Оставаться собой

Началась война. Институт эвакуировали. Она, видимо, не хотела ехать далеко от нас, отчислилась и вернулась в Рыбинск, где работала в городском комитете по делам физкультуры в качестве инспектора по школьно-вузовской работе и по совместительству шофёром на грузовике, затем в педагогическом училище преподавателем физкультуры. Когда институт вернулся, она восстановилась и уехала в Москву.

Отличная спортсменка, занималась гимнастикой, плаванием, коньками и лыжами, играла за команду «Спартак» в волейбол и русский хоккей, становилась много раз чемпионкой города, занимала призовые места на областных соревнованиях. Так как в те времена вручали призы в виде спортивного инвентаря, у нас дома было полно коньков с ботинками, лыж с жёсткими креплениями армейского варианта, хоккейных клюшек и мячей, в том числе и футбольных. Как мне завидовали все пацаны, когда я, всунув детские валенки в ботинки, рассекал по дорогам зимой на настоящих «Гагенах» и «Динамах», в то время как они пыхтели на снегурках, прикрученных к валенкам верёвками. А на городском катке я вообще летал на беговых коньках. Для нас с Кириллом был настоящий праздник, когда, приезжая из Москвы на побывку, она вела нас на каток или каталась с нами на лыжах в овраге, на дне которого извивалась речка Ёрш – приток Волги. Вспоминаю удивительный эпизод. Мы вернулись с катания, на парадной двери висит замо́к, а к нам в окошко заглядывает ответственный за противопожарную безопасность.

– Что вы делаете? – обращается к нему мама.

– Да вот, пришёл проверять, на двери замо́к, из трубы идёт дым, а внутри люди ходят.

Мы-то знали, что к нашему возвращению у Бушки будет готов самовар и гора толстых лепёшек, размером со сковороду и вкусных до обалдения. Мы все хором начали звать бабушек. Со стороны чёрного хода из-за до́ма появилась Лиду и смущённо объяснила, что прибежала соседка, заперла их на замо́к и убежала.

– Наверное, хотела спасти нас от вашего обхода, – засмеялась мама и пригласила пожарного пить с нами чай с лепёшками.

Так закончился этот инцидент ко всеобщему удовлетворению.

Весной 1947-го мама закончила институт, вышла замуж за одногруппника Ивана Антониновича Ливанова, которого я буду здесь называть Дед, и привезла его к нам в Рыбинск на смотрины. Лысый сорокалетний холостяк-однолюб весьма пожилого вида, который он, впрочем, сохранял неизменным ещё лет пятьдесят. Бушку он сразу полюбил, а с Лиду возникли весьма натянутые отношения, совершенно ясно, что из-за меня. Впрочем, меня эти дела не интересовали, потому что они привезли мне почитать только что изданную книгу «Два капитана» В. Каверина, и я с головой погрузился в удивительные приключения.

Провожали их на вокзале мы с Лиду. Я прижимал книжку к груди, надеясь её заначить. Дикая толпа осаждала общие вагоны, нам с Лиду и близко не подойти. К моему удивлению, Дед ловко ввинтился в неё, проник в вагон, появился в окне и запросто втащил маму внутрь через это окно. Поезд медленно тронулся, толпа рассосалась, Лиду выхватила у меня книгу, подбежала к окну и кинула её маме. Вот горе-то мне было!

ГЛАВА 3

ПЕТРОЗАВОДСК (КАРЕЛИЯ), МАРТ 1948 – МАРТ 1950

В 1945 году, почти в восьмилетнем возрасте, я пошёл в мужскую семилетнюю школу, расположенную в километре от нашего дома. Там же в третьем классе учился уже Кирилл и вся шпана и хулиганьё, о которых я писа́л в первой главе. Часть из них, в основном дылды-второгодники, оказались и в нашем классе. Учительница типовая, каких описывают в книжках и показывают в кино, меня она любила за способности и мою «сам с усамость». Слово «пионер» тогда у школьников было ругательным, прямо как в книге и фильме «Республика ШКИД», поэтому я через месяц вступил в пионеры, хотя было не положено, слишком рано; зимой создал звено, а к апрелю у нас в классе уже был отряд. Правда, пришлось пережить несколько трёпок от шпаны, так что почти две недели осенью меня до полпути к дому провожали по очереди учителя.

