Под позолотой кровь
Шагнув в номер вслед за Дашей, Палач успел только повернуть ключ в замке. Еще не обернувшись, Палач знал, что сейчас произойдет. Даша ударила. Он обернулся и второй удар пришелся уже по лицу. Пощечина. Даша била, словно и не было несколько лет изнуряющих тренировок, словно это не она могла легко справиться с несколькими противниками.
Даша снова была семнадцатилетней девочкой. И снова она оказалась один на один со своим ужасом, бессильная и испуганная. Палач видел в ее глазах ужас и безысходность. Даша видела не его, она видела лицо того ублюдка. И она пыталась защитить себя, так же, как тогда.
Удар, снова удар. Ногти скользнули по его груди, оставляя царапины. Как всегда. И как всегда Палач медлил. Пощечина. Бессильные кулаки заколотили его по груди. Он должен. Он должен, должен, должен, должен. Сволочи. Он должен насиловать, чтобы хоть чуть-чуть исправить зло, причиненное Даше этим зверьем.
Палач постоял несколько секунд, зажмурившись, ощущая Дашины удары и чувствуя, как нарастает ее ужас и одновременно возбуждение. Потом Палач ударил. Несильно, скорее толкнул Дашу к кровати. Как всегда. Он словно попал в петлю времени и был вынужден бесконечно проходить через это и вести за собой Дашу. Только так он мог ее спасти. Хотя бы на время.
Даша отступила, вскрикнув и закрыв лицо руками. Палач толкнул ее снова, и Даша, натолкнувшись ногами на край кровати, упала. «Нет, – жалобно сказала она, – не нужно, пожалуйста, не нужно!».
Детский голос. Когда Палач впервые делал это, он остановился после этих слов. Его словно обожгло и он не смог заставить себя причинить Даше боль. А потом долго приводил ее в чувство, несколько бесконечных часов пытался вывести ее вначале из истерики, а потом из почти коматозного состояния. И уже после того, как она смогла взглянуть на него осмысленно, еще несколько дней он сидел возле ее кровати и наблюдал, как борются в ней разум и безумие.
До этого момента он еще мог ее щадить. Еще мог только делать вид, что бьет ее. Но теперь… Будьте вы прокляты. Ненавижу. Это ведь только Даша сейчас не понимает что происходит. Это только она находится в плену кошмара. а он все понимает и все чувствует. Он чувствует и дрожь ее тела, ощущает запах ее страха и возбуждения, слышит ее тяжелое дыхание и стон: «Не нужно, пожалуйста, не нужно».
Даша попыталась вскочить. Удар. На этот раз он ударил сильно, так, что дыхание ее пресеклось, и она прижала руки к груди. Палач схватил ее за волосы и опрокинул на спину. «Нет, нет, нет, нет…» – шептала она все чаще и чаще. Для нее существовало теперь только это слово и его руки. И боль, которая рождала ее проклятие, ее наказание, ее возбуждение.
Боль. Теперь он должен причинить ей боль. Он должен причинить боль той, за которую готов был отдать жизнь. Проклятье. Продолжая выгибать ее тело назад, Палач скользнул рукой вдоль бедра Даши. Она сжала ноги. Ненавижу. За что это ему. Ведь он просто оружие. Он не может… Вернее, он не хочет. И все равно продолжает. Он сильный. Он выдержит. Он оружие и инструмент.
Даша вскрикнула, когда он вошел в нее. Ноги ее обхватили его бедра, то ли пытаясь остановить, то ли прижимаясь сильнее. Палач положил руку на Дашину грудь, и тут же ее рука легла сверху. С силой сдавила. И снова было невозможно понять – хочет ли она его остановить или помогает причинить себе боль.
Нет, нет, нет, нет! Все чаще и чаще. Даша извивалась под ним. Боль. Ей сейчас нужна боль. И она боится этой боли. Ее левая рука, опустилась вдоль его тела, раздирая кожу в кровь. Потом пальцы коснулись его плоти. Палач знал, что это произойдет. Это происходило всегда.
Даша выталкивала его из себя только для того, чтобы он мог войти в нее по-другому, чтобы боль стала невыносимой и, наконец, принесла ей облегчение. Палач знал, что в тот момент, когда он будет входить в нее, резко и грубо, Даша забудет обо всем, кроме свой боли и своей правой руки. А ее правая рука, как и тогда, много лет назад, будет шарить по кровати в поисках ножа. Даша будет пытаться дотянуться до ножа, не найдет его, но пальцы все равно сомкнутся вокруг несуществующей рукояти, и правая ее рука резко ударит его в бок, под левую руку. Так было всегда. Так будет всегда. Палач почувствовал удар.
