчел, особенно любил шмелей. Когда жил в Белоруссии разводил шмелей. У шмелей мед особого вкуса, шмели его упаковывают он в капсулы, похожие на горшочки. Очень хороший мед.
И в Сосновом Катыря пасеку держал да еще дикий мед собирал. Катыре было уже около пятидесяти. Но на вид он был гораздо моложе. Мирный Катыря человек. Добрый.
– Расскажи, дядя Гриша, – просили дети. – Про первую мировую. Как там было, на войне…
– Ой, ребята, лучше бы вам не знать этого. Но раз уж не отступаетесь, расскажу:
– Забрали меня на фронт в артиллерию, потому что образование у меня было восемь классов. По тем временам, в царское время – очень высокое образование считалось. Стал я заряжающим, откатчиком, шнур который дергает.
И вот однажды, нам были координаты заданы, по которым нужно было вести огонь, а обстановка поменялась. И оказалось так, что там, где были немцы, уже наши. Они немцев вышибли. А мы все продолжаем бить…
Жар от орудия уже, а мы все бьем и бьем. А там уже наши!
Тут в сознание вошло: «Катыря, да ты своих побил!».
А эти наши, которые только что рубеж взяли, поняли, что по ним свои же бьют. Тут они развернулись, да обратно… Бегут озверелые, сейчас всю дивизию раскромсают.
И, понимаешь, при таком случае артиллеристам пришлось уничтожать своих, чтобы не погибнуть от своих же. Война, все по законам военного времени.
И они положили все это подразделение, которое шло на них в атаку. Все.
И вот приезжает на позиции «черный ворон».
Это был военно-полевой суд. Выстроили нас, стали разбирать. Я ничего не слышу, ничего не понимаю. Оглох от канонады.
А полевой суд – несколько минут идет. А выставили нас уже к стенке для расстрела. Человек в погонах выходит с револьвером в руках :
– Петров, шаг вперед!
Поднимает револьвер. Бах, и падает приговоренный.
– Иванов! Бах и падает.
Настает моя очередь.
– Катыря! Шаг вперед.
Я хочу сдвинуться с места и не могу шагнуть. Жду, а выстрела все нет и нет. И тут слышу:
– Ты, Катыря, отойди в сторону, ты оправдан, ты не виноват.
…Тут Платонида Ивановна встала:
– Все, ребята, спать, спать.
Дети – на печку, на полоти, а Катыря остался.
– Верно, говоришь, Григорий Иванович, детям все про войну
ни к чему знать. А ты мне расскажи, я сильная…
– Ну, слушай, тогда, Платонидушка, – погрузился Катыря в воспоминания. – Дальше воюем. А чувствую: со мной что-то не так. В блиндаже сидим, кашу едим, и вдруг команда – «Батарея к бою!».
Командир батареи крикнул: «К бою!» и из блиндажа выскочил по лестнице наверх. И вдруг обратно валится к нам. Уже без головы. Голову оторвало. Он еще дергается, кровища хлещет.
Артиллеристы выскочили, а я испугался. Я со страху забрался под лавку и начал из котелка в карман кашу совать. Я сам не знаю почему.
Сижу под лавкой, а наверху: «Бу-бух, бу-бух…» Бой идет. Рядом со мной командир валяется без головы…
Я сам себе кричу: «Катырла, выходи, тебя расстреляют за трусость!».
Я выскакиваю туда, ползу-ползу к орудию. А снаряды кругом воют, землю роют…
А командир орудия только снаряд за снарядом подает. А тут, вижу, ящики со снарядами горят.
Я их плащ палаткой накрыл и думаю, как в бой вклиниться, чтобы меня заметили.
Начинаю снаряды подносить, этого командира орудия толкаю. Он на меня посмотрел, как зверь. Когда идет бой, у всех глаза навыкате, все страшные. Командир посмотрел в мою сторону, и я снаряд подал и сам встал на свое место.
Потом бой затих, кто живой, кто раненый, кто стонет; «Братцы, добейте!» И тут же, как попритихло, раненых убрали, построили, кто, остался живой.
И тут зачитали, кому ордена, кому медали, а мне ничего не дали, одного меня не наградили за тот бой.
