Боттичелли из Страны Дураков
Медленно-медленно брел я пустырями к дому. Мне некуда было деться, и я знал, что рано или поздно должен вернуться к людям. Это мой крест. Я обречен жить среди них, и пора бы давно к этому привыкнуть, а я вот никак не мог…
Серую бетонную коробку своего дома я увидел издалека. Вот сейчас войду в подъезд… Вонь от мусоропровода, загаженный лифт… Соседи с четырех сторон. Привычные их звуки: пьяные скандалы наверху, почти непрекращающийся скрежет кровати за стенкой справа, где живут молодожены. И только у соседей слева – тишина. Там живут старики.
Ничего, жить можно. Жилье у нас не выбирали, жилье у нас давали. И то не всем. Где дадут, там и живи всю свою жизнь. И радуйся. Я оглядел серую скалу с множеством окон, этот безликий и чудовищный человеческий муравейник. Среди множества окон, задраенных от ненастья, одно, на седьмом этаже, было широко распахнуто. Из него, высунувшись наполовину, свисало человеческое тело: женщина с растрепанной головой и простертыми к земле руками, синими, болтающимися как плети. Что с нею случилось, можно было догадаться. Скорее всего, женщина высунулась из окна, чтобы позвать на помощь, да так и не дождалась ее.
Под окном стояли две женщины. Они бурно рассуждали о том, что дверь заперта, а сломать некому. Я бросился по ступеням вверх, забыв о лифте. Дверь с помощью топора ломали двое мужиков-соседей. Мы поднажали разом, и дверь рухнула, открыв прямоугольник прохода.
Женщина, в окне, увы, была уже мертва. Ее положили на старый диван в пустой, обшарпанной комнате с грязным потолком и бесцветными обоями.
– Отмучилась, – сказал какой-то старичок в пижаме и пошел вон.
– «Скорую» кто-нибудь вызывал? – спросил я. Молчание было мне ответом, хотя десятка два любопытствующих с интересом разглядывали труп и с еще большим интересом обменивались предположениями: как и почему могло такое случиться.
– Наверное, – ответил кто-то сострадательным голосом.
Я ощутил неуютный повтор жизни. Было уже со мной такое, было… С чего же все началось? Ах, да…
– Вы не знаете, где можно купить зонт?..
Во дворе я сел на лавку возле подъезда. Так устал, что казалось, до своей квартиры не доберусь. В ушах стоял невнятный гомон толпы, звон разбитой витрины, шарканье ног, лязганье дверей трамваев, автобусов и электричек. И голоса, голоса… Перед глазами закрутилась пестрая толпа людей, прилавки магазинов. И, особенно остро, две картинки: мужчина на остановке, задыхающийся под дождем, и эта женщина, вывешенная из окна, как постиранная тряпка… Бывшие люди!..
Господи, ведь не так уж давно были они детьми. У них были папа и мама. Быть может, им повезло, и они застали в живых бабушку и дедушку. На маленьких людей смотрели чужие дяди и тети и думали про себя: вот они, дети – наше будущее… Прошли годы, и вот оно, будущее. Какой обман, какой чудовищный обман! Зачем детей мешать с будущим? Кому это пришло в голову? Я вскочил со скамьи в бешенстве от этой дикой несправедливости. Неужели и мои дети, когда вырастут, станут никому не нужными и вот так закончат свой век? – вопрошал я себя, и голос внутри ехидно усмехнулся: «Еще и хуже может быть…».
Мне никогда не было так страшно. Никогда!
Я стоял под серым бесконечным дождем посреди своего двора у подножия серого и плоского дома-утеса. В этом утесе была моя норка под номером 54, и там я мог спрятаться на время от этого кошмара. Нет, не спрячешься никуда, если уж знаешь это необъяснимое НЕЧТО, которое вселило в тебя страх, растерянность и боль.