Хотя пай-мальчиком я не был никогда. Помню, бабу Лиду зачем-то вызвали вместе со мной к директору школы, бог знает, что я там натворил. Мы пришли к его кабинету, а в руке у меня почему-то было поджигало, это трубка, набитая головками спичек и снабжённая ударником в виде гвоздя на жёсткой резинке. Была перемена, народу вокруг немерено, директор вышел к нам из кабинета, и тут я жахнул из поджигала. Дикий грохот, немая сцена. Он обыскал меня всего, но так и не нашёл оружия, которое я продолжал сжимать в ладони левой руки. «Мистика, – сказал он, – идите отсюда». Мы с Лиду и ушли. Хотите верьте, хотите нет.

В конце февраля 1948 года мама вдруг появилась в Рыбинске и объявила, что Дед получил по окончании института распределение в столицу Карело-Финской ССР (Союзная Соц. Республика) город Петрозаводск, она едет, конечно, с ним, и приехала за мной, потому что пора нам жить полноценной семьёй. Дед уже на месте, решает жилищные вопросы и устраивает её в ту же геодезическую контору. Я слегка прибалдел, но поскольку бабушки не выступали, тоже не стал заморачиваться.

– Ты же понимаешь, – сказала мне мама, – что мальчику нужна твёрдая рука опоры, нужен отец, чтобы не стать капризным типом у мягких женщин.

– У Лиду покапризничаешь, – отозвался я, – недавно так отходила меня веником, да ещё клок волос из башки вырвала.

– Ну, до этого у нас не дойдёт, – легкомысленно пообещала мама, – и хорошо бы, если ты будешь называть его отцом.

– Посмотрим, – хмурясь, ответил я, – только фамилию я менять не буду, останусь Савровым в честь предков.

– Конечно, конечно, – согласилась она, – никто тебя не заставляет.

– Отправляемся через пару дней, – объявила мама, – с заездом в Москву и Ленинград, повидаемся с родственниками.

Это мне понравилось значительно больше, ведь я, кроме Рыбинска, видел только Ярославль: Лиду как-то свозила меня туда на пароходе. А на поезде я ещё ни разу не ездил, только вечно встречал и провожал кого-то из родни. Знать бы сколько потом придётся ездить и летать за свою не такую уж короткую жизнь!

Так что покатили мы в столицу нашей Родины Москву. Почему-то никого не волновало, что меня сорвали из школы после третьей четверти. Москва меня не ошеломила, а восхитила водоворотом движения транспорта и толп пешеходов. Сначала мы гостили у тётки Натальи. У них с Оскаром на Тверской (тогда ул. Горького) в самом центре (дом №15, рядом с бывшим Благородным собранием, тогда Моссоветом, теперь Мэрией) была громадная комната с альковом, но всё равно коммуналка, ещё три комнаты разных соседей, которых, впрочем, я никогда не видел. Зато в общей прихожей существовало невиданное чудо – мусоропровод. И конечно, ванна, хотя и общая.

Тётка Наталья сразу начала меня учить хорошим манерам, особенно во время еды, обедали мы на сервизе, потому что подавалось несколько блюд, приборы из столового серебра, суп подавался в супнице и т.д. Тётка показывала мне, как правильно пользоваться ножом и вилкой, и какие из них для каких блюд предназначены. И когда она подала жареных рябчиков в сметане, я смело накинулся на свою птицу с вилкой и ножом. После первой попытки тушка прыгнула прямо в тарелку Оскару, хорошо, что сметана не запачкала его костюм-тройку, но он как чувствовал и заткнул за вырез жилета здоровенную вышитую салфетку. Тётка милостиво сообщила, что в обществе принято птицу есть руками. Тут уж я развернулся. До конца дней своих она воспринимала маму и всех нас как бедных провинциальных родственников, которых надо опекать. Я от этого зверел и всё время с ней собачился («сам с усам»), но с удовольствием пользовался её связями, чтобы ходить на премьеры московских театров. Первый выход как раз и состоялся в этот наш приезд. Она взяла нас с собой на генеральную репетицию оперы «В бурю» Тихона Хренникова, тогдашнего и бессменного председателя Союза советских композиторов. Подхалимская, конечно, с Лениным, принимающим крестьянских ходоков, но я впервые слушал оперу вживую, красиво, к тому же Хренников был очень неплохим мелодистом.

