Развяжите мои крылья
– Миша, нас и так скоро закроют. Именно за профнепригодность. – Гольдблат, сидящий за столом, был сух, спокоен и деловит. – Потому что, при всём моём уважении к нашим прекрасным артистам и особенно артисткам, – он не глядя поклонился в сторону Лялиного кресла, – драматический театр из цыган – как из козы барабанщик! Драма, мой дорогой, – это драма! Это высокое искусство и сценическое мастерство! На одних подругах семиструнных и страстных прыжках по авансцене далеко не уедешь! На сцене играть надо, а не голосить, как на митинге! Уберите из спектакля нашу несравненную Лялю – и что останется? Вожак табора, из деревяшки вырубленный, и сам табор – из папье-маше! И не надо на меня орать! Рецензии читайте! Только наши блистательные артистки театр пока и спасают, а всё остальное…
– Рецензии?! – взвился Мишка, отшвырнув папиросу. – Ну-ну, рецензии! Давайте, вспоминайте, что ваш Клейнер два года назад про нас писал!
– Что значит «мой»?..
– Ваш, ваш! Из «Вечерней Москвы»! Которого просили по-человечески написать, а он… Танцев ему, видите ли, в спектакле слишком много! Песен ему, видите ли, через край! В студии «Ромэн» неоправданно много поют и пляшут! Это вам как?!
– Ну и дурак Изька Клейнер, я это всегда говорил! – с великолепной непоследовательностью заявил Гольдблат. – Чего он, хотелось бы мне знать, рассчитывал увидеть в цыганской студии? Книппер-Чехову и Таирова? Мамонта Дальского? Эдмунда Кина, может быть? Надо же как-то увязывать желаемое с действительным! Цыгане – это эстрада и только эстрада! И за год из эстрадников не сделаешь ни трагиков, ни комиков! Даже из русских эстрадников не сделаешь! А уж из нашего с вами табора…
– Ну вот, вы же сами говорите…
– Я – говорю? Да я уже рыдаю и катаюсь по полу в истерике, Миша! – мрачно отозвался Гольдблат. – Театр – это талант плюс мастерство плюс работа плюс дисциплина! Да-да, дисциплина, – а не появление на репетиции за десять минут до её конца! И не пропуск спектакля по уважительнейшей причине: явление в гости дивизии родственников из-под Нижнего Волочка! А когда артист отпрашивается на свадьбу племянницы на один вечер, а является с невиннейшим видом через полторы недели – это как называется?! Далеко нам пока до настоящей драмы и до настоящих спектаклей, очень далеко! И надобно это признать! На одном сверкании глаз и в дешёвой оперетке не выедешь, даже там голос нужен!
– Так ведь голосов-то хоть отбавляй, Моисей Исаакович! – тихонечко вставила Ляля. – Сами же знаете, уж чего-чего, а голосо-ов…
– Ну так и надо делать ставку на эти голоса, Лялечка! И на эту пляску! И на очи чёрные! Только не так, как в кабаках, а так, как в таборах! Не в драму надо ударяться на сцене театра «Ромэн», а в песню и пляску! И плевать на Изьку Клейнера с его рецензиями: он сроду ничего не смыслил ни в искусстве, ни в театре, ни в цыганах! Я его всю жизнь знаю, его папа до событий сапоги в Харькове тачал, а Изька туда же – «революционный драматург», и рецензии писать берётся! Посмотрел бы я на этого революционного драматурга, когда ему велят из табора с шатрами, конями и курями сделать цыганское отделение МХАТа! Да ещё перевести всё это бесподобное хозяйство на самоокупаемость! Самоокупаемость бывает при полных сборах! А полные сборы бывают тогда, когда артисты делают то, что умеют делать! И нужно запускать концерты и дивертисменты обоймой – вот тогда кассы будут брать приступами и в Оренбурге, и в Саранске, и в Баку! Нет уж, Миша, нет уж, Ляля, никакого Изьку из Харькова мы слушать не будем! Цыгане – это музыка, от них всю жизнь ждали музыки и будут ждать музыки! А мы, делая из цыган драму и трагедию, пытаемся смастачить из хорошего валенка плохой лаковый штиблет! И если вам кажется…
Но тут уж заорали все разом. Задрожали стены, задребезжали подвески в люстре, веером взметнулись листки бумаги со стола, на который с грохотом опустился кулак Мишки Скворечико, закричали хором братья Лебедевы, и даже Ляля, всплеснув руками, спрыгнула со своего кресла. Нина покачала головой. Неслышно прошла вдоль стены к роялю, за которым, никем не замечаемый, склонив длинный грустный нос к клавиатуре, тихонько сидел Семён Бугачевский – музыкальный руководитель театра. Его, казалось, ничуть не трогал поднявшийся гвалт. Он осторожно прикасался к клавишам, извлекая из них тихую, грустную мелодию. Заметив подошедшую Нину, он улыбнулся, привстал.