Я стоял сейчас посреди мертвого мира, мертвец без зонта, под дождем. Вода с волос неприятно стекала за уши, и мне казалось, что это не вода, а кровь, как будто мне незаметно проломили голову. Но меня это не заботило. Мне уже давно ничего не надо: ни здоровья, ни денег. Ни-че-го. А сейчас – особенно. И эта нелепая прихоть с зонтом – была моя последняя глупость. Простите меня, о люди, ничего мне от вас не надо. Заберите себе все то, что положено мне – и зонт, и еду, и одежду. Можете забрать даже воздух, если вам так нравится им дышать. Мне он не нужен!
Нестерпимо болела голова. И за воротником уже было достаточно крови, вся спина в крови, и еще течет…
Ко мне подбежал мальчонка, в соплях, чумазый, в грязной курточке с капюшоном. Я узнал его – мы жили в одном подъезде.
– Дядя, – сказал он голосом уставшего, пожившего человека. – Там пьяный лежит. Убей его!
Я и сам был едва живой, вода с неба, капля за каплей терзала мой обнаженный мозг. Плохо соображая, я двинулся вслед за мальчиком к своему подъезду и увидел Безногого. Его квартира была на девятом этаже, а лифт доезжал только до восьмого. И целый этаж ему приходилось на руках волочить свое укороченное наполовину тело и впридачу к нему – самодельную тачку на четырех подшипниках-колесах.
Я сочувствовал Безногому и спросил однажды, когда мы встретились в лифте, почему он живет не на первом этаже, а на девятом, куда лифт не доходит.
– Так советская власть распорядилась, – ответил Безногий и злобно посмотрел на меня, будто я и был этой самой советской властью. Больше я с ним не разговаривал. Даже имени не знал его.
Безногий все лето сидел на лавочке под козырьком нашего подъезда. В компании с ним я видел одни и те же испитые рожи. Кажется, они тоже жили в нашем доме-утесе, в таких же бетонных норах под номерами, как и моя.
Сейчас Безногий торчал на лавке, как пенек, как матрешка, как ванька-встанька. У лавки стояла его самодельная коляска – две доски на четырех подшипниках. В руках Безногого была палка, и он нещадно колотил ею свою коляску, эти свои ноги, эту свою грубо сработанную судьбу. Старик плевался, выкрикивал замысловатые проклятья, адресованные неведомо кому. Картуз его, ветхий и старинный, сбился набок, пенистая слюна капала с подбородка, а он все колотил и хрипел бранные слова, и красные глаза его не видели ничего.
– Убей его! – еще раз приказал мальчик.
– Не надо. Он больной, не пьяный, – ответил я.
Тогда мальчик плюнул мне на брюки и побежал, не оглядываясь и далеко. Я долго смотрел, как бежит наше будущее, и никто не мог мне сказать, куда же оно бежит-спешит?
Кое-как добрался я до своей двери на третьем этаже. После сегодняшнего дня мне оставалось только одно – стреляться, чтобы больше не мучиться. Кровь уже не бежала за воротник, но мозги все еще торчали наружу.
Я разделся, лег в постель и в сумеречном свете уходящего дня стал расстреливать длинными очередями свою жизнь…
Глава шестая. Лаврентий Палыч
Вы видели когда-нибудь отъявленного мерзавца? Хотите посмотреть? Взгляните на нашего Лаврентия Палыча!
Гаденькое пенсне из проволоки, кривое и без стекол, мерзкие зубки, как у злого мышонка. А самое отвратительное у него – это вечно ухмыляющиеся глазки. У нормального человека – глаза, а у этого – глазки. И лицо рыхлое, кожа дряблая… Не лицо даже, а рожа, насиженная задница.
