Для тебя эти горы

I

Мы живём в Беркли. На Уитни-стрит так тихо, что я не знаю, жив ли вообще. Сегодня мы переставили надувные матрасы на втором этаже. Я больше не сплю в гробу. Ханна – тоже. Гроб – это там, где потолок опускается по диагонали вниз так, что можно стоять только на коленях. Этот гроб – подходящее место для молитвы, но плохое для секса. Впрочем, здесь я ещё ни разу не молился по-настоящему. Молитвы – апельсиновый сок по утрам. И шампанское. Святой дух – за барной стойкой. Сегодня у нас в меню сангрия и мимоза. Для особо верующих есть водка, но лучше с этим повременить.

Я сейчас пишу всё это, но скоро прервусь на запечённую картошку с тушёной курицей. Мне надоело слушать нелепую симфонию голода в желудке: скрипачи фальшивят, виолончель не настроена, контрабасист и вовсе потерял чувство ритма, а пианист перепутал тональность. Майкл зовет к столу. Он творит чудеса на кухне – в готовке он настоящий профи. Ещё Майкл умеет привлекать к себе внимание. Он старается говорить по-русски, но его с головой выдаёт американский акцент, и что бы он ни пытался сказать – выходит смешно.

– Фактически всё готово, фактически. Help yourself1, пожалуйста, спасибо.

Он говорит «спасибо» пять раз в секунду. Такая назойливость порядочно действует на нервы, поэтому теперь я ненавижу вежливость. Впрочем, если бы не наш галантный повар, мы бы жрали землю. Майкл – вагон-ресторан и оптовый магазин продуктов. Кухонный комбайн с маленькими жучьими глазками, выдающими в нём одессита. К тому же он знает слово «шлемазл» и сыплет в жратву кошерную соль. В Одессе таких почти не осталось.

Я стараюсь понять, почему русские, как и все остальные, уезжают сюда, слетаются как мухи на американский континент, где, как всем им кажется, никогда не заканчивается «золотая лихорадка». Отчасти по этой причине я сюда и приехал. Вот уже полгода, как я живу здесь и узнаю о том, что происходит в России, издалека. Вспоминаю Илью. Как он бьётся в истерике и паникует, думает, что в России ему приходится выживать, вместо того, чтобы жить. Он смотрит на Америку с открытым ртом, из которого вываливается мокрый язык. Когда он увидел небоскрёбы по видеосвязи, его хватил удар. Он чуть не расплакался. Илья считает, что здесь он будет почти задаром покупать телефоны и ноутбуки, а знойные американки будут покачивать задом, проходя мимо и намекая, что он должен засадить им немедленно, прямо на Маркет-стрит, посреди бела дня. Если тоскливая русская действительность выбросит его на обочину и переправит в Америку, то бедняга попросту сойдёт с ума: глаза вылезут из орбит, зрачки из глаз, а член из штанов. Но месяц эйфории закончится. А то и раньше: зависит от того, сколько Илья накопил. Он поймёт, что лучше прекратить давиться мечтами. По слухам, одурманенных идиотов, в том числе из России, здесь тысячи. Но вместо них я чаще встречаю работяг, профессионалов, арендующих квартиры и дома в лучших районах Сан-Франциско: они дружелюбны и не заносчивы. Возможно, русские – одни из самых успешных эмигрантов, оказавшихся на севере Калифорнии. По крайней мере, других русских я ещё здесь не видел. Кроме нашей коммуны.