– Сидите, пожалуйста, Семён Михайлович. – Нина придвинула себе стул. – Наши вас с ума ещё не свели? Такие уж люди: не умеют говорить спокойно…
– Ничего, я привык, Антонина Яковлевна, – вежливо отозвался Бугачевский. – Вы сегодня превосходно играли, я был просто восхищён – впрочем, как и всегда. Наркомпрос не ведает что творит, лишая публику цыганского романса… Так печально, что приходится упаковывать ваше несравненное исполнение в сатирический скетч…
Нина молча улыбнулась. Ей нравился этот воспитанный, нестерпимо интеллигентный человек с мягким, внимательным взглядом и тонкими, нервными, как у женщины, пальцами, которые, казалось, не существуют отдельно от клавиш рояля.
– Семён Михайлович, хоть убейте, понять не могу: ну что вы тут, у нас, делаете? Вы же музыкант от бога! У вас консерватория за плечами, вы в Большом театре концертмейстером были! И с деньгами тут у нас, против Большого-то…
– Ну, а вы-то здесь разве из-за денег, Антонина Яковлевна? – улыбнулся Бугачевский. – Или, может быть, Ляля?
– Семён Михайлович, да ведь мы же – совсем другое дело! Мы ведь цыгане… Нам-то попросту деваться было некуда! Мы так измучились по пивным выступать да статьи разгромные о цыганщине в газетах читать, что уже на всё согласны были! Помните статью эту, года три назад вышла? В которой цыганок проститутками называли? Я после неё света не взвидела!
– Нина, хоть мне-то можете не объяснять…
– Не могу! До сих пор сердце горит! Помню, читаю этот ужас – и реву, успокоиться не могу! Дочерей напугала, они чуть мужу на службу не позвонили со страху! «Он обнял Мери и в упор, ловя любящий взор, понёсся влюблённою пылью…» Да-да, и такое петь приходилось! На мотив «Авиа-песенки»! Потому-то и студия, потому-то и театр… Вспомните, почти все артистки из артелей пришли, из трестов, из контор… Я сама в Заготтресте стенографировала! Не кормила нас наша цыганщина, только и всего! А уж вы-то…
– А я, Нина, человек вообще ужасно непрактичный. – Бугачевский, улыбаясь, пустил по клавишам лёгкое арпеджио. – Конечно, Большой театр, вторые скрипки, концертмейстерство… Но, когда Ваня Лебедев пришёл ко мне и сказал, что нужен музыкальный руководитель в цыганскую студию… Я, признаться, уже просто не мог ни о чём другом думать! Я без этих песен ни жить, ни дышать не могу. От цыганской песни умирает каждый русский… даже русский еврейской национальности!
Нина тихо рассмеялась. Морщась от шума за спиной, прислушалась к мелодии, которую Бугачевский, говоря, продолжал извлекать из клавиш.
– Что вы играете, Семён Михайлович? Знакомое такое…
– Не помните? А ведь это наша пленительная Калинка пела на прослушивании! «Сыр яда форо Москва». Народная песня о тяжёлой цыганской доле! – В глазах музыканта играла добродушная усмешка. – Вот ведь положение, Антонина Яковлевна, – никогда в цыганских песнях не найти хороших стихов!