Погостив пару дней на Тверской, мы завалились к дяде Юре на 4-й Волконский переулок. Тоже коммуналка. Но там мы были как у себя дома. Дядя и мама дружили с юности, а мне он был вместо родного отца. Тика, жена его, маму очень любила, дядя познакомил их ещё до войны, когда женихался с Тикой, и они быстро подружились. Дядя Юра нас очень поддержал в войну, пересылая любимой тёте Лиде (он звал Лиду «тёкчик») свой денежный аттестат, потому что его мама баба Таня осталась в оккупации в Одессе и работала в румынской комендатуре, чтобы выжить. Если бы дознались, по тем временам расстрел, но как-то чудом обошлось. У дяди мы ели под водочку (взрослые) варёную картошку с солёным огурцом руками и чувствовали себя прекрасно.

Через три дня мама сказала:

– Пора ехать в Звенигород.

– Зачем? – удивился я. – Нам здесь так хорошо.

– Там тоже будет замечательно, красотища, недаром район называют «подмосковная Швейцария», в самом городе живёт родная старшая сестра И.А. (Деда) Лида, у неё гостит вторая сестра Вера, а в селе Шарапово в 12 км от Звенигорода постоянно живёт старший брат И.А. (Деда) Владимир, замечательный человек, он главный лесничий звенигородского района.

Вот мы и двинули с Белорусского вокзала на паровичке, ибо тогда линия ещё не была электрифицирована, до станции Звенигород, конец маршрута, тупик, как, впрочем, и сейчас. Вышли на пыльную площадь, совсем как у Гайдара в «Тимуре и его команде», и оказалось (для меня), что до города нужно пройти три километра, перейдя по мосту реку Москву. Она была тут в два раза у́же, чем в столице. Что такое для молодой мамы и одиннадцатилетнего пацана три километра? Пустяк, но при условии, что у вас нет двух набитых чемоданов и двух объёмных холщовых сумок и к ним двух-трёх увесистых сеточек с гостинцами.

Мама связала ручки чемоданов полотенцем, взвалила их на плечо наперевес, взяла две сумки в руки, я прихватил остальную поклажу, и мы потопали, потому что автобуса нужно было дожидаться час: пока мы чухались у вагона, тот, который пришёл к поезду, уже смылся. В дальнейшем я полностью оценил красоту звенигородчины, но в тот день мне было не до любования окрестностями.

Тётя Лида с тётей Верой встретили нас как кровную родню, и поскольку обе были народными учительницами (т. Лида здесь, в городе, т. Вера в Уфе), разместив нас, умыв и накормив, принялись сразу исправлять пробелы в моём образовании. Выяснив, что у меня неустойчивый почерк, я был посажен за прописи по чистописанию. Я ненавидел этот предмет, но тут уж прямо полез на стенку. Однако за неделю под их чутким руководством выработал вполне сносный почерк. Шестьдесят лет спустя мне не хватило такой железной воли с младшей внучкой Носей. Впрочем, её поколение уже разучилось писа́ть, они с бешеной скоростью тычут в свои гаджеты.

В Шарапово у дяди Володи мы тоже побывали, отличным он оказался мужиком и творческой личностью: рисовал пейзажи и руководил детским кружком радиолюбителей. Его жена тётя Лиза, несмотря на артрит кистей рук, прекрасно готовила и управлялась по дому и хозяйству. Мы много десятилетий ездили в этот чудесный уголок Подмосковья, зная, что нас всегда ждут. Помню, какая получилась замечательная лыжная прогулка однажды от станции Звенигород до Шарапово. Мы совершили её вчетвером: Оля, я, Маша и Лев-младший. Во время обеда на кухонный стол через открытую форточку залетали стайки синичек и разделяли с нами трапезу, кошку на это время выгнали в сени.

Из Москвы мы в приличном плацкартном вагоне покатили в Питер, он, конечно, был тогда Ленинград, но коренные жители этого удивительного города всегда называли его Питер. С Московского вокзала на троллейбусе (метро тогда ещё не было, а, кстати, в Москве я пришёл в восторг от него, как и все, кто первый раз попадал в столицу) по Невскому и Дворцовому мосту мы добрались до Васильевского острова. С тех пор 12-я линия, дом 21 стал моим постоянным прибежищем на многие десятилетия. На четвёртом этаже там в коммуналке в довольно большой комнате жила Татьяна Александровна Кузнецова, урождённая Аристова с мужем архитектором. Она работала учительницей в школе. В Питер в юности перебралась из Пскова, где, как я уже упоминал, ещё с давних пор жила когда-то многочисленная ветвь Аристовых, участвовавшая в образовавшая нашей семьи Савровых. Тётя Таня приходилась двоюродной племянницей нашей Лиду. Она прикипела ко мне, потому что её единственный сын погиб на Карельском перешейке в Финскую войну.

