Восходящие вихри ложных версий
Подпись отсутствовала, дата звучала следующим образом: «13 дня апреля месяца 1993 года от Рождества Христова».
– И что всё это значит? Угроза, как я понимаю? – Хряпин поднял глаза на Тугарина, и брови его заняли верхнюю позицию. – Давай с самого начала. Подробно, но без эквилибристики.
Хряпин принял удобную позу и терпеливо прикрыл вниманием заряженные глаза.
– Если говорить предельно кратко, то следует сказать, что записка была принесена, когда я уже был на взлёте. Принёс парнишка десятилетний. И сразу убежал. Но я этого не видел. Я в это время осматривал пулевое отверстие в стене и беседовал со Срезневым.
– Я же сказал – подробно, но не в ущерб ясности. А ты – я взлетел, парнишка убежал. Вот и пойми тут.
– Дело было так. Я явился к Срезневу, – заговорил Тугарин, сопровождая произносимое рубящим движением ладони, должным отсекать всё к делу касательства не имеющее. – Сначала, правда, я потоптался по двору, чтобы прикинуть, что и как там всё это могло произойти. Ну, они видят, Срезнев, то есть, со своим охранником, – иду, такой мэн: шляпа, чёрные очки… Переполох там у них такой поднялся! За наёмного убийцу меня приняли с перепугу… – Гвидон замечает, что увлёкся, и решает немного себя придержать. – Но потом, короче говоря, всё стало на свои места.
Гвидон удачно опустил описание болезненного эпизода силовых соприкосновений, омрачивших знакомство со Срезневым, и вскоре его рассказ имел уже вид связный и жизнеутверждающий. А по своей воле опубликовать факт тяжело пережитого унижения, рискуя превратиться в объект насмешки, – это так же глупо и странно, как укус собственного пальца во время приёма пищи.
В заключение Гвидон, неприкрыто ликуя, сообщил о совпадении примет Павлика с приметами одного из напавших в поезде на Волкова.
– Это совпадение может оказаться простой случайностью, – высказал сомнение Хряпин. – Мало ли высоких и здоровых блондинов с короткой стрижкой. Вся молодёжь сейчас с чубчиками и голыми затылками. И все – культуристы, ходят вразвалку, локти в стороны растопырив.
– Случайность – это внезапно проявившаяся неизбежность, имеющая свои причины, ход развития и последствия.
– Не знаю. Тебе виднее, – произнёс Хряпин, с недоверчивой усмешкой покосившись на Тугарина. – Надо, пожалуй, на всякий случай установить весь круг общения Срезнева и Павлика и примерить к ним имеющиеся приметы. Сейчас приглашу всех, кого следует, и всё обдумаем. Квартиру Срезнева осмотрим с участием криминалиста, анонимку направим на почерковедческую… А с Волковым больше не встречался?
– Нет. Он где-то спирт раздобыл. Ну и… В общем, в реанимации сейчас.
– Плохо. Поддерживай постоянную связь с больницей. А сегодня надо искать свидетелей стрельбы по окнам. Пока звук выстрела из людской памяти не выветрился. Так что вечером придётся поработать. Вместе с Мавриным и Чалых идёте во двор дома, где проживает Срезнев, и – по всем квартирам близлежащих домов. Фиксировать каждую мелочь: что, кто, когда, где – всё может пригодиться. Данные красивых одиноких женщин заносить в особый список.
– А это зачем? – удивился Тугарин.
– Был факс из Интерпола.
Пенсионер с собакой и человек, вооружённый пистолетом Макарова
На двадцать четвёртую квартиру указали в первый раз ещё в тридцать восьмой. Живёт, сказали, в двадцать четвёртой дядечка, пенсионер уж который год, с собакой каждый вечер гуляет, поздно и подолгу. Спускался Гвидон Тугарин ниже, расспрашивал всех, кого дома заставал, – и во второй, и в третий раз советовали ему в двадцать четвёртую заглянуть: пенсионер – собака – вечер-почти-ночь.
Некоторые слышали, как будто, выстрел, но кто значения не придал (автомобильный выхлоп, пуск из ракетницы), а кто и в постели уж был. Всего-то двое и выглянули в окно, да у одного (одной) очков под рукою не оказалось, а другой не заметил ничего подозрительного – старушка только какая-то, очень древняя, брела через двор.
