Демократическая прогрессивная партия Тайваня и поставторитарная модернизация

– ускоренное развитие науки и техники, которые становятся главной движущей силой экономики и общественной эволюции;

– индустриализация, основанная на машинном производстве;

– складывание мирового капиталистического рынка;

– структурная дифференциация и специализация в общественной жизни;

– рост миграции населения и социальной мобильности;

– секуляризация социальных институтов;

– демократизация образования и распространение массовой культуры;

– появление новых форм материальной и символической коммуникации, претендующих на общечеловеческую значимость.

С точки зрения социальных институтов модернизацию принято связывать прежде всего с распространением светского высшего образования, благодаря которому формируется социальная база для науки и техники. Другим институтом модернизации следует считать ориентированный на рынок промышленный капитализм. Третий признак поступательного развития процесса модернизации – национальное государство, которое стоит на принципах индивидуализма и национального единства.

В политическом отношении модернизация главным образом означает вовлечение широких масс населения в политику и легитимацию государственной власти, которая устанавливает всесторонний контроль над территорией государства и его населением, а также монополию на насилие. Негативные последствия модернизации были хорошо видны уже в XIX в. К. Маркс предлагал устранить их с помощью социалистической революции. М. Вебер видел главную угрозу в бюрократической рационализации государственных институтов, которая подавляет свободы личности и демократию, что подтвердилось в практиках тоталитарных режимов первой половины XX в. – фашистского и коммунистического. В западной литературе принято считать их «извращением» модернизационного процесса и даже «ложной», «фиктивной» модернизацией, поскольку в них только «имитируются» демократические свободы, а элементы современного общественного устройства смешаны с пережитками традиционных укладов[28].

В западной литературе сложилось устойчивое представление об исторических фазах процесса модернизации. Классической работой здесь является исследование У. Ростоу «Стадии экономического роста». У. Ростоу выделяет пять стадий: 1) традиционное общество; 2) предпосылки для взлета; 3) взлет; 4) достижение зрелости и 5) эпоха массового потребления[29].

Основываясь на подходе У. Ростоу, А. Органски разработал схему модернизации, которая интересна тем, что в ней основное внимание обращается как раз на политическую модернизацию. А. Органски выделяет следующие этапы модернизации в политической сфере: 1) «первичное объединение», т. е. обеспечение контроля государства над территорией и населением; 2) индустриализация; 3) политика государства благосостояния, что означает адаптацию политики к интересам широких слоев общества; 4) политика в обществе изобилия[30].

Отталкиваясь от этой схемы, А. Мартинелли предложил рассматривать политическую модернизацию в свете определенной последовательности «политических кризисов»: во-первых, кризис идентичности, сопутствующий возникновению нации и национального государства; во-вторых, кризис легитимации, связанный с установлением всестороннего государственного контроля над территорией государства и обществом; в-третьих, кризис проникновения (имеется в виду включение в политику всего населения); в-четвертых, кризис участия в политике, связанный с признанием властью интересов новых общественных групп; в-пятых, кризис интеграции, связанный с созданием политической системы, объединяющей все ветви власти и общественные институты; в-шестых, кризис распределения, связанный с необходимостью перераспределения общественных благ[31].

В последнее время в западной политической мысли получила развитие система представлений и теоретических обобщений, названная транзитологией. Транзитология может рассматриваться как непосредственное продолжение теории модернизации, однако это продолжение в данном случае оказывается существенно суженным и сводится фактически к единственной проблеме – переходу от авторитаризма к демократии, что как раз и имеет самое непосредственное отношение к поставторитарной модернизации. Точнее, для пробле-матизации поставторитарной модернизации представляют интерес не закономерности и общие правила, фиксируемые транзитологией, но исключения, частные случаи, особенности и специфические проявления демократического транзита, то есть все те политические феномены, которые бывают главным образом в ареалах незападных политических культур. Следует отметить, что и сами основоположники транзитологии исключительно внимательно относятся к любого рода нетипичным казусам, причем даже в рамках классического западного пути демократического транзита. Так, Ф. Шмиттер считает, что «полезно учитывать „врожденные пороки“ процесса демократизации, обусловленные не только характерными для данного общества структурными особенностями, но и сопутствующими обстоятельствами, возникающими непосредственно в момент смены режима»[32].

Тем не менее транзитологический подход применим для изучения модернизационных процессов на Дальнем Востоке и в Юго-Восточной Азии лишь с определенными оговорками. Можно указать две причины подобной ситуации.