Мы живём молча. Разговариваем за ужином, раз в неделю выходим вместе покурить. У каждого из нас – своя история, воспоминания, утраты и мало побед. Все мы убежали прочь. Даже если никто в этом не признаётся. Мои друзья сделали студенческую визу и уехали в США, бросив университеты. Ютились в подвалах маленьких городков в штате Миннесота, зарабатывали гроши, убирали столы, мыли посуду, побирались и крутились на вертеле, накопили немного денег и переехали в Чикаго, где всё пришло в норму: дизайн-компании, 16 тысяч баксов чистыми, машины, макбуки, озеро Мичиган. Ребята открыли счета в банке, получили ID и водительские права. Американская мечта зажгла свечки и надела пальто. Она разгуливает в костюме демократа, почтительно снимает шляпу, разбрасывает долларовые купюры, разливает бездомным мексиканскую колу и раздаёт сэндвичи, страховки и приглашения на день благодарения. Приходит домой, снимает пальто, примеривает домашний халат республиканца, выписывает кредитные чеки и готовит очередной акт о депортации.

II

Макс бросил всё и уехал искать дом в Сан-Франциско. Город-мечта. Город-головокружение. Город с высокими ценами на жильё и большими возможностями. Первые две недели Макс спал в машине, пока не познакомился на дороге с индусом и не договорился с ним о том, чтобы за гроши вписаться в одну из трёх комнат его квартиры в панельном доме в Паркмерсед. Пока Макс выбивал эту комнатёнку, Мариан, Рус и Ханна уже выезжали из Чикаго, завалив машину сумками и всяким барахлом. Компания покатились по хайвэю, оставляя позади Иллинойс. Иллинойс-Айова-Небраска-Колорадо-Юта-Невада. Наконец, выжженная солнцем Калифорния. Сакраменто, Санта-Круз, золотые горы, зелёные горы и вот – Сан-Франциско – город, построенный сумасшедшими для сумасшедших. Так говорил Рус.

Макс, Рус, Ханна и Мариан поселились в крохотной комнате вчетвером. Вторую комнату занимали две потасканные мексиканки, в третьей жила американка. Она в первый же день подогнала Максу травы. Запах травы стоял на каждой улице Сан-Франциско. Калифорния заботится о своих жителях. Пожалуйся на депрессию, сделай себе медицинскую справку, приходи в специализированный магазин – и травка твоя. Кури на улице, дома, на крыльце полицейского участка, на голове губернатора, на шее правительства, на кладбище, передавай по кругу косяк, оставь бездомному докурить – это будет жест доброй воли.

Три месяца ушло на то, чтобы убраться из тесной квартиры индуса, напоминавшей бордель и притон. Мексиканки принимали парней со всех континентов. Здесь побывали даже рохинджа и батонга. Гости выходили отсюда с букетом травы и венерических заболеваний. Наступили три месяца холодного лета, обременённые поиском денег и нового жилья. В августе Алекс и Мэри приехали в Окленд, сняли квартиру в паршивом районе полу-гетто. Вместе и врозь подавали заявки на отдельный дом. К этому моменту стало ясно, что нас будет десять человек. Алекс приезжал на переговоры и увозил отказ за отказом. Весь август отказы сыпались как мусор. Алекс был на грани: бросить к черту San Francisco Bay Area и уехать в Лос-Анджелес. В последний момент Алекс получил утвердительный ответ от риэлторов в Беркли: одобрили большой дом на границе Окленда и Беркли. Хозяйка – чёрная пожилая женщина – отказала какой-то молодой семье в нашу пользу. Оставила порядочную (скорее всего) семью с фигой в кармане ради сомнительных русских. Мы получили жильё, так что я мог перевести дух и спокойно собирать вещички.

Я сижу во дворе и вспоминаю последнюю неделю в Москве. Заламываю себе руки, потому что уехал в тот самый момент, когда московская компания модифицировалась и стала почти идеальной. Осень 2014 года. Всё было бы лучше, если бы ещё до лета у меня были 3000 долларов и билет в США. В мае я бы воспринял свой побег как плацебо, санаторий и освобождение. Но за лето всё изменилось. Теперь происходящее кажется мне мазохизмом, актом самосожжения. На прощальную вечеринку, длившуюся целых три дня, пришло под 60 человек. Большинство приятелей превратились в друзей. Я никогда ещё не был так счастлив и несчастен одновременно.

