Я предупреждал о войне Сталина. Записки военного разведчика
Враги знали, что в Академии Генштаба учатся люди, могущие сыграть большую роль в войне. Последовал разгром 1-го курса. Из 150 слушателей осталось 40 человек. Сколько бы открылось талантов, если бы они дожили до войны, и сколько бы сохранилось жизней!
На наш 2-й выпуск Академии съехались офицеры со всех военных округов – всего около 120 человек. Были слушатели в звании капитанов, майоров, полковников, но все главным образом были работниками штабов корпусов и округов. Среди слушателей я встретил немало своих товарищей по Академии им. Фрунзе: Разуваева, Левина и др. Некоторые из них – Баграмян И.Х., Городецкий, Костин, Сандалов – уже были на втором курсе.
Нас, первокурсников, с первых же дней распределили по группам – человек по 15–20 в каждой. Моими товарищами по учебной группе были Шарохин (староста группы), Разуваев, Печененко, Левин, Абдулов, Пугачев, Сибирцев и др. Меня выбрали парторгом группы. Начальником группы вначале был генерал Шварц, а затем полковник Вейкин, а на второй группе – комбриг Шафалович. Начальником курса был комбриг Трубецкой.
Срок обучения был рассчитан на два года, из них полтора года отводилось на изучение программы и три месяца – на сдачу экзаменов. На первом курсе было три триместра, на втором – два. В первом триместре мы изучали тактику высших соединений (корпус во всех видах боя), во втором триместре – армейскую операцию (наступательную и оборонительную), в третьем (летнем) триместре проводилась армейская военная игра на местности со средствами связи. На втором курсе (в четвертом триместре) мы изучали фронтовую операцию, а на пятом – сдавали экзамены. В заключение всей учебы проводилась фронтовая военная игра. На экзаменах каждый разрабатывал армейскую операцию. В частности, я разрабатывал и сдавал армейскую оборонительную операцию. Мог ли я думать тогда, что через два года свою теоретическую разработку я буду еще проходить на практике на фронтах Великой Отечественной войны.
Академия Генштаба была укомплектована самыми лучшими кадрами преподавателей. Начальником кафедры оперативного искусства был комбриг Иссерсон Г. С. – после Тухачевского и Триадафиллова это был один из лучших военных теоретиков нашей армии. Его теоретические труды «Эволюция оперативного искусства» и «Глубокая операция» являлись непревзойденными теоретическими исследованиями, самыми передовыми в то время, по которым училась вся наша армия. И не только наша. «Глубокую операцию» Иссерсона, с ее эшелоном развития прорыва (ЭРП), использовали немцы, заменив только нашу конно-механизированную армию (КМГ фронта) танковой армией.
Начальником кафедры тактики высших соединений был комбриг Вакулич, а затем комдив Мордвинов. Последний не уставал напоминать нам о необходимости тщательного изучения уставов, в которых, как он утверждал, сосредоточена вся наша военная наука. Частенько он нам говорил:
– От сна восстав – читай устав! Ложася спать – читай опять!
Начальником кафедры организации и мобилизации был комкор Алафузо, кафедры военной истории – комбриг Меликов. Преподавателями оперативного искусства и начальниками учебных групп были уже знакомые нам по Академии им. Фрунзе комдивы Шварц, Паука, Сергеев, комбриги Шиловский, Кирпичников, Готовцев, комдив Свечин (профессор старой Академии Генштаба) и комбриг Верховский (тоже профессор старой Академии Генштаба и бывший военный министр правительства Керенского; почему-то Керенский очень невзлюбил его и отправил в отставку).
Преподавателями родов войск были: по артиллерии – комбриг Михайлов, по мотомех. войскам – комбриг Малевский, по хим. войскам – комбриг Шегур, по связи – комбриг Дратвин, по ВОСО – наш начальник курса Трубецкой и по военно-инженерному делу – наш общий любимец еще по Академии им. Фрунзе Д.М. Карбышев. Он и здесь был неугомонным новатором. Впервые в истории военного искусства он разработал основы организации (применения) оперативных заграждений во фронтовой операции. И так же умело и доходчиво преподносил нам курс применения крупных заграждений в армейской оборонительной операции.