– Конечно, не найти! – смеясь, подтвердила Нина. – Музыка у нас – есть, талант исполнительский – есть, стихов хороших – нет и не будет! В ближайших трёх пятилетках, по крайней мере! Потому что, прежде чем стихи писать, надобно научиться их читать! И понимать! А наши – сами знаете… Потому и тексты для цыганских романсов всегда русские писали. Ну… или ваши. Семён Михайлович, вы сами-то никогда стихами не баловались?
– Нет, Антонина Яковлевна, я – как цыган: больше по музыке… – отшутился Бугачевский. – Я ведь и эту Калинкину песню кое-как перевёл, ничего поэтического в ней не нашёл… Она ведь о проверке документов на улицах Москвы? «Лыла» – это ведь означает «письма, бумаги», не так ли?
– Совершенно верно, Семён Михайлович. Ничего нового. Цыгане ведь песни поют о том, что видят…
– Да ведь не они одни, Антонина Яковлевна! Любое народное творчество – всегда о том, что народ видит вокруг себя. Для анализа высших чувств в стихотворной форме необходимы литературный талант и образование, вы правильно сказали. А у народа, к сожалению… – Бугачевский вздохнул, шутливо пожал плечами, снова рассыпал по клавишам звонкую капель звуков. – Как вы думаете, удастся ли смастерить из этой мелодии увертюру к новой пьесе? Послушайте вот… Я сделал в ре-миноре, чтобы нашим гитаристам не пришлось перестраивать позиции…
– Ну, ребята перестроят – не заметят даже.
– Кстати, наша Калинка, кажется, собирается выходить замуж? Без её невероятного сопрано хор театра сильно проиграет. Я даже не знаю, кто смог бы заменить…
– Кто – Калинка? Замуж?! – Нина в изумлении, разом забыв обо всём на свете, уставилась на Бугачевского. – Но откуда же вы… Я ничего такого не знаю, она мне не говорила… Быть такого не может, чтобы… Почему вы так решили, Семён Михайлович?
– Ох, так это неправда? – Бугачевский страшно смутился и, неловким жестом сняв очки, принялся сосредоточенно их протирать носовым платком. – Ужас какой, до чего глупо вышло! Я, кажется, сплетником становлюсь, а вовсе не хотелось бы… Что вы теперь обо мне подумаете?
– Да какой из вас сплетник, Семён Михайлович! И захотите – не сумеете! – успокоила Нина. Но любопытство распирало её изнутри. – А что – Калинка что-то вам говорила?
– Нет… Конечно же, нет. Должно быть, я её перепутал с кем-то. Вчера, видите ли, я пошёл в парк прогуляться, здесь же очень недурной городской парк. А мне, когда в голову приходят звуки, непременно надо ходить, и желательно одному, чтобы не отвлекали болтовнёй… Ну так вот, фланирую по одной из боковых аллей, пытаюсь представить себе оркестровку струнных, на аллее, кроме меня, никого… и вдруг вижу – на дальней скамейке пара! Женщина ко мне спиной сидела, и я сначала мужчину разглядел… И сразу впился глазами: ведь совершенно же цыганская физиономия, да ещё такая яркая, типажная! Не скажу, что красивый, нет, но вот играть у нас всякого рода злодеев, вожаков и проходимцев – превосходно бы подошёл! А потом смотрю – с ним Калинка! Хотя сейчас, после ваших слов, пожалуй, я уже сомневаюсь… Ведь уже вечерело, на аллее было темновато, да и видел я её сзади… Скорее всего, ошибся! Антонина Яковлевна, вы уж окажите мне любезность, не рассказывайте никому. Чего бы мне не хотелось – так это распускать слухи!
– Конечно, не скажу, – рассеянно отозвалась Нина. «Ну, Калинка… Ну, хитрюга… «Никогда замуж не пойду, ничего там хорошего нет…» Как бы впрямь из театра-то не сбежала посреди гастролей!»