Для него это было сигналом. Он застонал, и тело его несколько раз дернулось, словно в агонии. И отзываясь на его движение, ее тело выгнулось, по нему прошла судорога оргазма. Наслаждение и отвращение. Палач никогда не спрашивал Дашу о том, что именно она ощущает в эти секунды и тем более никогда не спрашивал ее о том, что испытала она тогда, в тот раз. Но он все равно понимал ее. По той причине, что и сам ощущал нечто подобное. Острое наслаждение и ненависть. Возбуждение и отвращение. Как и она. Только ненавидел он в эти мгновения себя, свое тело, свой мозг, которые не могут справиться с инстинктами.
Он не хотел, не имел права испытывать наслаждение от происходящего. И испытывал его. Никогда и ни с кем у него не возникало желания причинить боль ради собственного наслаждения. Да и не возбуждало его насилие никогда. Кроме вот этих минут с Дашей. Когда с ним это произошло первый раз, когда первый раз настиг его оргазм одновременно с Дашиным ударом, когда понял он, что ему не нужно притворяться и изображать предсмертные судороги, Палача стошнило.
Даша затихла. Теперь она будет спать несколько часов и в это время он должен быть возле нее. Только в эти несколько часов забвения Даша будет просто женщиной, которой не нужно ничего, кроме нежности. Сквозь сон она будет искать его руку, прижиматься к ней губами, а он, Палач, будет осторожно гладить ее волосы и плечи, будет слушать ее дыхание. Иногда она даже разговаривает во сне, детским голосом рассказывает о чем-то, а он старается не слушать, того, что она говорит.
Даша уснула, а Палач лежал рядом и думал. Сегодня они уедут из этого города. И он снова будет ждать нового задания, которое позволит увеличить свой счет в войне с людьми. Палач редко о чем жалел. Но было одно, чего он не мог забыть, и что выводило его из равновесия.
Он не мог отомстить тому насильнику, который сделал это с Дашей. Он не мог этого сделать потому, что это сделала сама Даша и тем обрекла себя на муки. Тогда ей удалось нашарить нож. Не сразу, потому, что поначалу она пыталась упросить насильника, а потом пыталась его оттолкнуть.
Лишь когда боль стала невыносимой и пришло осознание того, что Это уже произошло, Даша попыталась дотянуться до ножа, который валялся рядом, и это ей удалось не сразу, несколько раз пальцы только скользнули по нему.
Ей было очень больно и страшно. Она боялась, что насильник увидит, как она тянется за ножом и сделает что-то еще более страшное. И страх этот перешел в возбуждение, которое росло, росло пока не выплеснулось наружу в тот момент, когда она ударила этого человека ножом.
Нож легко скользнул между ребрами и человек тот забился в агонии, навсегда запечатлев в ее памяти обжигающее, отвратительно-сладостное чувство.
Дашу нашли через несколько часов. Она не смогла сбросить с себя стодвадцатикилограммовую тушу убитого. Так ее и нашли – в крови его и своей. Что она пережила за эти часы, то теряя сознание, то снова приходя в себя и ощущая на себе его тяжесть? Она не говорила никому. Палач тоже не знал этого. Он знал только, что сердобольная общественность попыталась вылечить ее, когда стало заметно, что Даша необыкновенно холодна.
Ее потащили вначале к сексопатологу, потом к психиатру. Те честно попытались ей помочь, но… Это было не в их силах. Они посоветовали родственникам помочь забыть Даше тот кошмар, но она не могла его забыть, потому, что не могла забыть того чувства, тех проклятых секунд, когда тело ее сотрясалось в спазмах, рожденных страхом, болью и возбуждением.
Она помнила то ощущение и понимала, что не сможет его больше испытать. Словно лед заполнил ее мозг и ее тело, и она не знало чем этот лед можно растопить.
Попытки почувствовать себя женщиной привели к нескольким нервным срывам. Она не могла почувствовать от мужских прикосновений ничего, кроме отвращения. И никто не мог ей помочь. Кроме Палача. Ему подсказал знакомый психиатр.