Карбышев был большим специалистом военно-инженерного дела. До сих пор не могу понять, как могло наше военное руководство в первые дни войны послать такого специалиста, ученого с мировым именем проверить состояние наших укрепленных районов! Как будто министр обороны Тимошенко и начальник Генштаба Жуков не знали положения дел с укреплениями на границе и будто не было другого человека в Военно-инженерном управлении Министерства обороны. Пленение такого человека фашистами было большой потерей для нашей армии. Фашисты очень высоко ценили Карбышева как специалиста и хотели переманить его на свою сторону, но, встретив с его стороны железную стойкость и преданность партии, верность Родине, зверски замучили его. О Карбышеве я буду еще говорить подробно в главе «Во вражеском плену».
Принципиально новая и интересная для нас учебная программа, а также высокая квалификация наших преподавателей вызвали среди нас большое желание хорошо учиться. На учебу набросились мы жадно.
Первое время нас очень смущала наша форма: китель с черным бархатным воротником и темно-синие брюки с малиновыми лампасами. Сталин усиленно создавал и укреплял верхушку чиновничества и армейского комсостава. Простая и скромная форма двадцатых годов, скромные знаки различия заменялись все более пышными и цветистыми. Сбывался анекдот, появившийся тотчас же, когда на рукаве появились первые нашивки:
– Отсюда от первой нашивки до погон – рядом!
Наши лампасы были предвестниками генеральских лампасов и всего того яркого оперения, которым заменили суровую простоту формы времен Гражданской войны.
Когда мы появились в своих костюмах на улицах Москвы, мальчишки бежали за нами с криками:
– Смотри, смотри! Иностранный генерал!
Все, что мы изучали в Академии, весьма повышало нашу военную квалификацию. Однако необходимо указать и на те недочеты в нашей подготовке, которые выявились на войне.
Так, например, мы неправильно представляли себе начальный период войны. Нас учили, что в начале войны быстро образуется сплошной фронт и наступательную операцию придется начинать с прорыва. Как известно, война в первые месяцы нарушила все наши представления о сплошном фронте. Никакого сплошного фронта не было. Мы «гуляли» по тылам противника, а фашисты проникали в наши тылы, нежданно-негаданно атакуя даже штабы армий. О спокойной работе штаба «за стаканом чая» нечего было и думать. Частенько командующий армии вместо заслушивания докладов-справок для принятия решения вместе с офицерами штаба ходил в контратаку против напавшего на штаб врага.
И только лишь в дальнейшем ходе войны стали образовываться сплошные фронты, и наша теория глубокой операции нашла свое практическое применение.
Очень мало знаний получили мы также по курсу стратегии, а такие знания потребовались в первые же дни войны. Потребовалось умение организовывать фронтовые операции и операции группы фронтов. У нас таких знаний не было, мы не имели стратегической базы.
Мы, слушатели, чувствовали недостаток знаний по стратегии и спрашивали, почему у нас нет курса стратегии? Преподаватели смущенно и невразумительно отвечали:
– Видите ли, стратегия – больше искусство, чем наука. Искусство – удел полководческих гениев… – и намекали на Сталина.
От общей стратегии наше внимание переключали на армейские операции. Нам осталось только «верить» в полководческий гений Сталина, который раскроется во всей своей грозной красоте только во время войны.
Особо старательно и настойчиво восхвалял полководческий гений Сталина начальник кафедры истории комбриг Меликов. По его лекциям выходило, что Сталин возглавлял все фронты Гражданской войны. Организовывал оборону Царицына, разгром Колчака и Деникина… И поход на Варшаву прошел бы удачно, если бы разрешили Сталину ударить из-подо Львова. На что В. И. Ленин, как теперь стало известно, едко заметил: «Ну кто же ходит на Варшаву через Львов?» За неудачу под Варшавой Сталин обвинил Тухачевского.
Еще до ареста Тухачевский обратился с письмом к Сталину и указал на необоснованность этого обвинения, возводимого на него Меликовым. Сталин и на это письмо не ответил. Вскоре последовал арест Тухачевского. А после ареста его уже «с полным основанием» можно было «разоблачать» как «врага народа». Возвеличению Сталина и фальсификации истории помог и Ворошилов, написав подхалимскую книгу «Сталин и Красная армия». Эта книга незаслуженно восхваляла Сталина и приписывала ему все победы в Гражданской войне.