Кроме неё, в Питере же обосновался её младший брат, Александр Александрович Аристов, капитан дальнего плавания, весьма незаурядный человек. В зимнюю кампанию он водил советские круизные лайнеры по Атлантике, Тихому и Индийскому океанам, появляясь эпизодически то во Владивостоке, то в Мурманске, то в Калининграде, а его жена Галя летала в эти города на время стоянки корабля мужа (детей у них не было), снимая номер в гостинице для краткого свидания. Кстати, они очень дружили с дядей Юрой и Тикой, и часто ездили друг другу в гости в Москву и Питер, или проводили вместе отпуск. А в летнюю навигацию он в течение двадцати с лишним лет подряд командовал четырёхмачтовой парусной шхуной «Кодор», принадлежавшей Ленинградской Мореходке, и обучал парусному искусству курсантов во время кругосветных плаваний. Для представительства при заходах в иностранные порты ему выдавалось немереное количество водки, коньяка, шампанского и красной и чёрной икры. Его рассказы можно было слушать бесконечно. Я ещё напишу о нём, если хватит сил и времени.

Тётя Таня поведала мне уникальную историю, случившуюся не то в 1912-м, не то в 1913 году. Оказывается, по её словам, у Шереметьевских была в Мариинском театре своя ложа рядом с императорской. И вот якобы на свадьбу бабы Оли и Ати было решено сделать выход на премьеру балета с Кшесинской, потому что собиралась быть императорская семья. А поскольку у Танечки как раз была конфирмация, её по такому случаю взяли с собой, и она сидела в ложе рядом с царской семьёй. Для девочки это было потрясением.

Подтверждения этой истории в воспоминаниях тётки Натальи «Длинные тени» я не нашёл. С другой стороны, её самой тогда ещё и на свете не было, а зная характер её мамаши, не удивлюсь, если та не посвятила дочь в такое событие. Впрочем, одно логическое уточнение можно сделать. У Шереметьевских своей ложи не было. Скорее всего, эта ложа принадлежала их очень богатым родственникам Ковалевским, которые и устроили праздник молодожёнам и Танечке.

Через пару дней мы сели в поезд Ленинград-Петрозаводск и покатили в столицу советской КФССР. Ночью мне не спалось: слишком много навалилось впечатлений. Но размышляя, я тогда уже сделал свой выбор: Питером я восхищался, но жить собирался только в Москве.

Город мне понравился. Он красиво располагался на берегу необъятного Онежского озера, Онеги, как говорили местные. В поймах речек Неглинки и Лососинки были разбиты парки, и располагался стадион с теннисными кортами, там я впервые приобщился к теннису, начав с подавания мячей игрокам, сейчас этих мальчиков и девочек называют болл-бой.

Дед встречал нас на вокзале и повёл на квартиру, которая оказалась длинной и узкой комнатой-пеналом в типовом рабочем бараке. Кроме двух узких армейских коек в пенале ничего не было. Обедали мы, сидя на койках, поставив между ними два чемодана в качестве стола. Но расположен барак был на склоне почти у озера, метрах в ста, наверное, прямо перед базой военных гидросамолётов. Ох, и зрелище было, когда они взлетали и садились!

Впрочем, из пенала мы довольно быстро слиняли в большую квадратную комнату цокольного этажа двухэтажного каменного дома, в котором на верхних этажах располагалась Республиканская геодезическая контора. Эта комната, в которой мы прожили почти год, запомнилась ужасным происшествием, когда мы с мамой чуть не сгорели. Она готовила обед на керосинке, я сидел за столом, учил уроки. Непонятно почему она решила подлить керосина, не выключив агрегат, который и взорвался с пламенем до потолка, опалив маму. Спортсменка с отличной реакцией, она сорвала с вешалки телогрейку, мгновенно накинула её на керосинку и выскочила во двор, где потушила. Я в это время сбивал подушкой пламя с загоревшихся газет, книг и обоев и тоже справился успешно, если не считать прогоревшей наволочки. А ведь мама в это время уже была беременна, ожидая появления на свет моего единоутробного брата Антонина.