«Если она никого в ближайшее время не убьет, – сказал он, шутя лишь наполовину, – то умрет сама». Палач внимательно присмотрелся к Даше и дал ей возможность убить.
После этого Даша исчезла для знакомых и друзей и стала членом группы Палача. Его оружием и его проклятием. И Даша, и Палач знали, что только так она может выжить. Только отнимая чужую жизнь. И только смерть снимет с нее это проклятие.
Палач хотел ощущать себя оружием. Он не хотел быть ни символом смерти ни символом жизни. Он старался относиться к Даше тоже как к оружию, и это ему удавалось. Кроме тех минут, когда он был вынужден играть роль насильника. В эти минуты он ненавидел себя. А ее… Ее он любил.
Кровь
Когда подполковник Симоненко приехал к «Южанке», работа внутри павильона еще не началась. Эксперт задумчиво топтался возле двери, фотографируя лежащий на пороге труп, следователь записывал невнятные показания единственной свидетельницы, а Мусоргский при поддержке трех сержантов разгонял толпу зрителей. Местные ушли почти сразу, поймав на себе запоминающий взгляд старшего лейтенанта, а те немногие из приезжих, кто в этот момент не находился на пляже, а стоял возле заборчика летней площадки, стали расходиться только после того, как прочитали на лицах милиционеров мрачную и раздраженную решимость применить дубинки в случае неповиновения.
– Что там внутри? – сходу спросил Симоненко.
– Насколько я смог рассмотреть отсюда, – оторвавшись от видоискателя потертого «зенита» сказал эксперт, – там мы имеем несколько трупов.
Эксперту не стоило этого говорить. Симоненко побелел и, тяжело глядя в глаза эксперта, с нажимом спросил:
– Что значит, насколько вы смогли рассмотреть отсюда. Вы что не входили вовнутрь?
– Там все залито кровью, – механически продолжил эксперт, уже понимая, что напрасно он взял такой тон, – ждем, когда подсохнет.
Следователь от столика оглянулся через плечо на подполковника, потом отвернулся и сделал вид, что очень увлечен блеяньем свидетельницы.
– Подсохнет? – переспросил Симоненко. Он не взорвался только потому, что понимал причину этого не очень большого рвения. И следователь, и эксперт, только заглянув вовнутрь, поняли, что дело намечается неприятное, и никто из них не захотел совершать ошибки и слишком подробно вникать в него без прямого указания начальства.
Тем более, что начальство, как им сообщили, должно было прибыть с минуты на минуту. И прибыло, уже изначально раздраженное и злое. В таких случаях лучше получить по голове за недостаточное рвение, чем за избыточную инициативу.
Симоненко прекрасно это понимал, более того, если бы у него был выбор, он бы предпочел не иметь дела с этим убийством. Он не знал пока ни имен убитых, ни, тем более, имен убийц, но он понимал, что такое количество трупов свидетельствует о грядущих неприятностях гигантского размера.
Симоненко потоптался возле входа в павильон. Из дверей тянуло смесью запахов крови, сгоревшего пороха и спиртного. Симоненко наклонился над убитым на пороге. Откинул полу пиджака и обнаружил то, что и ожидал – кобуру.
Девятимиллиметровая «беретта» – круто и экзотично. Симоненко перевел взгляд с оружия на лицо и вздрогнул. Лицо показалось ему смутно знакомым. Возраст: двадцать пять – двадцать семь, волосы светло-русые, во всяком случае, при жизни были такими, сейчас большая часть короткой прически почернела от крови, чуть раскосый разрез глаз, глаза – серые. «Старым становлюсь, память подводит, – « недовольно подумал Симоненко. Очень знакомое лицо. Неместный, но лицо очень знакомо. Несмотря на жару, Симоненко почувствовал легкий озноб. Уже понимая, надеяться не на что, и жизнь, не только его, но и десятков других людей, изменится до неузнаваемости, Симоненко все еще пытался держать эту мысль на расстоянии.
Он медлил перед дверью вовсе не потому, что боялся испортить легкие светлые туфли, как подумал эксперт. Подполковник боялся узнать в ком-нибудь из убитых знакомого.
На лицо села здоровенная черная муха. Симоненко брезгливо смахнул ее с потного лба и переступил через откинутую руку убитого. С яркого света полумрак бара показался почти темнотой, и Симоненко остановился. На него тут же набросились мухи. Подполковника передернуло. Он помотал головой и огляделся.