Нас такая «история» не удовлетворяла. Мы сомневались в правдивости многих фактов, так как среди нас было много непосредственных участников этих событий.
Один из слушателей первого набора, полковник Голубев, решил изучить «гениальный» план Сталина по разгрому Деникина по историческим документам. Этим планом в графической художественной форме в виде схем-плакатов были украшены все стены Академии и учебные кабинеты. Просидел он в архиве целый месяц и не нашел ни одного документа, принадлежащего Сталину. Но он нашел постановление Политбюро РКП (б) о нанесении удара через Харьков – Донбасс и на Ростов, вынесенное по рекомендации Ленина. Нашел также ряд документов, разработанных штабом Главкома и командующего Южным фронтом в развитие этого постановления.
Результаты своих поисков Голубев доложил на заседании военно-научного общества Академии и указал, что никакого плана Сталина по разгрому Деникина в природе нет и не было. Скандал! Значит, нужно теперь было сдирать со стен эти красивые схемы-плакаты!
Это сообщение Голубева было сенсацией. О ней заговорили не только в Академии, но и среди гражданского населения Москвы. Первые несколько дней в Академии все было спокойно. Видимо, политическое руководство растерялось и вырабатывало план защиты фальсифицированной исторической науки.
И вот начался разгром. Комиссар Академии Фурт мобилизовал весь политический и партийный аппарат и начал «разъяснять». Начались непрерывные заседания партбюро, партгрупп. На этих заседаниях усиленно прорабатывали Голубева. Когда цикл «теоретического» разоблачения закончился, начались «оргвыводы». Голубев исчез.
Но «бдительная» площадь Дзержинского знала, что «сомнениями» был заражен не один Голубев. Началась генеральная чистка Академии. Были арестованы лучшие преподаватели и военно-научные кадры: Свечин, Верховский, Вакулич, Алафузо, Малевский, Жигур, Михайлов и многие другие. Обезглавлены были все кафедры. Все теоретические разработки «врагов народа» были уничтожены. Учебный процесс был парализован. Новый начальник Академии комбриг Шлемин, назначенный вместо арестованного комкора Кучинского, делал героические усилия для восстановления нормального учебного процесса. Лучшие по успеваемости слушатели первого выпуска были назначены преподавателями. Это полковники Маландин, Ярчевский, Сухомлин, Курасов, Баграмян, Скоробогаткин, Протас, Костин, Шимонаев, Рухле, Бейкин, Гастилович, Корнеев. Полковник Вейкин был назначен начальником нашей учебной группы.
Дольше всех продержался в Академии начальник кафедры оперативного искусства Иссерсон, но вскоре и его постигла такая же трагическая судьба.
Иссерсон был человеком свободного творческого ума. Нигде в его трудах я не находил ссылок на полководческую гениальность Сталина. Как известно, невежество не терпит соседства светлых умов. Началась кампания против Иссерсона, затем и он попал в сонм «врагов народа».
Я был тогда парторгом учебной группы. Старостой был полковник Миша Шарохин. Комиссар Академии генерал-полковник Фурт созвал парторгов на совещание, и секретарь партбюро Академии (фамилии не помню) поставил перед нами вопрос об Иссерсоне как о человеке, который преподавал оперативное искусство с «чужих позиций». Нам предлагалось «повысить бдительность».
Мы недоумевали, переглядывались между собой. Как в детской игре в «телефон», шептали друг другу:
– Как повысить? Бдительность в какой области?
Мы знали, что книга Иссерсона «Глубокая операция» пользуется всемирной известностью, что наша теория оперативного искусства самая передовая в мире и выше, чем в буржуазных странах. Мы знали биографию Иссерсона. «Родственников за границей у него не было, и теща не принадлежала к буржуазному классу». Мы не знали конкретно, в какой части «поднимать бдительность», а тем паче «организовывать против него общественное мнение».
Но мы не могли и выступать за него. Все очень хорошо знали, что защищать человека, намеченного сверху как «враг народа», смертельно опасно. Защитники попадали в один лагерь с подзащитными. Поэтому мы пошли по линии наименьшего сопротивления: когда ставился вопрос об исключении из партии, мы подавляющим большинством голосовали против.