Потом начались газовые атаки, побывал под газами. Потом стали брататься с немцами, кто-то кричит: «Все, царя долой!»
И тут началось непонятно что. То не было обмундирования, были голодные, босые, без снарядов, оборванные, во вшах. А тут все есть: и снарядов, и хлеба, и только воюй. И все есть, а никто воевать не хочет.
Вот пошли по домам. И я ушел. Приехал в Белоруссию к себе.
Ну, там меня в комитет бедноты назначили, как особо грамотного начальником или председателем каким-то. И начались жестокие земельные споры.
Делили, делили, но оказалось много недовольных. И среди них мой брат. И случилось так, что в ссоре я застрелил своего брата. И сестра тут замешана была. И меня осудили и отправили в Сибирь по уголовке.
В Сибири – стройка. Я косяки вставляю, печи кладу. Тогда у меня еще оба глаза были. И тут подвернулся начальник геологического отряда: «Ты грамотный, артиллерист, азимут знаешь… Я забираю тебя к себе».
А геология имела тогда большую власть. Вот меня и забрали. И я по Сибири, по Ледовитому океану с этими геологами разъезжаю, разведку ископаемых и нефти веду. И окопались мы на острове Вайгач.
И вдруг заболел я. Какая болезнь была – не помню. Пришел лекарь, а у меня температура 42 градуса.
Лекарь и говорит: «Да он уже не дышит, унесите его в кладовку. Помер». И меня унесли в кладовку.
В кладовке лежу, долго пролежал. Потом приходят хоронить. А хоронили там как – в море опускали. Потому что там камень один – не разбить его.
Пришли хоронить, а один и говорит: «Да он гнется, он, вроде, живой».
Второй: « Точно живой!»
Занесли в тепло. И тут у меня начались галлюцинации, как будто меня куда-то задвигают на тот свет или еще куда-то. И оклемался».
Глава 12. Дикий мед
Когда оклемался Катыря, его геологическая партия уже ушла. Так оказался он в Архангельске.
Веселое было время на Белом море. Лес идет, стройки шумят, пилорамы работают. Строительство огромное, дома ставят и ставят, народу, что муравьев. Это было время спецпереселенцев, раскулаченных. И все были при деле.
Там Катыря стал плотником. Спрашивают: «Есть специалисты косяки вставлять?».
И оказалось, что никто, кроме его, не умеет.
Дали ему помощников-учеников и стал он дома окосячивать.
Однажды возник спор между плотниками: «Кто одним ударом гвоздь забьет в сучок?» Глупый спор, взрослые вроде бы люди, а вот стали упражняться.
Ну, забивали-забивали – никто не смог.
А тут Катыря подошел: «Давай, я забью одним ударом». Как шарахнул, гвоздь отлетел в глаз. И глаз вон.
Врачиха говорит: «Глаз нужно удалять, глаза нет». Сделала операцию и сказала: «Если бы промедлили, то и второй бы глаз быстро ослеп.»
Ну, и все, с одним глазом отпустили: «Иди, куда хочешь».
И пошел он вверх по Двине. Поработает у одних, у других, но тянет все туда, где теплее. И так до Котласа дошел. В Котласе поработал, затем в Устюг перебрался. Холодно и в Устюге.
Добрался до Вологды, в Вологде еще поработал. И в Вологде – не климат. Пошел обратно. В лес. Добрался до Дороманки.
Смотрит – пчелки летают: значит, и медок будет, я здесь и осяду.
И пошел он в лесных участках нарасхват: строит, косячит, печки кладет. А в свободное время рои ищет.
Наловил роев, наделал дуплянок, домиков, столяр он хороший был. И заложил пасеку в деревне Медведице.
Катыря везде нужен: всюду его работа ждет…
Везде: «Давай, Катыря».
А он везде пчелок ищет да ловит.
Возьмет немножко медку, выйдет на луговину и ждет.
Скоро прилетит пчела, возьмет у него медку и полетела. А Катыря в этом направлении идет метров триста. И опять ждет. Опять пчелка прилетит. Он опять за ней. И опять ждет… И вот таким образом пчелки его к дуплянке подведут.