Трое за крайним столиком отреагировать на убийцу, по-видимому, не успели. Двое лежали лицом вниз – их Симоненко переворачивать не стал. Один лежал на спине, но его лицо было совершенно незнакомо. Симоненко шагнул к стойке бара, и под ногой чавкнуло.
На втором шаге под ногу попало что-то круглое, и подполковник с трудом сохранил равновесие. Гильзы. Ясно дело. Чтобы натворить такого, нужно было рассыпать много гильз.
Четвертый покойник сидел на полу возле стойки. Раны были на груди – он успел обернуться к двери, но только обернуться. Симоненко повернулся было к столику слева, но тут обратил внимание на брызги крови, покрывавшие стену, выставку бутылок и плакат на задней стене.
Не прикасаясь ни к чему, Симоненко заглянул за стойку. Бармену не повезло. Теперь Витек уже никогда не будет прятать под стойкой легкую наркоту и не будет потихоньку постукивать на своих приятелей в милицию. Теперь Витек кормит своей кровью мух, а скоро начнет кормить червей.
Лицо еще одного опознанию не поддавалось. Его явно выделили из всей группы – остальные получили максимум по три пули, а на этого не пожалели с десяток. Придется искать по отпечаткам, или по документам, если они у него есть. Кстати о документах.
Подполковник осторожно обследовал внутренние карманы убитого и вытащил бумажник. Естественно, баксы, паспорт… Фотография и фамилия. Симоненко сглотнул. Пол под ногами покачнулся. Он предполагал, что ничего хорошего не будет, но даже не думал, что все будет настолько плохо.
Симоненко направился было к выходу, но в последнюю секунду остановился и присмотрелся к тому, кто лежал чуть в стороне. Мастер. Симоненко выматерился. Потом выматерился снова, на этот раз в слух. Все было не просто плохо. Все было очень и очень плохо. Только бы не разборка, мечтал по дороге сюда Симоненко. Война, понял он сразу и удивился, что не очень испугался.
Симоненко всегда старался быть рациональным и пунктуальным. Проблемы должны решаться по мере их возникновения и решать их должны те, у кого это лучше всего получается. Эту проблему будут решать все, но принимать решение будет Король. Он же мэр. Он же…
Симоненко сунул бумажник в карман и вышел из павильона.
– Я поехал в мэрию. Сюда никого не пускать. Если кто будет болтать – пристрелю как собаку. Свидетельницу – в управление. А здесь все вылизать. До миллиметра. Если что-нибудь пропустите – пеняйте на себя. Через два часа у меня должны быть имена всех убитых.
По телефону мэру Симоненко решил не звонить. О таких вещах лучше говорить с глазу на глаз.
Наблюдатель
Вот так всегда. Одного и того же можно добиться разными способами – простым и сложным. Элементарные познания в математике дают возможность вычислить вероятность неправильного выбора из двух вариантов как пятьдесят процентов. Любая лотерея с такой вероятностью выигрыша разорилась бы сразу же, но только не в случае с Гаврилину. На его долю обычно выпадают только сложные способы. Для того, чтобы наблюдать все происходящее в кафе на летней площадке ему пришлось сидеть почти час на самом солнцепеке. Со всеми вытекающими отсюда духотой, потом, раскаленным пластиком стола и стула и резью в глазах. Хотя в рези глаз виноват сам – не нужно было забывать солнцезащитные очки. И в это же самое время кое-кто мог спокойно сидеть у окна на третьем этаже, под струей прохладного воздуха из кондиционера и наблюдать все происходящее как из театральной ложи. Начальство бессердечно и непреклонно.
Нет, чтобы действительно обеспечить комфортабельное место для выполнения своего служебного долга. Гаврилин сидел у окна в кресле и убеждался, что хозяйка квартиры была совершенно права.
Милиция разогнала зевак и стала заниматься рутинным делом описания места преступления. Приехавший начальник милиции провел в кафе всего минут десять и уехал. Начальник милиции был похож на начальника милиции в штатском, и Гаврилин смог бы его вычислить даже и без подсказки.
Подполковник Симоненко носил на себе отпечаток своей милицейской биографии, как индеец бы носил свою боевую раскраску. Опер он и есть опер. Только этому в связи с заслугами и служебным рвением приказали сидеть в отдельном кабинете и ездить на «волге».
Некоторые оперативники не выдерживают подобной смены в ритме жизни и превращаются в носителей регалий, а другие продолжают вести оперативную работу среди преступников, среди своих сотрудников и внутри себя.