Двое суток комиссар Фурт и партийные «вожди» мучили нас на партийных собраниях. Но нужного им решения так и не добились.
Несмотря на молчаливое сопротивление широкой партийной общественности, Фурт решил расправиться с Иссерсоном на партбюро.
Я помню хорошо это постыдное заседание партбюро Академии с активом и до сих пор испытываю чувство стыда. «Штатные» докладчики якобы с позиций марксизма-ленинизма пытались найти в трудах Иссерсона порочащие его идеи. Но профессор Иссерсон был человеком эрудированным и одного за другим «патентованных марксистов» «сажал в галошу». Но невежды не смущались. Они переходили наличные оскорбления, на передергивание слов и фраз и на обычную клевету «по слухам». Этими нечестными приемами они довели Иссерсона до слез…
Мы, слушатели, не могли выдержать такого измывательства над человеком и ученым, которого уважали. Один за другим мы покинули заседание партбюро. Ушел и я. Не знаю уж, как голосовали за исключение, но факт тот, что Иссерсон исчез. Советской военной науке был нанесен еще один тяжелый удар.
Среди слушателей царило недоумение, а порой почти неприкрытое озлобление против партийно-политического руководства, в особенности против невежды Фурта, а потом и Гаврилова, организовавших и проводящих разгром преподавательских кадров Академии.
Вслед за первым туром арестов преподавателей последовал второй тур – арестов уже слушателей. Основной удар был направлен на ведущий второй курс. Он создавал общий протестующий тон. В результате «чистки» из 150 слушателей ко дню выпуска осталось всего 42 человека. Остальных или просто выгнали из Академии, или направили в концлагеря.
Наш второй курс каким-то чудом погрома избежал. В этом нужно отдать должное Мише Шарохину, члену партбюро Академии, и секретарю курсовой парторганизации Сафонову. Они на партбюро категорически отвергали все обвинения и грозились не поддержать их среди слушателей.
Попал под этот удар и наш начальник группы полковник Вейкин. Однажды я встретил его в штатской одежде в Академии и был очень удивлен этим маскарадом. «Что, думаю, за таинственное переодевание?»
Спрашиваю его, в чем, мол, дело? Он говорит, что его уволили из Академии и он где-то устроился заведующим гаражом.
Вейкин был тогда беспартийным. Со слезами на глазах он рассказал мне свою историю и попросил как парторга побеседовать со слушателями и дать ему отзыв о его работе в Академии. Может быть, наша характеристика облегчит его судьбу.
– Ведь меня, – говорит он, – вот-вот арестуют.
Я хотел немедленно идти к Фурту и Шлемину просить за Вейкина, но он предупредил:
– К ним не ходите, ничего от них не добьетесь, а вот ваша коллективная справка больше даст. Но имейте в виду, что и вам эта коллективная характеристика может принести неприятности.
Я все же пообещал Вейкину сделать все, что смогу. Поговорил со старостой группы Мишей Шарохиным (ныне генерал-полковником). Он также очень болезненно воспринял судьбу Вейкина. Все мы уважали Вейкина как человека высокой культуры, скромного, вежливого и грамотного в военном отношении. Он обладал большим оперативно-стратегическим кругозором и хорошими методическими навыками в преподавании. Заниматься с ним было одно удовольствие. В свободной товарищеской обстановке мы глубоко изучали большие вопросы военного искусства.
И вот с этим человеком такое несчастье!
Мы с Шарохиным созвали буквально нелегальное собрание нашей группы. Обсудили не только судьбу Вейкина, но и некоторые действия руководства Академии. Решили написать положительную характеристику на Вейкина с требованием восстановления его в армии.
Собрание проходило на редкость активно и страстно. Все выступавшие были едины в своем мнении. Блестящую характеристику полковнику Вейкину подписали все двадцать человек слушателей – коммунистов.
Когда я передавал документ, подписанный двадцатью членами партии, Вейкин, очень тронутый, сказал:
– Теперь мне не важно, что обо мне думают всесильные мира сего. Мне важно, что думает обо мне народ.