Вот такой мерзавец. Хотя ничего плохого вроде бы не делает. Часто рубит дрова на кухне и постоянно напоминает о том, что последний русский царь Николай II тоже вместо гимнастики любил колоть дрова. Это называется мания величия. До Наполеона-Бонапарта этот жалкий человечишко не дотянул, а вот роль Лаврентия Палыча пришлась ему по размеру. Во всяком случае, китель полувоенного образца, в которых щеголяли наркомы в тридцатых, сидит на нем довольно ладно.
В нашей славной обители еще два чудака носят форму: начальник пожарной охраны Алеша Мякишев и Почтмейстер по фамилии Чечетка.
Алеша Мякишев в той, вашей жизни, был сержантом военизированной пожарной охраны, командир отделения. Алеша, по его словам, прилежно тушил огонь, разумно командовал своими ребятами, в общем, стал докой в своем ремесле, а все сержант и сержант. И никто не замечает, что он давно уже вырос из своей должности. Тогда он в один прекрасный день пришел на службу в своем же сержантском кителе, но с погонами майора, и явился к командиру пожарной части, тоже майору, и говорит, вот так и так, пора и мне в рост идти, созрел я, и не век же мне в сержантах ходить, давай место мне освобождай, потому как ни черта ты не смыслишь в нашем деле и тебе отделение только и можно доверить.
Ну, командир, конечно, растерялся, потом взял себя в руки и предложил Алеше Мякишеву командовать пожарной частью в другом месте, более лучшем. И перевел его в звании майора к нам. Алеше у нас понравилось. Он быстро нашел союзников в своей непримиримой борьбе с огнем, и сколотил боевую пожарную дружину, которая с помощью ведер и резиновых шлангов способна победить любой непрошенный огонь. Что они однажды и сделали, когда вдруг вспыхнула баня от чрезмерного перегрева.
Но главная гордость майора пожарной службы Алеши Мякишева – наблюдательная вышка у ворот, или, по-старинному – каланча, которую он соорудил по всем правилам со своими помощниками. Помню, в этом деле активно участвовал Лаврентий Палыч. Он настоятельно советовал Мякишеву воздвигнуть еще четыре подобных вышки по углам забора, ограждающего территорию нашей усадьбы. Но Мякишев считал, что достаточно одной вышки. Он подолгу стоял на ней, в своем неустанном дежурстве, выглядывая всякий подозрительный дымок. Часто с ним был там Лаврентий Палыч. Но этот следил за тем, кто что делает. Свои наблюдения он заносил в книжечку, которую тщательно хранил в нагрудном кармане кителя.
Другой форменный человек нашей обители, пользующийся особым расположением Лаврентия Павловича, был начальник почты по фамилии Чечетка. Большого ума человек. До революции, где победили большевики, занимал он пост министра связи и телеграфов. Потом был смещен большевиками как реакционный элемент, но любимое дело не оставил, и в качестве рядового почтового служащего пытался спасти эту важную отрасль от развала. Но что может сделать маленький человек в огромной запущенной стране? Без власти, без голоса, без достоинства… Но Чечетка никогда не был маленьким человеком. И даже под новым гербом почтового ведомства, где он служил в 34-м отделении связи, Чечетка являлся образцом честности и благородства, всегда держал себя в руках. Но все же изредка срывался и ронял слезу отчаяния, когда узнавал, что телеграмма из Москвы до Подольска шла три дня, а посылка из Омска, будучи отправлена до Томска два месяца назад, так и не дошла до адресата. Он-то, бывший министр почтового ведомства великой империи, знал, как навести порядок. Но кто послушает рядового почтового служащего в синем сатиновом халате? И, в конце концов, Чечетка дошел до отчаяния. Однажды он явился на работу с каким-то допотопным резиновым молоточком и стал гасить им марки на заказных письмах и бандеролях. Только к концу дня начальник почтового отделения номер 34 с ужасом обнаружила, что отечественные марки проштемпелеваны круглой печатью с изображением царского двуглавого орла.
– Вы что это себе позволяете! – закричала начальница почты.
– Так быстрее дойдет, – невозмутимо ответил Чечетка.