Собаковод из двадцать четвёртой оказался поджарым бритым стариком с буйно взвихрёнными длинноволосыми бровями.
– Здравствуйте, милиция, уголовный розыск. Тугарин Гвидон Антонович, – представился Гвидон, произнеся все слова голосом жизнерадостным, имя и отчество – особенно отчётливо. – Удостоверение вот, извольте взглянуть.
– Ладно, верю так, – ответил старик, не торопясь, впрочем, разлучить взгляд свой с фотоизображением Тугарина. – Удостоверения сейчас, конечно, надо бы проверять, да без очков не шибко углядишь… А вроде и похож.
Очков нет, а винные пары в наличии, отметил Тугарин и задумался, взвешивая перспективы предстоящего разговора.
– Сейчас развелось всяких атрибутов, жуликов, воров… Не сосчиташ, сколь их развелось, – заговорил старик. Он будто ждал собеседника. – Не то что удостоверения – такие документы подделывают, что миллионы с миллиардами из банков ни за так вызволяют. В газетах же, по радиу пишут… Да ты сам знаш, раз из органов. Только надо же ведь…
Старик выбросил перед собою правую руку, с усилием соединил пальцы в кулак и потряс этим очень уж бледным сооружением словно бы и в кожу не завёрнутых костей.
– Что? – Тугарин подался чуть назад.
– Дак распустили… Рынок, говорят. Рынок? Ладно, согласен. А эти-то все атрибуты, жулики всякие – зачем? Надо – ух-х! А нет жестокости – нет истории. Нет на нет.
– Пена, накипь, – покивал головой Гвидон – надо же поддерживать разговор. – Затяжная и мутная волна псевдорыночного процесса.
– Я же говорю: нет жестокости – нет истории…
Старик мог, очевидно, часами водить хоровод вокруг чахлого деревца личных жизненных впечатлений да идеологических отражений костров эпохи. Часами и в любой компании. И отнюдь не в поисках уютных объяснений мира – скорее, наоборот.
– Соседи говорят – собака у вас шикарная. Так? – Тугарин предпринял попытку скорректировать разговор.
– Я – Оборкин! – воскликнул старик. – Меня все соседи знают и уважают. Никто плохого не скажет. И власть должна, чтоб её уважали… добиваться. Я кто? А меня уважают. Я же никто. Я – писсионер, никто!
– Звучит-то как миссионер.
– Нет, писсионер.
Последнюю стопку Оборкин намахнул, вероятно, перед самым его приходом, решил Тугарин, заметив, что язык собеседника стал несравненно чаще спотыкаться о корявые пни редкозубья.
– Что-то собаку вашу не вижу.
– Собака? Это сынов пёс. Джонни-иностранец. Щас мода на их. Я вечером его забираю и – до утра. Он мебеля, зараза, грызёт. Щас за ним собираюсь. А днём он у них барахло стережёт. У меня-то кого тащить? У старика. Старуху? Дак… Это по молодости, бывало, сам не свой… Поглядел кто – и-и-и-у-у-у!.. Строгий был. Всё одно ведь гуляла – потом уж узнал. Был там один…
– А вчера долго с собакой гуляли вечером?
– Вчера? – Оборкин замолчал, чтобы попробовать сориентироваться во времени. – Вчера что было? А! Вчера и не погуляли толком. Выскочил какой-то… Да, выскочил да и давай собаку бить. Я говорю: ты собаку не трожь – она денег стоит. Бо-о-ольших денег. Тыщи за неё были дадены.
– А выстрела не слышали?
– Нет, до стрельбы дело не дошло. Я ему говорю: ты пистолет свой убери, не испугаш. Я – Оборкин! А он – это газовый пистолет. Ка-ко-о-ой там газовый! Я в ВОХРе не работал, что ли? Макаровский-то пистолет я отличу уж как-нибудь, не слепой…
– В котором часу это было?
– Дак… Как обычно, полдвенадцатого стукнуло, я и стал собираться.
– Приметы его запомнили?
– Приметы? – Оборкин тяжело задумался. – Прямо скажу: такой убьёт – не моргнёт.
– Возраст, рост, телосложение?
– Темненько было.
– Пистолет же вы заметили.