Во-первых, транзитология изначально – можно даже сказать, инструментально – настроена на восприятие некоего временного переходного состояния с априорно обозначенными начальной и финальной точками движения. Понятно, что подобная переходность может оказаться и довольно продолжительной по времени. Но очевидная предзаданность, сводящаяся к тому, что неизбежный набор перемен в любом случае будет иметь место и эти перемены приведут к более или менее прогнозируемому результату, может существенно воспрепятствовать пониманию самого состояния транзита – особенно в тех случаях, когда такой транзит принимает как бы «затвердевшие» формы. В этом смысле Б. А. Исаев справедливо замечает, что у любой «национальной демократии» есть собственная «траектория движения», которая отнюдь не предполагает обязательного прохождения всех фаз развития[33]. Симптоматично и пессимистическое замечание Д. Растоу: «Явная неудача при разрешении какого-то животрепещущего политического вопроса ставит под удар будущее демократии. Когда же нечто подобное происходит в начале стадии привыкания, последствия могут оказаться роковыми»[34].

Во-вторых, типология транзитных состояний – например, четыре модели транзитов Т. Л. Карл и Ф. Шмиттера («пактовые», «навязанные», «революционные», «реформистские»)[35] – выглядит слишком отвлеченной и малопригодной для описания специфических состояний транзитов на Дальнем Востоке и в Юго-Восточной Азии.

Однако в некоторых аспектах транзитологические наработки представляются исключительно точными и помогают объяснить специфику демократического перехода в рассматриваемом мегарегионе. Так, Т. Л. Карл и Ф. Шмиттер увязывают успешность демократического перехода со своего рода чистотой, или гомогенностью, политической повестки. Если главный конфликт фокусируется на проблеме демократизации, то сценарий транзита выглядит, как правило, предсказуемым. Но ситуация заметно осложняется, когда «разделение на сторонников и противников старого режима происходит не по „классовому“ признаку», а когда во главу угла ставятся этническая проблематика или «вопросы идентичности»[36]. Следует отметить, что именно проблема идентичности является одной из ключевых в политической повестке находящихся в стадии поставторитарной модернизации Тайваня и Южной Кореи, которые представляют собой части разделенных наций.

Также на эмпирическом материале модернизационных моделей Дальнего Востока и Юго-Восточной Азии видно, что именно транзи-тология позволяет описать феномен переходного – или гибридного, сочетающего в себе элементы авторитарной и демократической политических культур – режима как динамической системы.

Говоря о транзитологии и о многовариантных моделях перехода от авторитаризма к демократии, нельзя обойти стороной позицию А.Ю. Мельвиля, которая если и не оппонирует изложенному выше мнению о возможности модернизационных сценариев, отличных от классического западного, то, во всяком случае, относится к нему предельно сдержанно. А. Ю. Мельвиль считает, что концепции, легитимирующие разные формы демократий – а следовательно, и создающих их модернизаций, – часто оказываются не творческим развитием представлений о допустимых границах демократической политии, а своего рода «критикой „извне“», «с совсем иных политических и идеологических позиций» ценностей и фундаментальных основ демократии. Исследователь даже систематизирует подобные концепты, среди которых оказываются как раз те представления, которые и обосновывают правомерность мнения о поставторитарной модернизации как самобытном способе развития. Так, А. Ю. Мельвиль относит к «критике „извне“» попытки доказать, что существуют самые разные модели демократии («демократии „с прилагательными“»), что «„незападные“ демократии», возникшие, как правило, в силу своей «цивилизационной исключительности», вполне сопоставимы с демократиями классическими. Наконец, А. Ю. Мельвиль называет «очень сильным политическим и интеллектуальным искушением думать, что демократизация может прийти после успешной социально-экономической модернизации, спускаемой и навязываемой „сверху“», – даже несмотря на признаваемые самим же исследователем примеры такого транзита из опыта стран Юго-Восточной Азии[37]. Настоящее исследование имеет целью доказать как раз обратное.

Если же обратиться к переходному по своей природе политическому режиму РФ, то весьма плодотворным для оценки его раннего этапа может оказаться охарактеризованный О. Г. Харитоновой концепт «тоталитарной демократии». Такая демократия возникает при «попытках построения демократии недемократическими методами» и под «лозунгом „демократия – для демократов“»[38]. Что же касается сегодняшнего состояния политического режима РФ, то его важнейшей и системообразующей особенностью является отмеченная С.Н. Пшизовой неразграниченность между сферой политического и сферой административного, бюрократического. Однако, по мнению исследовательницы, «изменение представлений о соотношении политики и управления» является «общей тенденцией», присущей «всем современным демократиям». «Институты управления политическими процессами» в настоящее время набирают силу повсеместно, и «управляемая демократия» становится «особой разновидностью современных политических режимов», причем – и это замечание С.Н. Пшизовой представляется особенно значимым – данная тенденция проявляется, пусть и с оговорками, не только в «молодых демократиях», но и в «либеральных плюралистических системах»[39]. То есть налицо взгляд, полностью противоположный приведенной выше концепции А. Ю. Мельвиля.