…Как-то Житьевы у конюшни работали. Платонида и говорит: «Смотрите, ребята, Катыря в лес пошел».
А у него – поперечная пила, топор, и ведра какая-то баба сзади несет, семенит.
Мать и говорит: «Ребята, собирайтесь быстрее, Катыря мед нашел».
Сморят, куда Катяря пошел. И они по лесной дороге в сторону ручья Перовки.
Житьевы кто с чем, будто бы за ягодами пошли. Прошли километра полтора, стали ягоды брать, слышат: «Бу-бух!» Дерево большое упало. Все ясно.
Платонида детей поднимает и они всем курятником туда, где дерево упало.
А уже начались сумерки. Подошли, а там костер разведен, и Катыря куски дерева отпиливает. Там, где леток, метра четыре откомлевал. Простукал, чтобы пчел не перехватить, тут надо с предупреждением отпиливать.
Ага, отпилили они вместе с этой бабой кусок дерева, Катыря посмотрел в дупло, еще кряж отпилил.
И начал доставать соты и складывать в ведра. А тут и Гуськовы обозначились. Пчелы гудят, а не кусаются.
Темно и дымом окурены. Только одна Лещку укусила. Наверное, меда больше всех хотел.
И начал Катыря в ведра соты складывать. Как с этого куска дерева достал, дальше пилит. Откряжует около метра, кряж раскалывает, мед достает.
А меду там в этом кряже! Все ведра заполнил, Житьевым отделил…
И когда уже дело все управилось, он оставил там еще неубранного меду. Не весь стал убирать.
На завтра, когда матка в этот кряж ушла, он придет, дупло закрывает платком, откряжует, и – на плечи, с кем-нибудь вдвоем несут на пасеку.
А если не нужен рой ему, так оставляет его, но мед забирает.
Так Житьевы дети и на другой день ходили, этот мед там лизали.
А потом Житьевы уже сами нашли пчел в осиновом дупле совсем рядом, ниже своего дома, наверное, метров семьсот на той стороне.
Тут-то пчелки их покусали. Но четыре или пять ведер меду взяли. Колоду вынесли на другой день, поставили возле дома. Ну, и пчелы здесь стали работать. Ребята колоду, бывало, перевернут, а там языки свежие уже, пчелы вытянули новые соты. Посмотрят и опять поставят. Работайте пчелки!
А Катыря один раз двенадцать ведер меда в дуплянке взял.
Очень добрый был. Раздавал много меду. И только иногда менял на что-нибудь нужное ему.
Глава 13. На запани
Катыря у начальника лесоучастка, как ценный работник проходил. Потому что, кроме всяких умений, еще и медом снабжал начальника и его семью.
Семья у Травина жила в райцентре и на участке не появлялась. Знали, что есть у него жена Зара, которая мед сильно любит.
– Ты Григорий Александрович не переживай. На фронт тебя не отправят. Ты у меня на броне.
У Катыри страх, что его заберут на фронт, непреодолимым был. А носил он искусственный глаз. И так по виду не видно было, что калеченый. И в военкомате этих подробностей никто не знал.
Он пришел на медкомиссию, они глянули: «Ага, здоровый. На фронт.»
Он видит, что забирают уже. Достал глаз и в карман спрятал. Врач говорит: «Подождите, а что у вас с глазом? Ах, так у вас глаза нет? Ну, все, не годен.»
Катыря выйдет, глаз вставит и опять, как полноценный человек…
Следующая комиссия – опять забирают. Говорит: « Я был вынужден тогда этот глаз выбросить, без глаза ходить.»
Он себя считал гармонистом. Музыкантом считал, и любил этим блеснуть. Приедут в участок начальство или уполномоченный какой, все к нему: послушать гармошку да медовухи выпить.
И девки его – нарасхват. Вечером ему дома не давали отдохнуть: «Иди нам поиграй в красном уголке.»
Он любил, когда его просят. Играет с напрягом, сопит, глазом сверкает. Нет девкам женихов. Девки Катырю затискают, зацелуют, а какой толк от Катыри…
Так и завяли они без женихов. Война кончилась, разъехались по городам.
А в деревне на берегу большой реки, где Лахов в избушке жил, была у Катыри пасека.