Девятого декабря 1948 года он и соизволил появиться. Я, конечно, тащил его в свёртке из роддома домой. К этому событию контора сделала маме с Дедом подарок в виде большой комнаты в двухкомнатной квартире двухэтажного двухподъездного дома из рубленых брёвен (Во! Сплошные двух!). Каждой квартире за домом соответствовал сарай для хранения дров, ибо квартиры отапливались печками. Сколько мы с Дедом напилили чурбаков, но колол их он всегда сам. Вот, кстати, когда я оценил, что мы оказались на втором этаже. Ведь к каждой квартире был пристроен туалет типа сортира, точно такой же как был в нашем домике в Рыбинске, с той разницей, что тут они были двухэтажные. Представьте, вы сидите на очке на первом этаже и вдруг за вашей спиной плюх, шлёп, а потом еще как польётся струя в выгребную общую яму. Веселье!

Мама собиралась выйти на работу через две-три недели, поэтому к нам повалили косяком деревенские карельские девушки, желающие стать нянькой, это был тогда у них единственный путь получить паспорт и вырваться из деревни, где они жили практически крепостными, им паспорта не выдавали. У парней хоть был свой способ – служба в армии, а там «фьюить, прощай, моя сторонка, мой дом родной, прощай!» Лишь при Хрущёве крестьянам разрешили иметь паспорта́.

Просматривая претенденток, мама пришла в ужас: у некоторых в волосах было по несколько сотен вшей. Мама выбрала крепкую девушку с минимальным количеством этих насекомых, за два дня с помощью керосина и мыла вывела их, так в нашей семье появилась Женя Романова, а в комнате нас стало пятеро, считая принца в кроватке. В маленькой комнате нашей квартиры жила тихая воспитанная женщина библиотекарь со своей такой же мамашей. Обе они мне очень симпатизировали.

Весной 1949 года к нам заявилась Лиду, она приволокла мне лыжи с полужёсткими армейскими креплениями (чего не сделаешь для любимого внука), попутно восстановив в Питере контакт со своей племянницей тётей Таней. Недолго погостив, она отбыла, потому что отпуска́ тогда были короткие, а она всё ещё работала. Тем же летом я впервые отбыл смену в пионерском лагере, где мне понравилось, я же всегда легко сходился с людьми.

Теперь о школе. Я пошёл в начальную школу, которая находилась недалеко от места работы мама и Деда. Отучился последнюю четверть в третьем классе и в четвёртом, выпускном. Довольно быстро стал одним из лучших учеников, заведя приятелей и, конечно, обретя завистников и врагов, потому что меня выбрали заместителем председателя пионерской дружины, председателем у нас была девочка, круглая отличница, школа к моему удовольствию была смешанной. С врагами разбирался старым проверенным способом – драками, но за воротами школы. Сдав четыре выпускных экзамена, мы получили свидетельство об окончании полного курса начальной школы.

Далее я перешёл в находящуюся почти рядом с начальной мужскую семилетнюю школу, где к списку положенных по программе предметов прибавился английский язык. В этой школе я проучился один учебный год (пятый класс). И пришлось мне с точки зрения социума потяжелее. По сути я подружился только с двумя одноклассниками, с одним из которых сидел рядом за партой. Остальные то ли из-за того, что я опять быстро стал лучшим учеником, то ли почувствовав мою «сам с усамость», встали в жёсткую оппозицию, так что мне иногда сильно доставалось ввиду численного превосходства противника. Однажды я пришёл домой, держась за голову: сзади бросили кирпич и весьма удачно. Дед спросил, в чём дело, я сказал. «Идем», – сказал он, мы пошли по дороге к школе и встретили одного из главных закопёрщиков. Он, завидя нас, дал стрекача, но Дед, к моему удивлению, в три прыжка его догнал и жестоко надрал уши, приговаривая: «Нельзя кучей на одного, драться надо честно».

Теперь о городе и Карелии. Город сделал мне два подарка, один разовый, другой постоянный на всё прожитое в нём время. Разовый – это первый в моей жизни настоящий салют живьём. В честь 1 мая, ведь Петрозаводск тогда был столицей Союзной Республики, ему по статусу полагались праздничные салюты. Это было необыкновенно. Мы пошли все тогда ещё втроём. На пустыре, почти у кромки берега озера были поставлены две зенитки, за ними в две шеренги роты солдат с ракетницами, за солдатами свободно стояли зрители, коих было не так уж и много. Между зенитками и солдатами стоял американский «Студебеккер» с откинутым задним бортом. В кузове возвышался офицер с красным флажком в одной руке и секундомером в другой. На него были направлены с двух сторон прожектора́, так что он вырисовывался весьма эффектно. Ровно в 10 часов московского времени он взмахнул флажком, грянул залп, в небо взлетели разноцветные ракеты. Через каждые пятнадцать секунд всё повторялось, пока не закончилось указанное число залпов. Необыкновенное зрелище! В дальнейшем каких только салютов в разных местах Земли я не насмотрелся, но этого первого не забуду никогда.