Да как ты смеешь, царское отродье, буржуй недобитый… – начальница уже не следила за своей речью, она задыхалась от гнева и страха. Ей не хватало слов, – Ишь ты! Ишь ты! – кудахтала она, представляя, с какой формулировкой ее снимут с работы.
– Ты бы, милая, хоть бы книжки читала, что ли, – попросил Чечетка. – Думать ведь надо! Ду-умать!
И поставил на багровый от гнева лоб начальницы свою печать с двуглавым орлом…
Чечетка часто рассказывал мне этот забавный эпизод. Правда, что было с ним потом, я не знаю, хотя мы с ним большие приятели.
– Главное, что я сохранил этот свой молоточек! – гордо заявляет старик. – Это то же самое, что сберечь свою честь…
И вот этим своим молоточком он штемпелюет почту, которую сортирует и отвозит из нашей усадьбы в районный узел связи.
Мы часто наведываемся с Мишаней в ветхий флигелек, где живет и трудится славный почтмейстер Чечетка. Чертовски уютно сидеть возле топящейся круглой железной печи, колонной подпирающей потолок, слушать, как свистит чайник на плите, и пить чай с баранками под удивительные байки бывшего министра почт и телеграфа Российской империи.
Однажды зимой, в один из таких благодатных вечеров, на почту зашел Лаврентий Палыч. Поправил пенсне на носу и недовольно посмотрел на нас с Мишаней.
– Посторонние в служебном помещении… – буркнул Лаврентий Палыч.
– Ты тоже, засранец, здесь не родственник, – вставил Мишаня.
– Чего тебе надо, Лаврентий? – спросил Чечетка, обмакивая баранку в чай.
– Заказное письмо принес, – ответил Лаврентий Палыч и достал объемистый пакет.
Чечетка дожевал баранку своими старыми зубами, обтер руки о свой дореволюционный камзол с петлицами и бросил конверт Лаврентия на весы.
– Четыре рубля, – объявил наш почтальон и протянул Лаврентию две марки. – Марки наклеиваются слюнями заказчика.
– С чего вы взяли! – возмутился Лаврентий Палыч.
– Такой порядок. Я только что вспомнил. У нас в 34-м отделении всегда так было.
Лаврентий Палыч посопел, затем хорошо облизнул марки и от души припечатал их кулаком в правом верхнем углу конверта. Чечетка ударил по маркам своим чудесным молоточком и с удовольствием полюбовался на четко отпечатанных двуглавых орлов.
– Принято! – объявил он Лаврентию.
– Вы уж, пожалуйста, поаккуратней, – попросил Лаврентий Палыч, – письмо все же заказное…
– Не надо меня учить, любезный, – обиделся Чечетка. – У нас тут Почта, а не какой-нибудь «узел связи»…
Почтмейстер запер письмо Лаврентия Палыча в сейф и для пущей важности опечатал и замок, воспользовавшись для этого тем же своим молоточком.
Лаврентий Палыч был полностью удовлетворен.
– Благодарю за службу, – сказал он величаво и вышел вон.
– Какой мерзопакостный человечишко! – сказал в сердцах Чечетка и пошел запереть дверь. Потом он вымыл руки после письма, как после поганого ведра.
– Как он здесь появился? – спросил я Почтмейстера, потому что Чечетка жил в пансионате задолго до моего сюда прихода.
– Он как будто всегда здесь был, – не задумываясь ответил Почтмейстер. Раньше Брутом называл себя. Ну, это тот, который Юлия Цезаря ножом пырнул. А в тридцатые годы сделался Лаврентием Палычем. Кем будет дальше, не знаю…
– Откуда такие берутся? – задал я Почтмейстеру простодушный вопрос.