– Как ты в театре оказалась? – спросил Сергей. Калинка, не отвечая, молча, внимательно смотрела на младшего брата. Как он изменился, не узнать почти… Сколько же они не виделись? Десять лет? Двенадцать? Да, двенадцать. С самой её свадьбы…
Вечернее солнце, наискосок пробиваясь сквозь листву старых лип самарского парка, пятнало лицо Сергея: тёмное, резкое, всё, казалось, собранное из острых углов. Накануне он, очевидно, не успел или забыл побриться, и щека его отливала сизой отросшей щетиной. Брат и сестра сидели на самой дальней скамье аллеи: сюда не заглядывали даже влюблённые парочки. В двух шагах белела, полускрытая ветвями акации, старая, потрескавшаяся скульптурная группа. Её подножие было испещрено неприличными надписями.
«Как же она называется? – вспоминала Калинка, глядя на уродливое улыбающееся лицо рогатого человека и девушку, которая небрежно оперлась бедром на его плечо. Рука у нимфы была отбита до локтя.
«Эта статуя стояла в Петергофе… Мы ходили смотреть на фонтаны и видели её. Ещё были такие стихи, у Тютчева, кажется… Или у Фета. «Смотри, как голову откинувши назад, глядит он на тебя и пьёт твой аромат, как дышат негою уста его и взоры… Быть может, нехотя ты ищешь в нём опоры…»
Калинка сама не знала, почему, словно не слыша слов брата, она всё смотрит и смотрит на полуразрушенную статую, вспоминая строки стихов, и почему это так важно для неё сейчас. Сердитый голос Сергея заставил её вздрогнуть.
– Калинка! Ты уснула?! Так я пойду тогда, у меня утренняя смена в шесть…
– Боже, Серёжка, прости… Не вздумай уйти! – Калинка, ахнув, вцепилась в рукав брата. – Прости, я задумалась… О чём ты говоришь?
– Я говорю – почему ты здесь, с московскими? – хмурясь, переспросил Сергей – и снова Калинка испугалась, видя, каким чужим, странным, почти незнакомым сделалось его лицо. – Я, когда тебя из зала увидел – чуть не умер! Ты куда мужа-то дела? Как тебя Лёшка на сцену выпустил? Или он сам вслед за тобой подался? Дети-то здоровы?
– Здоровы, а как же, слава богу! – с готовностью ухватилась Калинка за последний вопрос. – Большие, Коленьке десять лет уже, совсем взрослый! И Наташа выросла, а Оля-то!.. Они в гостинице остались, с нашими… Серёжа, а ты разве не слыхал ничего? Про меня, про Лёшку? Ты… сам-то что здесь делаешь? Здесь, в Самаре? Про тебя столько лет ничего не…
Она не договорила. Сергей тоже промолчал. Тоненько пели комары. Из кустов сирени тенькала невидимая пеночка. Понимая, что невыносимо, невозможно сейчас спрашивать брата о том, где он был, что делал эти годы, Калинка, принуждённо улыбнувшись, сказала:
– А я ведь от Лёшки ушла, Серёжа. Давно уж ушла.
– А… – Сергей, казалось, не удивился. – Выгнал он тебя всё-таки? Мог бы и пораньше.
Калинка видела: у брата в мыслях нет её обидеть. В голосе Сергея не было насмешки: только горечь. Она пожала плечами. По-прежнему улыбаясь, с напускной лёгкостью спросила:
– Помнишь, как мы с тобой собирались убежать? Перед моей свадьбой?
– Помню. – отрывисто, не принимая её шутливого тона, отозвался брат. – Надо было тебя тогда не слушать. Связать, рот заткнуть да увезти. Тогда бы всё… совсем всё по-другому было.
Калинка только слабо отмахнулась, понимая, что Сергей прав.