Симоненко, похоже, относился ко второй категории. Очень уверенный в движениях человек. И, судя по тому, что хозяйка квартиры назвала его не ментом и не мусором, а по званию и фамилии, подполковник пользовался среди местного населения некоторым уважением.
Вообще, хозяйка квартиры к терминам относилась аккуратно. Гаврилина покорило ее деление милиции на ментов и мусоров. Было в этом что-то личное, заставляющее подумать, что есть у хозяйки веские основания так называть блеклого старшего лейтенанта, судя по всему местного участкового.
Гаврилину было очень стыдно, но задуматься об этом он смог только после того, как сел в кресло у окна и хозяйка исчезла из его поля зрения. Когда ее формы маячили перед глазами Гаврилина ни о чем другом он думать не мог. Не получалось.
Так нельзя. Нужно очень серьезно относиться к полученным приказам и не на секунду не отвлекаться от… Да, как говорил один приятель, я бы ей отдался. Сходу. Без раздумья. Только из-за одного запаха.
Гаврилин тряхнул головой. О чем это он? О серьезном отношении к работе. Трагично, но его рабочее настроение улетучилось сразу, как только она прошла молча у него за спиной. Нужно отвлечься от крамольных мыслей. Начальство само виновато. Для молодых людей длительное воздержание чревато повышенной возбудимостью. Хотя до этого дня Гаврилин не замечал за собой подобного. А тут как с цепи сорвалось.
Вначале та блондинка с пистолетом, потом эта русоволосая. Как, кстати ее зовут? Так, а как, собственно, он собирается рапортовать начальству о сегодняшних событиях? Словесный портрет блондинки – с грехом пополам. Описать человека с автоматом – вот тут возникнут некоторые сложности.
Если честно, то Гаврилин смотрел в тот момент не на него, а на девушку с пистолетом и на беднягу-охранника. Это была первая смерть человека на глазах Гаврилина, и, как бы ни хотелось Гаврилину в этой ситуации выглядеть красиво, он вынужден был констатировать, что шока избежать не удалось.
И чем больше Гаврилин думал о происшедшем, тем больше приходил к выводу, что его очень красиво обвели вокруг пальца. Вся мизансцена была построена таким образом, что все свидетели могли реагировать только таким образом.
Вначале все мужики пялились на прелести дамы, а там было на что посмотреть, а потом все мужики должны были переваривать появление пистолета в руках у дивы и брызг крови из затылка охранника. Мужчина с банальной полиэтиленовой сумкой в руках не мог, естественно, конкурировать по зрелищности с бюстом и ногами красотки, а извлеченный из сумки автомат вызвать большего интереса, чем стреляющий пистолет и падающий навзничь парень в пиджаке.
Даже если бы в кафе оказались женщины, то они либо глазели бы на конкурентку осуждающе, либо отвели бы от нее взгляд, чтобы не расстраиваться. Ну а потом, после первого выстрела, уже было бы не до созерцания.
Что там говорилось на занятиях по тактике? Сочетание времени, места и способа действия? Три пятерки. Плюс еще пятерка за артистизм. Итого двадцать балов из пятнадцати возможных. И два бала товарищу Гаврилину за внимание и наблюдательность. И единица за отношение к… Впрочем, об этом он уже думал.
– Я тебе обещала чего-нибудь холодного.
Обещала. Это точно. Если бы таким голосом она бы пообещала стакан серной кислоты, Гаврилин все равно не смог бы отказаться. Невероятная женщина. Перешла с Гаврилиным на «ты», пока они молча поднимались на третий этаж. Переход состоялся односторонний, потому, что Гаврилин так и не смог заставить заговорить с ней.
Мучительница подошла к окну и протянула запотевший стакан. Второй был у нее в руке. Стаканы были высокие, рука – изящно очерченная, а глаза у хозяйки были зеленые. Ярко-зеленые и прозрачные.
Такие глаза сравнивают с каким-то драгоценным камнем, но все геологические названия в купе с требованиями инструкций вылетели из головы Гаврилина мгновенно. Он попытался сосредоточить свое внимание на стакане, но взгляд неизбежно возвращался к груди хозяйки дома. Иметь на уровне глаз подобное зрелище – не лучший способ держать себя в руках.
– Это вино, – сказала она, – ты не избегаешь виноградных вин?