– Обычное дело – мать-природа всех родит. Другое дело, когда грязная пена наверх лезет и верховодит… До революции, помню, таких Лаврентиев полно было, правда, все они на третьих ролях сидели, в кордебалете, так сказать. И ничего, не рыпались, знали свой шесток. Потому что глупость и подлость долго не утаишь… Кому еще чайку? Передай чашку, Миша… Да. А после революции смотрю, кто был ничем, тот становится всем. Причем, отсутствие ума, способностей, компенсируется очень просто – происхождением, партийностью… Если ты из крестьян, а еще лучше – из рабочих, да большевик, да еще и четыре класса церковно-приходской школы закончил – прямой путь тебе в министры, или, по-ихнему, в наркомы!
Я смотрел на начальника нашей почты, который в свое время не примкнул к нерушимому блоку, и потому сохранил свои убеждения, свою совесть, хотя многого и лишился. Передо мною сидел еще крепкий старик с гусарскими седыми усами, в просторной белой рубахе. Золоченый крестик танцевал на тонкой цепочке на седой волосатой груди.
– Вам нравится здесь? – спросил я Чечетку.
– Конечно, – не задумываясь ответил Почтмейстер. – Я здесь при деле. И от меня многое зависит… Вы даже не представляете, уважаемый Боттичелли, как много здесь от меня зависит! Быть может, вся наша покойная здешняя жизнь…
Я с удивлением посмотрел на Чечетку.
– Да, да, любезный, в моих руках наше общее благополучие. Точнее – вот в этом сейфе. Там лежит бомба, которая способна взорвать покой нашей обители.
– Покажи! – попросил Мишаня. – Ни разу бомбы не видел.
– Пожалуйста, – охотно согласился Почтмейстер. Он сорвал пластилиновую пломбу, отпер сейф и достал… письмо Лаврентия Палыча. Затем он снял крышку с чайника и накрыл его запечатанным конвертом.
– Что вы делаете!.. – закричал я. – Чужие письма читать нельзя! Это преступно! Прекратите сейчас же!
– Я с вами согласен, уважаемый Боттичелли, – Почтмейстер усмехнулся. – Однако во всех странах существует такое понятие, как перлюстрация – просмотр государственными органами почтовой корреспонденции с целью надзора. А если есть такое слово, то должно быть и дело. И учтите, уважаемый Боттичелли, зачастую это делается в интересах безопасности многих людей. Впрочем, сейчас вы сами убедитесь… – и он снял с чайника распаявшийся конверт. Достал сложенные вчетверо листки и протянул мне:
– Заранее знаю, что пишет этот подонок. Клевещет на нашего Доктора и требует его смещения… Это почти в каждом письме Лаврентия, вот они у меня тут, все двадцать шесть!..
Почтмейстер достал из сейфа конверты, подписанные четким прямым почерком Лаврентия Палыча и бросил их на стол.
– Читайте!
– Ни за что! – отчеканил я.
Пока мы препирались с Почтмейстером, Мишаня взял да и пересчитал те конверты.
– Эй, почтарь, тут только двадцать пять писем! – сказал он с ехидцей.
– Что?! – взревел Чечетка и принялся сам пересчитывать запечатанные конверты. Несколько раз он сбивался, принимался считать заново. Наконец, общими усилиями мы пересчитали – двадцать пять неотправленных писем.
– Может их и было столько? – спросил я Чечетку. Тот только пренебрежительно глянул на меня.
– Ой, дурак я дурак! – бил себя кулаком по голове Почтмейстер. – Как же я так просмотрел!..
У бывшего министра почт и телеграфа лицо стало неузнаваемым от ужаса. Я понимал его. Если он говорил так, как оно было, то, действительно, достаточно было одного письма… Как реагируют на «сигналы» с мест чиновники в Стране Дураков, я хорошо знал.
– Как же оно ушло? – допытывался я.
– Не знаю, не знаю… – бормотал Почтмейстер. – Бес попутал. Полтергейст. Ведь последнюю почту я, как всегда, отправлял сам, проверял каждый конверт…
Чечетка перерыл весь свой сейф, но конверта так и не нашел.