Не знаю, какую роль в его судьбе сыграла наша характеристика, но уже после войны я узнал, что Вейкин, во-первых, жив и здоров и, во-вторых, имеет звание генерала. Как уже говорилось выше, и в этом вопросе большую роль сыграл Миша Шарохин, бывший член партийной комиссии Академии. Он всячески старался отклонить необоснованные обвинения и многих товарищей спас, в том числе Маландина и Курасова, намеченных было к изгнанию из армии.
Мы ожидали, что наше нелегальное собрание раскроется и нас с соответствующей проработкой вышвырнут из Академии. Но все обошлось благополучно. Никто из нашей группы не проболтался, и, следовательно, не было среди нас тех, кого народ очень метко назвал «стукачами».
Также без всяких конкретных обвинений был изгнан из Академии и уволен из армии полковник Баграмян И.Х. (ныне маршал). Случай показательный, и о нем следует рассказать особо.
Однажды в Москве, когда я уже работал в Разведупре Генштаба, встретил на улице полковника Баграмяна. Я знал его еще по Академии им. Фрунзе. Мы были однокашниками по выпуску, и между нами были приятельские отношения. Увидев его, стал приветствовать:
– A-а, Иван Христофорович! Здорово! Ну как живешь? Где работаешь?
Однако улыбка Баграмяна была очень кислая. Пожимая мне руку, он со вздохом покачал головой:
– Плохо, брат. Выгнали меня из Академии и демобилизовали из армии.
Меня будто кто обухом по голове хватил. Стою, молчу и смотрю на товарища, с которым учился в двух Академиях. Знал, как себя, как самого способного среди всех слушателей. Он еще в 1931–1934 годах прекрасно разбирался в оперативно-стратегических вопросах, имел хорошее общее образование. Частенько мы бегали к нему за помощью при решении какой-либо сложной задачи. И он никогда не отказывал товарищам. Когда в преподавательских кадрах Академии Генштаба по вине Сталина образовался большой провал, Баграмяна как лучшего слушателя оставили при Академии преподавателем.
И вот изгнали! Легко сказать!
Чем же, думаю, помочь ему? Когда выручали Вейкина, у нас была целая группа дружных ребят. А сейчас я в Разведупре один и в опале и ни в чем конкретном помочь Баграмяну не могу.
Стою, думаю, переживаю…
Баграмян сказал, что собирается уехать из Москвы домой, на Кавказ, в Армению.
Ну тут уж я полностью воспротивился его намерению и сказал:
– Если ты уедешь из Москвы, считай, что ты для армии пропал окончательно. Нет! Тебе нужно сидеть в Москве и бороться, пока есть возможность, пока тебя не упрятали за решетку. Но даже и за решеткой нужно бороться. Советую тебе сделать вот что: пиши во все советские, партийные, гражданские и военные организации. Даже в профсоюзы, в ВЦСПС. Описывай подробно, как они с тобой расправились, требуя расследования всего дела и восстановления в армии. Не жалей бумаги, чернил и труда. Пиши! Главное, пусть побольше людей узнает, как с тобой расправились. Ведь с тобой расправилась так мерзко какая-то кучка подлых людей. Так вот ты о них и говори, пускай их имена станут известны многим.
Баграмян со мной согласился и, по-видимому, своими письмами охватил широкий круг партийных и советских организаций. Примерно через месяц я опять встретился с ним на улице.
– Ну как, – спрашиваю, – дела, Иван Христофорович?
Он весело смеется:
– У-у, брат, тут такая каша заварилась! На днях вызывали меня в Управление кадров к самому генералу армии Щаденко. Пришел я к нему. Он выскочил из-за стола, бегает по кабинету, машет кулаками и кричит: «Ты что, так тебя растак… – помянул всю мою родню и кое-кого из богов. – Что ты, – кричит, – всем пишешь, что тебя обидели? Даже в ВЦСПС написал! Ты что, член профсоюза? Какого? – Долго ругался. Когда задохнулся – утихомирился и говорит: – Ладно, восстановим тебя в армии!» И вот! – Баграмян провел руками по кителю: – Вот, вернулся в армию. Получил выпуск из Академии и все, что положено. Еду сейчас начальником оперативного отдела Киевского военного округа».
Я искренне поздравил Ивана Христофоровича, а сейчас рад вдвойне, что наша армия не потеряла видного полководца, сыгравшего большую роль в Отечественной войне.
Вновь мы встретились уже на фронте в первые дни войны. Но об этом позже.