Сама она вспоминала те дни перед свадьбой как полузабытый театральный спектакль. Шум, суматоха, испуганное и взволнованное лицо матери, полный дом сестёр, тёток, племянниц, подруг, родня со стороны жениха – оборванные, загорелые дочерна таборные тётки, их навязчивые расспросы, их шумная, крикливая речь… Шелест белого платья, разложенного на креслах, старинные, тяжёлые украшения в раскрытой шкатулке, разговоры, разговоры… А сама Калинка, шестнадцатилетняя, ходила как во сне, отвечая невпопад на вопросы, почти немая от ужаса и неверия: ведь такого не может быть, не может, не может, только не с ней, как же так… И ледяные пальцы никак не могли согреться, и мурашки кололи спину, и мучительно хотелось выскользнуть из дома, тихо прикрыть за собой дверь – и идти, идти не останавливаясь, куда глаза глядят…
Ночью накануне свадьбы Калинка, без сна провертевшись несколько часов в постели, вышла босиком, кутаясь в шаль, на кухню. Черпнула кружкой из ведра, жадно принялась тянуть холодную воду, – и чуть не выплеснула её всю на себя, когда, чуть скрипнув, открылась дверь и в кухню шагнул младший брат.
«Ты чего?»
«А ты чего?»
«Воду вот… пью…»
«И мне дай.»
Калинка протянула недопитую кружку, и Сергей вытянул воду в два глотка. Он сильно вырос в этот год, вместо четырнадцати ему легко можно было дать восемнадцать. Но ещё по-мальчишески остро торчали плечи и локти из-под наспех натянутой рубахи, и лоб он морщил совсем по-детски. А чёрные глаза смотрели из-под сумрачных бровей хмуро и остро.
«Вот что, Калинка… Давай уедем отсюда. Прямо сейчас. А?»
Она даже не сразу поняла его слова. И долго, изумлённо смотрела на брата снизу вверх, тщетно пытаясь поймать в темноте его взгляд, – до тех пор, пока Сергей не взорвался яростным шёпотом:
«Ты меня слышишь?! Хватит реветь! Времени нет реветь! Уезжать надо!»
«Серёжа, что ты! – Калинка в глубине души гордилась тем, что за всё время этого невозможного, нелепого, чудовищного предсвадебного переполоха не проронила ни слезинки, а сейчас вот разом и растерялась, и обиделась. – Что тебе в голову взбрело? Я и не плачу совсем…»
«Плачешь. – упрямо сказал Сергей, подходя вплотную и садясь на пол у ног сестры. Лунный свет упал на его напряжённое лицо. – Неделю уже плачешь. Я же вижу. Ничего там хорошего в таборе не будет. Поехали.»
«Серёжа, да что ты? Что выдумал, боже мой… – Калинка через силу рассмеялась. – Куда я побегу? И тебя ещё с собой прихвачу, да… Чтобы мама от горя умерла? А отец…»
«Что – отец?! Куда он тебя пихает?! К подколёсным?! Босиком по базарам бегать, копейки клянчить? Отец почёта хочет, дурь башку разбила, спьяну тебя просватал, а ты…»
«Серёжа, Серёжка, господь с тобой! – всерьёз испугавшись, Калинка зажала брату рот ладонью. Он тут же вырвался, по-жеребячьи мотнув головой, вскочил на ноги. Нагнувшись к сестре, почти с угрозой спросил:
«Что – неправ я? Вру?!»
Он был прав, прав от начала и до конца, и Калинка сама уже сотню раз повторила про себя те же самые слова, боясь собственных мыслей и отчётливо понимая, что они – верны… А Сергей, почуяв колебание сестры, схватил её за обе руки и снова торопливо заговорил:
«Калинка, побежали! Я с тобой буду, мы вместе, я – мужчина, не пропадём! Я работу найду, устроюсь на завод, скажу, что мне уже семнадцать, в ученики точно примут! И тебя пристроим куда-нибудь! У тебя же семилетка, курсы машинописные, могут даже в контору взять! Бежим, Калинка! Ты же пропадёшь в таборе, понимаешь? Ты же умрёшь там! Отцу наплевать, а мне – нет!»
На миг Калинка подумала: «И в самом деле…» Но горячность четырнадцатилетнего брата, та лихорадочная сила, с которой он сжимал её руки, всерьёз напугала её, и она осторожно высвободила занывшие запястья.
«Серёжа, ты с ума сошёл… У меня ведь синяки останутся! Серёженька, но так же нельзя… Нельзя, понимаешь? Мы же цыгане… Что про нашу семью скажут, про меня, про родителей? Это ведь какой позор будет, разговоры пойдут! С мамой что будет, с отцом?»