Я лечу в самолёте и рыдаю. Мне приходится отворачивать лицо от женщины в соседнем кресле, чтобы она не видела моё красное лицо. Я бы прогнал всех пассажиров прочь и посадил бы на их места моих ребят всех до единого. Возможно, мы бы захватили самолет и направили его на Фиджи. Либо вежливо попросили высадить нас на Аляске, где бы мы насобирали крабов, а на заработанные деньги купили бы домики в Коста-Рике. Но увы. В самолете я лечу без друзей и не решаюсь достать виски, припасённый специально для того, чтобы утихомириться.

III

В воздухе мы провели почти 13 часов. Под нами проплывали Скандинавия, Гренландия, Канада, штат Айдахо. Наконец, мой распухший глаз увидел в иллюминаторе Тихий океан и небоскрёбы Лос-Анджелеса. America, America, I’m looking for you everywhere. Same pain, same joy, same sound2. Нужно вытереть слёзы и заправиться победным духом, чтобы ступить на американскую землю с гордостью и достоинством.

Аэропорт Лос-Анджелеса – кипящий котёл. Ноев ковчег, провалившийся в бермудский треугольник на обочине Тихого океана. Кого здесь только нет! Латиносы арабы славяне индусы армяне негры немцы поляки китайцы. Если изолировать аэропорт от всего мира, здесь случится фантасмагорический праздник кровосмешения, братоубийства и мужеложства. Настанет конец света, большой апокалипсический взрыв, Земля разлетится на куски, а её внутренности повиснут на звёздах. Этот мир пока ещё держится благодаря офицерам на паспортном контроле, и только они имеют право давать зелёный или красный свет очередному гостю главного дьявольского города на Западном побережье Америки. Мне выдали свет на шесть месяцев. Пока чернокожий офицер крутил в своих ладонях мой паспорт, у меня подмышками штормили Ладожское и Онежское озёра. Но всё вышло удачно: офицер поставил штамп. Ему понравилась моя гитара. Я взял вещи и пошёл к выходу. Озёра подмышками покрылись льдом.

В аэропорту меня должна была встретить Бэла, мать армянского пройдохи Стива. Накануне моего вылета Стив заезжал ко мне со своей любовницей и всучил вещи для калифорнийской родни. В ЛА живут его мама и брат. Мы еле упаковали огромную сумку с туфлями, кофтами и безделушками, пришлось собирать чемодан дважды. Эти армяне всегда передают вещи для своих родственников, стоит им только узнать, что ты едешь в их края. Взамен армяне обещают поселить у себя и накормить, в крайнем случае, дать тебе денег. Стив мог стать последним, кого я бы увидел в России, но в Шереметьево приехала толпа друзей. Больше слёз, друзья, нам нужно было больше слёз при расставании. Мы залили ими весь аэропорт. Пассажиры проплывали мимо нас на байдарках, каноэ и яхтах. Я еле удержался, чтобы не вызвать шторм.

Пока я ворочался перед вылетом и пытался заснуть, по вайберу позвонила Бэла и чуть ли не кричала, не понимая, где я. Она перепутала дату моего прилёта. Так я выяснил, что Бэла, скорее всего, не сможет принять меня в своём доме, поскольку ей нужно уехать по делам на целый день, и отменить это никак нельзя. Более того, в аэропорту она меня не встретит. Моя подруга-неопределённость взяла билет на соседнее кресло на один и тот же рейс.