– Все, – сказал он обреченно, – это конец!.. Идите вон, – предложил он нам с Мишаней, и мы ушли от греха, ничуть не обидевшись на отчаявшегося Почтмейстера.
Все-таки зря он переживал. Письмо, адресованное в Государственную думу, в правительство или напрямую Президенту из нашего пансионата, вряд ли может представлять какую-либо опасность…
Так я пытался утешить себя. Ах, как я заблуждался! Я не учел, что письмо Лаврентия Палыча было отправлено в Страну Дураков. А там здравый смысл в расчет не идет.
Глава седьмая. Бобо
Итак, я лег в постель и длинными очередями стал расстреливать свою жизнь.
Вот мальчик в штанах на помочах – Лето – Куст малины, с которого уже кто-то общипал зеленые ягоды – В руке булка с маслом, посыпанная сахаром – Двухэтажный деревянный барак – Форточка на первом этаже – Мама кричит: «Вася, домой!».
Первое в жизни путешествие – Бабушка со старомодным саквояжем – Поезд – Чай в красивых подстаканниках – Море – Чайки – Белый пароход – Теплый город Одесса – Крыса средь бела дня перебегает трамвайные пути – Севастополь – город-герой – Печальный и красивый памятник погибшим кораблям.
Новенький портфель – Букет в руке – Бабушка довела за руку до школы – Очень страшно дальше идти одному – Здравствуйте, дети, меня зовут Антонина Андреевна – Она живет в нашем бараке – Сегодня утром первая моя учительница выносила ведро на помойку в калошах на босу ногу – У меня не выходят палочки – Учительница садится рядом за парту и берет мои неумелые пальцы с накрепко зажатой ручкой в свою руку – От Антонины Андреевны пахнет селедкой с луком и она икает.
Река за пустырем – Песчаный берег, заросший ивняком – Удочка, срезанная тут же – Поплавок на воде пляшет – Борька Корнилов, мой дружок – На свалке он нашел гранату – Пойдем, кинем? – Подожди, клюет… – Ну, я в овраге буду… – Взрыв – Милиция, санитарная машина – Большой клеенчатый мешок – Борька…
Мне тринадцать – Мама умерла от рака на диване в большой комнате – Я был в школе – Ее увезли – Бабушка дает мне валерьянку – Отец молчит, как чужой.
Чужой большой город – Чемодан старинный, отцовский, фибровый с металлическими никелированными уголками – Студенческий билет – Койка в общежитии – Свобода, и дом безвозвратно далеко – Теперь на пять лет я не один – Ах, лучшие мои друзья-подружки – Вино и песни при свечах – Объятия на темной лестнице – Ничего в будущем, все в настоящем.
Диплом – Распределение – Вся жизнь впереди – Время только начало отсчет – Захолустный городок – Инженер на маленьком заводе – Опять койка в общежитии – Не нужен никому.
О, чудо! Рядом – родная душа! – Свадьба в чужом доме – Жена, Муж – Квартира на две недели, пока хозяева в отпуске – Медовый полумесяц – Скитания, узлы, коляска детская, она же и кроватка – Восемь квадратных метров – Кровать, столик и один стул – Рай в шалаше – Ночь на коммунальной кухне – Над головой пеленки – Сверху капает на чертежи – За стенкой спят родные люди – Счастье.
«Счастье не вечно, Люсьен ушла… Нищий просит в раю… У того же угла сам я теперь стою… Бросьте монетку, месье и мадам, я подниму, мерси!».
Другие города – Хорошо там, где нет нас – Дорога без конца, но были встречи… – Пустая дача – Октябрь – Свечи неверный огонек – Глаза в глаза и чувство, что не можешь жить, как хочешь. И с кем, и где… И все не так – Нет, нет, все так, есть с кем, есть где и как – Но сила свыше против, против – Ты вновь один и пред тобой дорога без конца…
«Дяденька, там пьяный, убей его!»