«Ничего с ним не будет, со старым пнём!» – почти выкрикнул Сергей. И они оба испуганно обернулись на чёрную дверь. На миг Калинке показалось, что там кто-то стоит: страх ледяной струёй обдал спину. Но в сенях было тихо, темно.
Калинка вздохнула. И, глядя прямо в глаза брата, чётко, раздельно выговорила:
«Забудь всё, что ты сказал. Отец так решил – значит, так тому и быть. Я выйду за того Лёшку. Он, кажется, вовсе не плохой. А ты… не говори так больше никогда. Мы цыгане. Отец велел – значит…»
«Дура!» – бешено, в полный голос выкрикнул брат ей в лицо. Вскочил и вышел, хлопнув дверью. С крючка сорвался жестяной ковш, загремел по полу, катясь под стол. Калинка упала на колени, схватила ковшик дрожащими пальцами – и захлебнулась рыданием…
– Почему ты меня тогда не послушала? Калинка, а?
– Серёжа… Ну куда бы мы с тобой поехали? Мне шестнадцать было, тебе – и того меньше… Подумай, мы бы одни на всём свете оказались!
– Так мы теперь и так одни, – криво усмехнувшись, ответил Сергей. – На всём свете. При своих остались, сестрёнка, разве нет? Только ты бы горя не хлебнула, а я…
Он умолк, отвернувшись к гаснущему за крышей Летнего театра солнцу и ожесточённо смяв в пальцах так и не разожжённую папиросу. А Калинка вдруг поняла, что должна спросить брата о том, что три года жгло ей сердце, что если она не спросит сейчас – после никогда уже не осмелится…
– Серёжа… Как же так вышло тогда… с тобой?
И по взгляду брата она тут же поняла, что он ждал, мучительно и напряжённо ждал этого вопроса. Похолодев, Калинка поняла: если сейчас Сергей встанет и уйдёт, она не найдёт в себе сил броситься за ним и удержать. Но он не ушёл. Не глядя бросил в траву папиросу – и упёрся в лицо сестры странным, чужим взглядом, который так пугал её:
– Вот если скажу, что сам не знаю, – поверишь?
– Не знаешь, как… человека убил?
– Ты почему на суд не приехала?
Калинка настолько не ждала этого вопроса, что не сразу нашлась что ответить. Сергей схватил её за руку, с силой, не жалея, стиснул:
– Почему ты не приехала? Все наши были! Из Вишеры, из Пскова, из-под Новгорода! Таборные – и те припёрлись! Почему тебя не было?!
– Но… Серёжа… Я же не знала, клянусь тебе, я не знала ничего! Я тогда только-только от Лёшки ушла, в Туле жила, у гаджен… Ни с кем из цыган даже не виделась! Когда мне всё рассказали, уже полгода прошло! Я чуть с ума не сошла, ей-богу, правда!
Пальцы Сергея разжались.
– Ты… не знала? – хрипло, недоверчиво переспросил он.
– Да клянусь же тебе, – нет! – с облегчением, едва удерживаясь от желания растереть ноющие пальцы, выпалила она. – А ты что подумал? Что я тебя увидеть после этого не захочу? Да? Так ты решил?
Сергей усмехнулся, мотнул головой, – и Калинка убедилась, что именно так он и подумал.
– Дурак… – горько сказала она, отворачиваясь. – Дурак… А ещё брат родной! Да мне вовсе, слышишь ты, вовсе наплевать на… Ты ведь всё равно мой брат! И всегда им будешь! Потому что у нас мать одна и отец один! Но как тебе, болван, в голову пришло живого человека зарезать?!
– Да ведь мы просто подрались, Калинка, – почти спокойно ответил Сергей, доставая измятую пачку «Новой марки». Но пальцы его тряслись, и в конце концов папиросы упали на траву. Сергей не нагнулся за ними. – Ты же помнишь Ваську-то Абаурина? Он и трезвым за языком сроду не следил, хуже бабы сплетни таскал по всей Новой Деревне. Не думай, я не потому говорю, чтобы…
– Да знаю, Серёжа, знаю… Помню я Ваську! Я же за него чуть замуж не вышла! Забудешь такое!