Уже в Лос-Анджелесе Бэла сообщила мне, что она действительно не успевает меня встретить, зато к аэропорту на всех парах мчится её сосед, таксист Цолак, он выглядит, как настоящий армянин, я непременно его отличу от других людей (как будто тут нет других армян), которые всё подъезжают и подъезжают к стоянке. Я жду час. Очень хочется покурить, но вдруг меня скрутят? Я ещё плохо знаю местные законы. Но нет, азиаты затягиваются сигаретой чуть дальше от стеклянных дверей. На лестнице закуривают две красотки, видимо, русские. У одной из них великолепные русые волосы и большая грудь. Идеальный маникюр. Я почти возбуждаюсь. Я столько пережил, что пора бы уже возбудиться от чего-то другого, не связанного с длительным перелётом, переменой мест и допросами на таможенном контроле. Закуриваю и озираюсь по сторонам, заходя за чемодан и тем самым закрывая стояк от посторонних глаз. Бесчисленное множество людей всех национальностей. Мне не по себе, но это приятное ощущение.

Приезжает Цолак. Он и вправду выглядит, как настоящий армянин: орлиный профиль, угольные редкие волосы, типичная армянская щетина, глаза, спрятанные за очками кайфолога. Отлично говорит по-русски. Мы садимся в его блестящий на солнце серебряный форд и выезжаем на хайвэй – и тут же попадаем в сумасшедшую пробку. Машинами усыпан весь горизонт. Ни одной надежды на быстрое продвижение. Звериное лос-анджелесское солнце нещадно раскаляет всё вокруг. Жара превращает хайвэй в преисподнюю, где плавятся внутренности пассажиров и автомобилей. Цолак рассказывает о жизни в ЛА. У него десять кредитных карточек. Сплошные кредиты, бесконечный круговорот транзакций с карты на карту. Он выучился здесь, работает таксистом, машину купил в кредит, выучился в кредит, живёт в кредит, всё, абсолютно всё в кредит. На этой земле Господь работает кредитором. Он позволил тебе родиться, но ты обязан ему выплачивать долги, билет на транспорт из чрева матери в люльку новорожденного недёшево стоит. На твоё имя уже открыт банковский счет. Менеджер банка любезно протягивает тебе твои кредитки, будь добр, поставь подпись и выслушай информацию о бонусах. В детстве ты был хорошим ребёнком? Получи бонус – станешь подающим надежды подростком. Если банк считает тебя безнадежным, не видать тебе кредита на обучение в школе, колледже, университете. Банк откажется тебя кредитовать, нулевая кредитная история не позволит тебе арендовать квартиру, будь добр, побирайся на улице, там действуют беспроцентные ставки на милостыню.

Цолак везёт меня в Глендейл, или Лос-Армениос. Армяне хорошо себя чувствуют в этом городе. Нет, они ни с кем не воюют, не конфликтуют. На карте разборок по национальному признаку у армян нет горячих точек. Был лишь один случай, когда латиноамериканцу не понравилась армянская олимпийка Цолака, но парни из армянской банды всё уладили. Чем занимаются армянские группировки? Безусловно, охраняют свой район. Крышуют торговлю. Но первыми в драку не полезут. Мы проезжаем Даунтаун. Под огромными небоскрёбами стаи бродяг в цветастых футболках разлагаются на тротуарах. Их тут тысячи. Что же творится здесь под покровом ночи? Представляю себе криминальные сводки: убийства, мародерства, разбойные нападения, наркотики, тонны наркотиков, пакеты травы из рук в руки, грязь и нечистоты улиц центрального Лос-Анджелеса. И выхода отсюда нет. Нельзя жить в ЛА без автомобиля.

Только через два часа, как мы оказались в дорожном аду, нам удалось вырваться и въехать в Глендейл. Чистые монотонные улицы, одноэтажные дома, магазины и сервисы с вывесками на армянском языке – довольно уютный уголок Армении в этом вавилонском Лос-Анджелесе.

– Так вот как выглядят армянские гангстеры? Похожи на латиносов. С виду и правда мирные. А сколько тут вообще армян? В Глендейле только армяне живут?

– Нет, но большинство.

– Сколько армянских ресторанов! Как насчёт поесть чего-нибудь армянского?

– Ну, знаешь, у нас блюда долго готовят. У меня не так много времени. Сейчас мы подыщем тебе мотель, а после предлагаю пойти в мексиканскую забегаловку, это будет быстрее.