Думается, что говорить о «демократии „с прилагательными“» – особенно если речь идет о переходных режимах – все-таки правомерно. Следует согласиться с Б. А. Исаевым, считающим, что в диапазоне между авторитаризмом и демократией наличествуют и другие режимы – «с более тонкой градацией»[40]. Так, О.Г. Харитонова, полемизируя с А. Пшеворским, придерживающимся четкого разделения режимов на «демократии» и «диктатуры», считает, что, например, даже между странами гипотетического Евразийского Союза существует заметная разница: Беларусь представляет собой «несоревновательный авторитарный режим», а Казахстан и Россия – это «соревновательные авторитарные режимы», а значит, в них возможен совершенно другой «модернизационный эффект»[41].

Схемы, являющиеся продуктом европейской – телеологической по своим историческим истокам – концепции исторического процесса, имеют целый ряд врожденных недостатков. Главный из них заключается в нежизненности и исторической тупиковости самой идеи модернизации ради модернизации. Гибельность модернизации, ищущей основание в собственных формальных принципах, со всей наглядностью проявилась в тоталитарных режимах XX в. В то же время попытки объявить их «ложными», «имитационными» формами модернизации нельзя назвать убедительными уже хотя бы потому, что они не позволяют определить, где проходит грань между «истинной» и «ложной» модернизациями. В конце концов, не существует строгих критериев даже для различения «действительных» и «фиктивных» выборов. До сегодняшнего дня природа и исторический смысл модернизации остаются предметом острых дискуссий. В Европе концепция модернизации в последней четверти XX в. подверглась резкой критике со стороны представителей постструктурализма, или постмодернизма (Ж.-Ф. Лиотар, Ж. Бодрийяр, Ж. Липовецки, 3. Бауман и др.). Эти ученые трактуют постмодерн как принципиально новую – или, точнее, постисторическую – фазу человеческой цивилизации эпохи глобального капитализма, в которой преодолены предметное знание, оппозиция субъекта и объекта и само понятие личной или общественной идентичности. Постмодерн существует в особом дематериализированном пространстве знаков, которые ничего не обозначают и имеют симулятивную природу. Противники постмодернистских теорий в большинстве своем разделяют тезис о «незавершенности» модернизации в ее классическом толковании и говорят о возможности дальнейшей рационализации жизни, т. е. ее переустройства на разумных началах. Новые средства массовой коммуникации, по их мнению, могут способствовать такому развитию. Эту точку зрения с особенной полнотой развил Ю. Хабермас[42].

Таким образом, дискуссии вокруг понятия модернизации, как и сам этот процесс, еще далеки от завершения. Поэтому постановка проблемы о специфике протекания модернизации на Востоке – и, в частности, о поставторитарной модернизации как одной из возможных ее форм – является правомерной. Определенные закономерности такой модернизации выявляются при сравнении ее конкретных сценариев в разных странах этого ареала.

Так, если в Южной Корее решающая роль в подготовке модернизационного рывка принадлежала военным (имевшим также свою «партию власти»), то на Тайване начальная модернизация была осуществлена правящей партией – Гоминьданом – и тесно сросшейся с ней государственной бюрократией. До 80-х гг. XX в. Тайвань в политическом отношении представлял собой типичный – правда, постепенно либерализировавшийся – авторитарный режим. При Чан Кайши

Гоминьдан полностью контролировал политическую, общественную и экономическую жизнь на острове. Парламент, правительство и армия были фактически подразделениями Гоминьдана, сама партия была построена в соответствии с ленинским принципом демократического централизма и имела свои организации во всех учреждениях и на всех предприятиях. Управленческие кадры были продуктом внутрипартийного отбора. В армии существовал институт партийных комиссаров. В стране действовала разветвленная служба государственной безопасности, возглавлявшаяся сыном Чан Кайши – Цзян Цзинго. Экономическое развитие регулировалось посредством четырехлетних планов, утверждавшихся на съездах Гоминьдана. Официальной идеологией Гоминьдана были «три народных принципа» Сунь Ятсена, одним из которых, тем не менее, была демократия. А вот личная мораль членов партии зиждилась в основном на заповедях конфуцианства.