Там была запань, в которую ловили сплавляемый лес и вязали из него плоты. От камня был протянут к берегу трос и привязан к ершам или быкам, вкопанным в землю. А в устье сплавной реки трос вязали к огромным соснам. И вот это сооружение держало запань, ловушку из бревен опять же, которую удерживали этими тросами. Леса набьется, трос натянет так, что он гудит: «ду-ду-ду…»
Порой, давление такое соберется, все эти крепления с корнями вырывало из земли.
Катыря в сплавном деле специалист был. Его держали там вроде наставника, чтобы молодежь обучать.
– Работаем с утра до ночи. – Рассказывал Катыря. – Слышим: «Цак, цак, цак». Это значит, либо начальник лесоучастка, либо военком едет из района на коне. Военком уже повоевал, был ранен, без руки вернулся, капитан…
И вот он встанет на горе перед камнем на лошади. Как памятник стоит. Выглядывает молодежь. А те уже бледные от волнения. Их черед на войну идти…
Вызывает: « Петров, Иванов, Сидоров выходи строиться!». И повел их в город на отправку.
Парней в поселке не стало, мужики еще раньше ушли. Один начальник участка на коне да Катырло с гармошкой, от которого толку нет.
…Бабы в войну тосковали сильно. Особенно те, которые вдовы, которые перестарками остались.
А Катыря сложен был хорошо. И мужские достоинства при нем были в порядке. Только на женщин он, как мужик, внимания не обращал. И даже прятался, рассказывал, от них, то на чердаке, то в кладовке.
Бывало, выглянет в окошко одним глазом: «Ой, опять идут эти волосатые!»
И на чердак!
– Это потому у меня к женщинам интересу нет, что я на фронте газов хватанул. А кто газ схватил, тот на половину только мужик.
А может, и на нервной почве у него такая беда приключилась. Постой-ка у расстрельной стенки!
Так и не женился Катыря, хотя баб к нему бегало много. Пошарит иную, посопит, а толку нет. Медку в плошку положит: «Ешь, милая! Это все, что могу…»
А вот начальник лесоучастка, тот ни одну, более, менее, красивую бабенку или девку не пропустит мимо.
Этого Травина прислали в тот же день, как мужики ушли на войну.
Верхом на коне, в гимнастерке, в портупее, он носился вдоль сплавной реки и кричал на баб так, что, на другом конце поселка слышно было. Ему бы на фронте полком командовать, а он пристроился в лесу бабами управлять.
Бывало, загонит девок в воду с баграми затор разбирать. Вода ледяная, ноги сводит, а он кричит на них, на берег не выпускает.
Все знали: хочешь работу полегче получить, расценки повыше – ложись под начальника. Не ляжешь, загнобит, загонит к черту на кулички и там силой возьмет. Или вовсе без работы оставит, без заработка, подыхай с голоду.
Глава 14. Некому жалеть
Не зря тревожился Николай Житьев, отправляясь на фронт. Не зря. Платониде в ту пору тридцать лет исполнилось. В девках была красавицей, а в бабах еще, кажется, краше стала. Не смотри, что четверых родила и выкормила, что тяготы солдатки на плечи легли, не сломалась, не завяла.
Стать природная осталась, грудь высокая, шея лебединая… Оденет в праздники платье крепдышиновое, обтечет ее материя, прильнет к стану, к бедрам, ногам, волнуется на ветру, сердца мужские волнует…
Но пришла и Платониде очередь ложиться под разгулявшегося, потерявшего все моральные границы начальника участка Травина.
Однажды по весне пришел он за лошадью в конюшню.
Платонида кормила лошадей.
– Хочу предложить тебе новые условия, – сказал
Травин, хищно оскаляясь. – Добавить тебе еще единицу в штат. Все тебе полегче.
Платонида насторожилась.
– А от меня тебе лично премия будет. Тут у тебя никого больше нет? – Сказал он, оглядываясь – Веди на сеновал, пообщаемся. Исстрадалась, поди, без мужика-то.
И Травин игриво хлопнул ее по заду.
– Давай, давай, поторапливайся! Замаялся я с вами, бабы…