Как скучно жить – Усталость вековая – Пора идти уж камни собирать – Пора, пора, мой друг, пора… – Но нет такого топора. И гильотины, которые б тебя спасли – Лишь только спины, спины, спины холодных волн, и ты в пучине без руля и без ветрил…
Ну, вот и все, к чему о жизни вспоминать, такой пустой и неуклюжей. Не так хотелось ведь прожить. Но как же быть? Опять терпеть, опять стоять, не смея падать? И это все, чем жить осталось?
Признаться честно, я устал расстреливать пустую свою жизнь. Она, как дым, как воздух, как туман неуязвима, и пули пролетают безболезненно сквозь нее. Конечно, я старался не бить по больным местам, и потому детей своих не вспоминал. Они живут без меня и не моя в том вина. У многих так, и к этому постепенно привыкаешь, как свыкаешься с неизбежностью смерти.
Нет, не люблю я свою жизнь. Даже вспомнить нечего. Я жил, как все, прошел сквозь те же двери… И никому не интересно, как жил я и чем живу теперь. На что надеюсь и куда иду? Давно пора понять, признать, что ни к чему я не приду. Так что ж, стоять, как пень гнилой, до той поры, пока не рухнешь? Или брести, абы куда?.. Нет, хватит…
Как настоящий мужчина я должен достойно оставить свои позиции. На войне, как на войне… Не бежать, не стонать и не сдаваться в плен, а просто пустить себе пулю в лоб. Нужно всегда оставлять для себя последний патрон. Сейчас я его найду…
Была уже глубокая ночь. Бетонный муравейник моего дома угомонился. Даже кровать за стенкой, у молодоженов, не скрипела. Рана в моей груди уже не кровоточила. Я был абсолютно спокоен. Вспомнил, есть ли в моем доме крепкая веревка и куда лучше ее подвесить.
Я нащупал на тумбочке сигареты и спички. Закурил. В короткой вспышке света глянул на циферблат часов. Без пяти три. Магическая цифра. Тройка, семерка, туз… Какой-нибудь прозектор потом напишет в заключении: «насильственная смерть посредством удушья наступила около трех часов ночи…". А веревка у меня есть – капроновый шнур на балконе для сушки белья.
Я курил последнюю свою сигарету в могильной тишине спящего города. Скоро, совсем скоро тишина эта станет вечной моей спутницей, и я найду, наконец, долгожданный покой. Надо только немного потерпеть.
Как тихо! Даже слышно тиканье наручных часов, лежащих на столе. Но вот еще какой-то звук. Вроде бы шаги по лестнице. Да, кто-то идет тяжелой походкой. Кто это? Загулявший Дон Жуан возвращается домой на нетвердых ногах? А, может, ОНА за мной идет?
Я чутко вслушивался в каменный шелест ступеней. Все ближе и ближе шаги… Вот они уже на моей лестничной клетке, вот затихли перед моей дверью… Я замер в ужасе. Теперь я нисколько не сомневался, что это ОНА пришла за мной. Вот сейчас постучит, и у меня остановится сердце. Я поспешно раздавил окурок в пепельнице и приготовился к самому худшему. Оказывается, и веревки никакой не надо, ноги мои уже стали коченеть.
Но никто не звонит. ОНА просто стоит и ждет моего конца. Интересно, как ОНА выглядит? С косой? В белом балахоне? С черепом вместо лица?
Любопытство оказалось сильнее страха. Я поднялся со своего смертного одра, зажег свет в комнате, прихожей и широко распахнул входную дверь.
У порога стояла женщина моих примерно лет. На ней было темно-вишневое пальто из кожзаменителя, растоптанные желтые сапоги и цветастый платок, неуклюже повязанный на голове. Лицо ничем не примечательное, усталое, даже какое-то тусклое.