Вот в такой ядовитой политической атмосфере мы учились в Академии Генштаба. Много очень одаренных слушателей или погибли в лагерях, или не смогли закончить своего военного образования, и тем самым армия лишилась хороших командиров.
В конце июня 1939 года наш курс сдавал экзамены «оперативные разработки» и дипломные работы. Я работал над темой «Оборонительная операция армии». И будто в воду глядел: в первые же дни Великой Отечественной войны мне пришлось участвовать в оборонительной операции армии. Только характер обороны был иной, совсем не такой, как мы изучали. Но об этом ниже.
Выполнив работу – последнюю перед выпуском, – уже вечером с чувством большого облегчения я пошел домой. Вот и снят с плеч тяжелый груз, окончен еще один этап в моем военном образовании. Надо полагать, мои настроения и думы напоминали думы и мечтания всех студентов, окончивших экзамены: как бы и где бы лучше отдохнуть. Вспоминались разные бездумные летние развлечения вроде рыбалки на берегу пустынного озера, ночлега у костра. Поесть бы ухи с дымком или печеной картошки с угольком вместо осточертевших бутербродов в буфете Академии. К этим мечтаниям располагали длинные горячие летние дни. Можно, конечно, и с семьей поехать куда-либо на юг или к себе на родину, в Полтавщину. Хорошо бы также отдохнуть у родственников жены под Киевом.
О будущей работе не думалось. Среди нас, военных, устойчиво держалось фаталистическое убеждение: «Начальству видней, куда послать!» У нас были поговорки: «Дальше Кушки не пошлют!» и «Меньше взвода не дадут!»
И вдруг звонок телефона:
– Немедленно явитесь в штаб Академии.
И тотчас же подумалось: «Ну вот и решение моей судьбы».
В штабе разговор был предельно краток:
– Завтра в 12 часов дня явитесь в Генеральный штаб и выезжайте в распоряжение Забайкальского военного округа, где организуется штаб фронтовой группы.
В Генеральном штабе нам кратко сообщили, что в районе Халхин-Гола назревают большие события, могущие перерасти в серьезный военный конфликт, а возможно, и в войну. В Чите организуется штаб фронтовой группы как филиал Генерального штаба. Мой друг полковник Миша Тестов получил назначение на должность начальника оперативного отдела штаба 1-й армейской группы к комкору Жукову. Я был назначен в оперативный отдел штаба фронтовой группы.
На следующий день после разговора в Генштабе одна группа генштабистов, в том числе и мой друг Миша Тестов, вылетела самолетом, а другая – Григоренко, Ломов, Печененко и я – выехала поездом в Читу.
До Читы поезд шел свыше шести суток. Я уже вышел из того возраста, когда даже малая поездка в незнакомый край вызывает повышенный интерес. Мне уже пришлось повидать немалую часть Родины: Полтавщину, Киевщину, Харьковщину, Ленинград и Северо-Западную область. Многое в этих областях радовало, многими картинами любовался, но только в эту поездку в Читу я со всей глубиной почувствовал – проник в смысл слов известной песни Лебедева-Кумача – «Широка страна моя родная!».
День и ночь шестеро суток поезд с небольшими остановками мчался на Восток. Бежали за окном, как кадры чудесной кинокартины, горы, степи, леса, грохотали тоннели и мосты над невиданно широкими реками, мелькали города, поселки, хутора, на станциях встречались люди незнакомого обличия, в странной одежде и со странным говором.
И все это был Советский Союз, советский народ!
Удивляла и радовала нас также неповторимая красота многих мест. Но буквально потрясла величественная в своей недоступности красота Байкала. Как только поезд остановился на станции Байкал, мы, солидные генштабисты, майоры, как юнцы-комсомольцы, в одних трусах выскочили из вагона и побежали купаться. Удивительно прозрачная вода обожгла нас почти ледяным холодом, но это только дополнило и усилило наше восторженное преклонение перед могучей красотой Байкала. После купания мы, настроившись на романтический лад, запели:
– Славное море, священный Байкал…
Мы так восторженно пели, что не заметили, как тронулся поезд. Пришлось в одних трусах бегом по шпалам догонять последний вагон. И хорошо, что догнали, а если бы не догнали? Представляете себе наше положение?!