– Да, то есть, нет. Не избегаю. – Гаврилин прикинул, сможет ли он встать, как джентльмен в присутствии дамы и при этом не протаранить этой самой даме бюст – слишком близко подошла она к креслу. Слишком близко – не получится. Тем более, что находился он в состоянии при котором мужчинам лучше сидеть.
– За знакомство. Меня зовут Марина.
– Александр, в смысле, Саша. Можно еще Шура, но мне так не очень нравится.
– Тогда – Саша, – согласилась Марина и легонько коснулась своим стаканом стакана Гаврилина.
– Только пожалуйста, – не выдержал он, – поймите меня правильно…
– Постараюсь.
– Если можно, давайте мы это сделаем не на брудершафт. Без поцелуя.
– Это еще почему?! – весело изумилась Марина.
Почему – почему? По качану. Есть такой термин в криминалистике, Гаврилин и его тоже забыл, но подразумевает он провокацию изнасилования. Если она приблизится к нему на несколько сантиметров ближе, то он ни за что уже не отвечает.
– Понимаете, Марина, мне будет очень трудно удержать в руках одновременно и вас и себя, – сообщив столь многозначительную информацию, Гаврилин отпил вина и уставился во двор.
Старший лейтенант сумрачно восседал на стуле в тени дерева, клуши с наследницей уже не было, суетящихся людей на территории кафе стало значительно больше. Пора выметаться отсюда, и чем скорее, тем лучше.
Доклад назначен на двадцать два ноль-ноль, сейчас уже около четырнадцати. Гаврилин посмотрел на часы и убедился, что время летит значительно быстрее, чем ему хотелось бы.
Четырнадцать тридцать пять, а ему еще все нужно обдумать и решить, как все объяснять и формулировать, как… как, кстати, выбраться из этой квартиры, не растеряв остатки мужского достоинства.
Гаврилин посмотрел на Марину и натолкнулся на ее взгляд. И прилип. Отвести своих глаз уже не мог. Точно – ведьма. Гаврилин не отводя глаз допил вино, поставил стакан на подоконник и осторожно стал отодвигать кресло.
– Мне пора, извините за беспокойство, – Гаврилину удалось отвести взгляд, и дышать стало легче. Он встал с кресла и, неловко кивнув, двинулся к выходу.
Насколько он мог видеть краем глаза, Марина стояла опершись бедром о подоконник и скрестив руки на груди. О груди лучше не думать. Нет у нее груди совсем. И бедер у нее нет, и шеи нет, и ног нет.
И только бы она не заговорила. Пусть просто молча постоит. Да. А взгляд ее Гаврилин ощущал не то, что спиной – всем телом. Ну, точно – ведьма. Только бы не заговорила. Нужно ведь и сострадание иметь.
Гаврилин чувствовал, как горят щеки и уши. Давненько у него такого не было. Уже несколько лет никому не удавалось вгонять его в краску. Карету мне, карету!
И он бы сбежал, оставалось всего пару метров до выхода, когда Марина спокойно сказала:
– Ты еще попытайся меня убедить в том, что мы сегодня с тобой в постель не ляжем.
– До свида… что? – Гаврилин остановился и медленно обернулся к Марине. Марина была совершенно спокойна и серьезна. Ну разве что легкая улыбка, но это не признак насмешки, а знак хорошего настроения.
– Когда мужчина по совершенно идиотскому поводу приглашает к себе в квартиру девушку и поит ее там вином, он что, действительно предполагает, что она спокойно уйдет домой?
Интересно, насколько он будет глупо выглядеть, если попытается убежать из квартиры? И надо отдать ей должное, логика в ее словах есть. Совершенно точно.
Ситуация недвусмысленная. Гаврилин оценивал свою мужскую привлекательность достаточно высоко. Но не до такой же степени, чтобы сходу поверить во внезапную страсть Марины. Бывают еще, конечно нимфоманки, которым совершенно все равно с кем, где и когда, но не настолько же быстро.
Эти мысли ясно бродили по его лицу. А Марина самым откровенным образом наслаждалась его реакцией. Может, она просто садистка? Самая обыкновенная садистка, получающая удовольствие от того, что ставит мужиков в неловкое положение.
Стоп. А как на его месте повел бы себя обычный мужик, не отягощенный инструкциями и государственной службой? Вот именно. Именно так он и объяснит своему начальству все, что произошло. И все, что, по-видимому, сегодня еще произойдет.