Мы катаемся по Глендейлу туда-сюда в поисках свободной комнаты в мотеле. В лучшем из них все номера заняты, мотель по соседству Цолак считает ужасным. Начинает смеркаться, а я ещё не знаю, где проведу эту ночь. Но вот мы находим неплохой мотель со свободным номером за 70 долларов в сутки. Цолак расплачивается деньгами Бэлы, я отдаю таксисту 80 баксов за то, что он провозился со мной полдня. Закидываю вещи, выхожу с Цолаком за мексиканской едой. Живот ревёт от голода, во рту пересохло от жары, голова трещит от утомительных передвижений по трассам незнакомого города. В Глендейле уже темно, мы проезжаем пару кварталов и выходим на пустынной и страшной улице, которая в ночи тем более ни чем не отличается от остальных улиц большой лос-анджелесской деревни. На небе ни звёзд, ни луны, ничего. Мы заходим в типичную забегаловку, одну из тысяч тех кафешек, которые я видел в фильмах. За столиками сидят преимущественно латиноамериканцы, есть и реднеки с красными рожами. Я чувствую себя не в своей тарелке. Побыстрее убраться бы отсюда. Цолак приносит тако и буррито с мексиканской колой. Я складываю тако пополам, как показывает мой армянский друг, но у меня из тортильи тут же вываливаются лук, овощи, мясо, бобы – всё летит в миску. С мексиканской едой у меня не заладилось с самого начала.

IV

Цолак довёз меня до мотеля, оставил свой номер и попросил позвонить, если вдруг что-то случится. Я передал ему вещи для Бэлы, и мы попрощались. Дверь в номере запиралась на щеколду, которую без труда можно было бы вышибить при разбойном нападении. В голове моей резвились гангстеры с пушками наперевес, вышедшие на очередную ночную охоту – нападать на мотели и убивать постояльцев. Нелегко оказаться совсем одному ночью в таком городе, как Лос-Анджелес. Я вспоминаю истории Леры о том, как она путешествовала по Америке. Мы сидели с ней в Шаляпинском доме на Кропоткинской в начале августа, после её возвращения из США, пили вино и говорили о том, как здорово рисковать.

– В Лос-Анджелесе мы остановились у друзей моего знакомого, Арта. Там тусовались одни музыканты, они вечно пили егермейстер и курили траву. Каждый день к ним приходили люди, было весело, но невозможно спать. Кстати, среди них оказался крутой чувак – у него Бритни Спирс брала уроки хореографии! Он знает многих из Голливуда! Офигенный мужик, ты должен с ним обязательно познакомиться, когда будешь в ЛА. Ещё там зависали всякие металлисты, я давно так не отрывалась! Мы практически не спали.

– А на чём вы передвигались?

– Мы взяли дешёвую тачку. Иногда мы даже в ней ночевали, когда негде было остаться. Те парни не смогли приютить нас на долгое время, мы знакомились с людьми на улице и в барах, они предлагали нам переночевать у себя. Но пару раз не повезло.

– И никто вас ночью в машине не трогал? А случались какие-нибудь опасные ситуации?

– Да, один раз мы заехали в Бербанк, вышли из машины, а я такая, ну ты знаешь, вся в кольцах, браслетах, с айфоном в руке. Стас отошёл купить воды, а я тачку охраняю. Смотрю, подходят двое чернокожих с пушкой. Говорят, снимай всю свою мишуру. Я отвечаю, мол, идите нахер, я русская с Сибири, мне на вас насрать. Они просто охренели! Сказали мне, you crazy fucking Russian, what are you doin’ here?3 Объяснили, что здесь лучше не появляться и тем более не сверкать таким добром. Предложили травы и ушли. Чёрт возьми, я могла умереть!

– А почему ты сказала, что с Сибири? Почему не из Москвы?