– Уж лучше бы, наверное, вышла, – сквозь зубы процедил Сергей. – Васька ведь так и не успокоился. Со злости на твоей подружке женился, двух детей родил, а всё имени твоего спокойно слышать не мог! И на той свадьбе напился в стельку, как гаджо последний, – и давай о тебе всякое… Кто ему только рассказал? Мы и сами-то тогда ещё про тебя ничего не знали, а этот… На весь дом гоготал и кричал, что тебя муж таборный прогнал, потому что ты с кем-то там, что-то там… Сама понимаешь, я дослушивать не стал. Мы с Васькой пьяные оба были, и стариков рядом – никого. Я его ударил, он – меня, потом я что-то со стола схватил… И всё. Я опомнился, когда уже кровь хлестнула. – Сергей снова судорожно, мучительно улыбнулся, нагнулся за папиросами – и на этот раз вытянул дрожащими пальцами одну.
– Всё, Серёжа, всё… Не говори больше. Не нужно об этом думать…
– Не нужно, говоришь? – с неловким смешком переспросил он. И умолк, потому что Калинка тихо, горестно расплакалась, уткнувшись лицом в ладони.
Солнце село за деревья, и в парке стало сумеречно. Звонче, назойливее запели комары. Где-то за оградой наигрывала гитара, перебивал её уверенный хрипловатый баритон: «Спокойно и просто мы встретились с вами…» И гитара, и голос фальшивили, и брат с сестрой одновременно поморщились, словно от зубной боли.
– И ты уехал?
– А как оставаться было? – удивился Сергей. – Конечно, уехал. С отцом и не прощались. Суд-то он как-то выдержал, а после – свалился… Потом мне уж рассказали: мать его подняла. Я в первый попавшийся состав прыгнул – и поехал… В Самаре оказался. На электрозавод пошёл, аттестат показал, трудовую книжку, сказал, что разряд имею. Взяли без разговоров. Ну и всё…
– Ты совсем один живёшь?
– Зачем же один?
– Ракли?
Брат пожал плечами.
– Она знает?
– Ещё чего… Зачем?
– Она хорошая? Любит тебя?
– Баба как баба, – помолчав, неохотно отозвался Сергей. – На текстильной намотчица. Зинкой звать. Хорошая, ничего.
И по этому тону, по ускользнувшему взгляду брата, по горькой морщинке в углу губ Калинка поняла, что счастья у него нет.
Парк неотвратимо темнел. Из оврага украдкой выползал туман. Тонкий месяц поплыл над кронами деревьев, кутаясь в ещё розоватые, нежные кружева облаков. Становилось душно. Со стороны реки доносился чуть слышный рокот: собиралась гроза. В траве мелькали тускло-зелёные пятнышки светлячков. Сильно, пряно пахло цветущими пионами.
– Тебе, должно быть, идти надо, – не поднимая головы, напомнил Сергей. – Ты-то сама замуж ещё не вышла? В театре твоём?
– И не вышла, и не выйду, – отозвалась Калинка. – Побыла замужем, хватит. Больше никто не выдаст.
– Как ты там оказалась?
– Попала в Москву и пришла. Спела, и взяли.
– Вот прямо так? С улицы? – недоверчиво усмехнулся Сергей. – Своих у них, что ли, мало?
– Выходит, мало, – пожала плечами Калинка. – Им таборные нужны: театр-то народно-рабочий должен быть.
– И что, много платят?
– Какое там «много»… Но ты ведь меня знаешь. Я по-цыгански заработать никогда не умела. Восемь лет в таборе прожила – и всё равно не выучилась. Ни просить, ни гадать, ни взять… К этому или талант надо иметь, или во всём этом родиться и вырасти, – как кочевые. А у меня – ни того, ни другого. И сама мучилась, и Лёшку мучила. – Калинка тяжело вздохнула, задумалась. Сергей молча ждал.
– Знаешь, а Лёшка ведь терпел. И меня почти не бил. Два раза всего у него сердце сорвалось, а мог бы…