В 50-60-х гг. XX в. Тайвань был бедной аграрной страной. Благоприятные условия для модернизации Тайваня, как и для модернизации Южной Кореи, были созданы иностранными инвестициями, прежде всего американскими и японскими. Иностранный капитал привлекали на Тайване, как и вообще в аналогичных случаях, дешевизна рабочей силы и сырья, выгодные условия налогообложения. Быстрый рост промышленного производства приводил к повышению уровня общественного благосостояния и, соответственно, к развитию общественной инфраструктуры, образования и – со временем – к появлению начатков гражданского общества.

И все же главные предпосылки модернизации и в Южной Корее, и на Тайване лежат за пределами собственно экономических процессов. Они коренятся в глубинных основаниях общественного сознания. На самом деле Гоминьдан лишь формально напоминал коммунистические партии СССР и КНР, создавшие так называемую административно-командную систему. «Три народных принципа» Сунь Ятсена включали в себя и принцип «народного благосостояния», а целью экономической политики Чан Кайши всегда было достижение «малого процветания» – понятие, заимствованное из конфуцианских канонов. Это обстоятельство во многом обусловило внимание правящих верхов Тайваня к развитию малого и среднего бизнеса, составляющего основу среднего класса. Примечательно, что когда видный тайваньский экономист Ли Годин перечисляет факторы, обеспечившие успех тайваньской модернизации, он ставит «компетентность правительства» на последнее место и вовсе не упоминает четырехлетние экономические планы. На первое место он помещает опору на частный капитал и рыночную экономику, а также тщательную разработку экономических проектов[43]. Между тем Ли Годин умалчивает об еще одном важном, но редко упоминаемом факторе модернизации: развитие капиталистического предпринимательства было весьма выгодным делом и для верхушки Гоминьдана, создавшей сеть корпораций со смешанным государственным и частным капиталом. К тому же общественная атмосфера на острове, несмотря на острые противоречия политического и даже этнического характера, всегда характеризовалась всеобщим уважением к частной собственности и продуктам чужого труда, а также прививаемыми конфуцианской моралью уступчивостью, сдерживанием субъективных желаний и чувством справедливости. Нельзя забывать и об общей для стран этого мегарегиона этике самоотверженного труда.

В политическом плане приверженность Гоминьдана ценностям демократии как одному из «трех народных принципов» Сунь Ятсена объективно работала против монопольного господства этой партии и фактически лишала законности авторитарный режим, делала его как бы исключением из правила, следствием чрезвычайного положения, по определению временного. По крайней мере, формально Гоминьдан оставался верен принципу «конституционной законности». Когда в 1960 г. закончились два президентских срока, отведенных Чан Кайши конституцией страны, он ввел «временные установления», продлевавшие его полномочия на период «коммунистического мятежа», но не стал менять конституцию. Ситуация в Южной Корее была во многом сходной с тайваньской, причем конфуцианские моральные нормы оказывали там, пожалуй, еще большее воздействие на политическую жизнь.

Если же говорить о развитии демократических свобод в эпоху Гоминьдана, то следует заметить, что проводившиеся режимом репрессии касались лишь небольших групп переселенцев с материка, которых могли подозревать в сочувствии к коммунистам, и представителей местной интеллигенции, которых власти обвиняли в провоцировании сепаратистских настроений. К 70-м гг. XX в. эти репрессии практически прекратились. Более того, даже в 1950-х гг. могли существовать легальные периодические издания, которые критиковали правительство Чан Кайши за авторитарные методы управления. Лозунги демократической оппозиции были хорошо известны широким слоям общества и, главное, допускались властями уже потому, что соответствовали принципам конституции Китайской Республики. Один показательный пример относится к 1956 г. Тогда в ответ на призыв Чан Кайши высказывать предложения о развитии острова журнал «Цхыю чжунго» («Свободный Китай») опубликовал программу либерализации общественной жизни из 16 пунктов. Эта программа подверглась ожесточенной критике в официальной печати, но никто из редакции журнала не пострадал. Тогда же Мао Цзэдун выступил со своим знаменитым призывом «Пусть расцветают сто цветов» – призывом, который тоже привел к многочисленным выступлениям в поддержку демократических свобод, – но в итоге 400–500 тыс. человек подверглись жестоким гонениям вплоть до тюремного заключения и отправки в исправительно-трудовые лагеря.

В дальнейшем и в Южной Корее, и на Тайване модернизация была результатом комбинации, чаще всего спонтанной, объективных и субъективных факторов. С одной стороны, к середине 1980-х гг. в обеих странах сложился многочисленный средний класс, составлявший до двух третей взрослого населения, а на Тайване прежние различия между этническими группами потеряли свою остроту. С другой стороны, руководящие органы Гоминьдана пополнились молодыми политиками тайваньского происхождения, которые были настроены на демократические реформы. Уже к 1983 г. более 70 % членов Гоминьдана были уроженцами Тайваня[44]

Примечания