– Не, Москва действует на них не так устрашающе, как Сибирь. К москвичам тут привыкли, а вот слово Сибирь вызывает леденящий ужас. Они просто боятся, для них Сибирь означает одно: чокнутые русские, да они же там живут в своих деревянных домах среди снега, ну их нахрен!

Уже за полночь, и мне не мешало бы поспать. Стараюсь успокоиться, но меня всего колотит. Я вибрирую так, будто оказался в эпицентре землетрясения. Подземные толчки выбрасывают меня в пропасть, моя голова – вулкан, и она извергает гротескные картины с библейскими сюжетами или древнегреческими мифами. Царь Ирод послал в мой мотель отряд шакалов искать новорожденных детей. Внутри телевизора на шкафу спрятан ящик Пандоры, из него ползёт удушающий дым. Амазонки и горгоны танцуют посреди комнаты с горящими сосками на груди. Эринии с потолка посылают мне отравленный местью воздушный поцелуй. В кровать заползает ламия и начинает мне отсасывать, пока мои измождённые конечности не отвалятся. Вдалеке слышен шум: то ли поблизости играют в футбол, то ли это эксихейры напали на аргонавтов возле Медвежьей горы между Глендейлом и Северным Голливудом. Мифологические видения постепенно уступают место воспоминаниям. Интересно, как там М.? У неё начинается новая незабываемая осень, которую она так хотела провести с кем-то другим, например, с тем, кого она не могла выкинуть из головы. Наша осень закатилась в подворотню и потерялась в желтизне грязных московских листьев. В моей Калифорнии пока ещё лето, и я по-прежнему нахожусь в лете, в первом за последние годы лете, когда М. не приходит ко мне домой как соучастник моей жизни. М. осталась в беспощадном мае, который заставил меня заработать на билеты в США и уехать прочь, потому что я не мог находиться с ней в одном городе. Скорее, Рус, расскажи мне о Калифорнии, покажи мне Калифорнию, забирай Ханну из Чикаго, ищи дом в Сан-Франциско или Окленде, Сан-Матео или Саусалито, лишь бы подальше от Москвы. Мы будем играть музыку в гараже соседского дома, клеить марки, глядя на Тихий океан, прыгать в воду с Голден Гейт, нестись сломя голову по хайвэю и материть копов, напиваться виски по пятницам, играть в соккер по субботам, мы пригласим к нам в дом всех звёзд американского инди-рока, мы затусим с Полом Бэнксом, и М. заплачет от зависти, все будут рыдать от зависти, глядя на то, как мы скатываемся с индейской скалы в погоне за падающей звездой. Я научусь не думать о тебе, М., но я представляю, как встречаю тебя в аэропорту, чтобы показать мой город – мой Сан-Франциско. И в то же время, если честно, мне совершенно сейчас не хочется вылезать из Москвы 2014. Не хочется покидать балкон огромной квартиры в Коньково, где the night mare rides on4, квартиру в Некрасовке, где живёт лучшая пара Москвы, Большую Никитскую улицу и её переулки, тысячу раз исхоженный маршрут Большая Никитская-Малая Бронная-Патриаршие пруды-Садовая-Кудринская, квартиру на Щербаковской, кварталы от Китай-Города до Чистых прудов, московское Садовое кольцо, Патриарший мост, остров Балчуг, Берсеневскую набережную, Садовническую набережную… Боже, как я без всего этого проживу?! Грёбанный Лос-Анджелес, я видел тебя днём, я видел тебя ночью, тебе никогда, никогда не быть красивее, веселее, роднее Москвы, моей величественной столицы, рассыпавшей бриллианты улиц вдоль семи холмов. И всё-таки я раскололся на миллионы раздробленных частиц, отталкивающих друг друга. Я хочу тебя, Америка, точно так же, как я хочу тебя, Москва, как я хочу тебя, Париж, как я хочу тебя, Барселона, как я хочу тебя, Вальпараисо, как я хочу тебя, Парамарибо. Все города в одном большом, не имеющем границ, мегаполисе в моей раздувшейся, как жаба, голове. Это всё поедает меня изнутри.