Второй подарок – это прекрасный Дворец Пионеров, монументальное здание на широкой площади Кирова, на которой проходили праздничные демонстрации. Это было моё царство, где я проводил больше времени, чем в школе. Во-первых, громадная библиотека, я читал днями напролёт в читальном зале и ещё брал книги на дом. Во-вторых, наличие разнообразных кружков. Сначала я затесался в авиамодельный, мы клеили из спец-бумаги огромные воздушные шары, надували их горячим дымом над костром и запускали в сторону озера. Они улетали на несколько километров, а когда дым охлаждался, благополучно тонули в его бездонных глубинах. Затем мы делали из наборов модели планеров и фюзеляжных самолётов с винтом, вращающемся от перекрученной резинки. Обе мои модели к моему удивлению даже полетели. Потом я вдарил по музыке, пошёл записываться в кружок духовых инструментов, но там уже не было мест. Пришлось записа́ться в кружок народных струнных инструментов. Получил домой домру-приму и целый год по нотам разучивал и дома и зальчике дворца для кружка́ народные песни и композиции, под конец мы весьма успешно выступали на концертах. Жаль было уезжать от таких возможностей.

Карелия. Всем известна красота карельских лесов и озёр. Пара эпизодов, которые легли, что называется мне на душу. Первый – выезды за город коллектива конторы с семьями на выходной на какое-нибудь небольшое озеро, с разведением костров, приготовление чая и прочего, строительство плотов и путешествие через озеро без сопровождения комаров, которых сдувал ветерок. Второе – незабываемая поездка вдвоём с мамой на два дня с ночёвкой в карельскую деревню на берегу большого озера, там жила мамаша маминой сослуживицы, устроившей нам этот отдых.

Озеро оказалось весьма большим с многочисленными островами. Мы взяли лодку и переплыли на ближайший остров. Причалили в песчаной бухточке. Я поднялся на невысокий обрыв, оказался на поляне и замер, поражённый. Ногу было поставить некуда: поляну устилали сплетённые в ковёр высокие кусты черники, ядрёной и сладкой. Ясно было, что до нас тут никто не появлялся. Я так и не ушёл с этой поляны, набрал корзинку черники, потом стал её есть. Сперва стоя, потом сидя, потом лёжа. «Пойду, поищу ещё чего-нибудь», – сказала мама и ушла. Вернувшись часа через два с литровой банкой лесной земляники, она застала такую картину: я лежал на боку и губами снимал ягоды с куста, объев его, перекатывался на другой бок к следующему кусту и продолжал ленивое объедание. И был я весь измазан черничным соком.

– Ого, – сказала мама, – смотри не перестарайся. Ладно, поехали, в бане отмоешься.

После бани нас ждало удивительное блюдо – карельский рыбник. Из печи вынули две ванночки из толстого теста, соединённые швом, верхняя как крышка, нижняя как поддон. Конструкцию взрезали вдоль шва, внутри пространство было заполнено доверху запеченными целиком рыбинами различных сортов. Вкуснота! На десерт мама подала только что сваренный землянично-черничный кисель. Вот уж блюда столь уникального вкуса я отродясь не пробовал и явно больше не попробую никогда.

– Вы бы на острове поосторожнее, – сказала хозяйка, – у нас там медведи шастают.

– Я сам был как медведь, – ответил я, – он бы меня за своего принял.

Через сорок лет я-таки встретился с медведем в Северной Карелии на Полярном круге, но тут я был предупреждён и вооружён. Лет за десять до того Дед подарил мне свою надёжную курковую двустволку 16-го калибра с отличным боем. У него ещё до войны был охотничий билет, вот он и купил раритетную вещь, к тому же у него был и комплект острейших охотничьих ножей. «Возьми, – сказал он, – Антонину не хочу, он у нас шальной, ещё застрелит кого-нибудь». Видимо, он был прав, потому что мама, много путешествующая со мной на автомобиле, говорила, что со мной ей очень комфортно. Кстати через два дня после общения с медведем, я на повороте лесной дороги столкнулся нос к носу с матёрещим волчищем, чуть ли мне не по грудь. Ну и силища! Мягкий с места пятиметровый прыжок вбок в чащу, только бесшумно качнулась ветка.