В Лос-Анджелесе шесть утра, а я все ещё не заснул. Биологические часы сломались, секундная стрелка вылетела из внутривенного циферблата, цифры поменялись местами, калифорнийская ночь и московское утро смешались в одно большое безвременье, ничего не понятно. Голова ещё больше распухла, отскочила от шеи и покатилась в ванную. В 12:35 мой автобус отправляется в Окленд, у меня есть шесть часов, чтобы собраться, позавтракать, вызвать такси и доехать до автобусной остановки в Даунтауне. Шесть часов – это слишком много. Это невыносимо долго. Я достаю голову из ванной, привинчиваю к шее, заползаю обратно в постель – и вырубаюсь.

V

В девять утра я проснулся. Три идиотских часа снилось ровным счётом ничего. Меня разбудил встроенный в голову будильник, индикатор ответственности за подготовку к дороге, бомба замедленного действия, электрошокер воспалённого мозга. Оставшейся со вчерашнего вечера тако несъедобен, как мозги осьминога – меня сейчас стошнит. Нужно срочно раздобыть завтрак и купить воду. В мотеле есть кухня и шведский стол. Я набрасываюсь на еду с решительностью великого чревоугодника. Наливаю кофе, насыпаю в миску кукурузные хлопья и заливаю их молоком, делаю сэндвичи и сажусь за стол. Листаю «The Los Angeles Times». За соседним столиком сидят пожилые голуби. За другим – чернокожая семья. Всем насрать на меня. И слава Богу.

Доедаю свой чревоугодный завтрак, забираю кружку кофе с собой и поднимаюсь на второй этаж, где расположилась открытая веранда. Десять утра, калифорнийское солнце зарядило свои лучи на 33 градуса изнурительной жары. Мне бы сейчас не воду, а галлон освежающей жидкости, не веранду мотеля, а бассейн. Я закуриваю сигарету и ловлю вай-фай: хочется кому-нибудь позвонить. Не знаю, почему, но начинаю набирать Асель.

– Асель, звоню тебе из Лос-Анджелеса, я тут курю-стою и пялюсь на Глендейл. Как ты?

– Ооооо! Я так рада тебя слышать! Как ты доехал? Рассказывай.

– Не без приключений, но доехал. Это ещё не конец. Впереди дорога до Окленда. Проведу в автобусе восемь часов.

– Офигеть! Ну как твои первые впечатления от Америки? Ещё не скучаешь по Россиюшке?

– Пока непонятно ничего, Америка огромная, Лос-Анджелес большая деревня, мне пока немного не по себе. А по Россиюшке жуть как скучаю. Я всю ночь не мог заснуть, мои биологические часы охуели. Мне мерещилась Москва и какие-то кошмары.

– Ну, ты уж сильно не скучай, у тебя впереди большие планы.

– Пожалуй, не стоит скучать, да. Но никуда от этого не деться. Посмотрим.

Посмотрим, Асель. Посмотрим, дорогая. А сейчас мне пора. Я спускаюсь вниз, заказываю такси. Выхожу на улицу, ищу магазин, нахожу, изучаю ассортимент, покупаю нормальную воду и напиток с каким-то дебильным вкусом, с кусочками кокоса, оказалось – полное дерьмо. Тошнотворное дерьмо.

Вещи собраны, я сижу в оцепенении, в ожидании такси. С минуты на минуту машину должны подать. Я весь дрожу от нетерпения и одновременно изнываю от жары. От нечего делать бегаю в сортир каждую минуту, напеваю песни, говорю фразы на английском языке. Всё слишком охренительно долго тянется.

Наконец, я не выдерживаю и выхожу с вещами к стойке администратора. Такси приезжает, и я прощаюсь с добродушным индусским старичком, хозяином мотеля, любезно одолжившим мне адаптер для американских плоских, прищуренных розеток.