Гвидон Тугарин применяет методы личного сыска
Тугарин вышел из подъезда и с удовольствием вдохнул нагретый продолжительным днём воздух. Звуки города, по-прежнему живые и беспокойные, жгуче-контрастно накладывались на грядущий покой ночи, который с непоколебимым и ненарушимым упорством снимал тревогу с неугомонных источников звукового давления.
Гвидон, утомлённый трудами целого дня, не имел ни сил, ни желания противиться пленящему состоянию туманной рассеянности. В ином мире времени нет, оно стоит на месте. И если бы все звуки куда-нибудь ушли, то и в этом мире, мире низкой энергии, плотной и жёсткой материи, время милостиво умерило бы свой бег.
Окружающие дома, дома старой постройки, с огромными коридорами, просторными комнатами и высокими потолками, за неимением мусоропроводов, всеминутно терпели пред окнами потрёпанный мусоросборник, тяготеющий к перевоплощению в помойку. Возле помойки топтались грязно-серые голуби, а чистобокая сорока, покачивая полусвёрнутым веером хвоста, сидела на ветке берёзы и брезгливо наблюдала за ними. Она не замечала или не желала видеть Гвидона (он был совсем близко от неё), умиротворённо осматривающего доступный ленивому взору кусочек синеющего вечера.
Без сомнения, образ сороки в представлениях людей глубоко неверен.
Взгляд Гвидона случайно обнаружил освещённое кухонное окно квартиры Срезнева. Между занавесками вычурно белели оленьи рога. Рога висят на стене того самого коридора, с пола которого так недавно, сегодня, он собирал пыль своим роскошным плащом. Гвидон словно бы со стороны увидел эту непредставимо далёкую от благолепия картину, и болезненным неуютом охватило его сердце. Каков был приём! А теперь он, благодарный, самоотверженно ищет несостоявшегося убийцу одного из своих обидчиков. Да пусть бы кто хочет колол их огненными жалами пуль, как осы пауков, в их собственных паутятниках!
И уже иным взглядом смотрел Гвидон на окна квартиры, которая всё так же равнодушно (занавеска едва приметно колыхалась) дышала приоткрытой форточкой кухонного окна.
Свет в окне погас, и Гвидон вздрогнул, словно потемневший его взгляд мог быть причастен к этому. Предвестием побуждения к движению дохнул простор в его голову и разметал тяжёлые мысли. Он стоял и смотрел на дверь подъезда, не имея никакой цели. База данных, на почве которых могло бы прорасти объяснение неожиданного интереса, была чиста и безжизненна.
И когда из подъезда вышел Павлик и, свернув влево, начал удаляться, Гвидон просто последовал за ним, не задавая себе предполагающих ответы вопросов. Вскоре он снял плащ, вывернул его на левую сторону и перебросил через руку. Подклад плаща цвета перезревшей ржавчины роднее созревающим сумеркам и не привлечёт света оживающих вечерних огней.
Павлик, между тем, не проявлял интереса к тому, что происходит или может произойти за его спиной. Он шёл своей быстрой походкой, столь же скорой, какова и речь его, умудряясь при этом существенно раскачиваться из стороны в сторону.
Напряжение слежки отсутствовало, и многократно обгонявшие Гвидона автомобили легко совлекали взгляд его со спины Павлика. Ничем не рискуя, Гвидон мог от начала и до конца проследить, как прошлогодние листья взвивались гневно вслед потревожившим их шинам колёс и, демонстрируя решимость догнать их, совершали, грубо толкая друг друга, несколько беспорядочных, неуклюжих скачков. Но через мгновение, пропитанные грязью осени и весны, они в отчаянье опускались на мостовую.
Павлик и Тугарин прошли более полукилометра, когда Павлик вдруг побежал. Гвидон автоматически перешёл на бег и уже в суматохе бега попытался найти объяснение неожиданному изменению ритма движения. Павлик не походил на убегающего, возможно, он куда-то опаздывал. Он бежал так, словно быстро и осторожно ощупывал ногами землю.
Преодолев две сотни метров, Павлик отказался от бега, прошёлся ещё немного и, осмотревшись, исчез в арке. Ниточка простейшей формы скрытого наблюдения оборвалась. По воле объекта наблюдения, в одностороннем порядке. Принцип зеркальности пространственных структур в очередной раз нарушен.
Гвидон сделал рывок, а затем на цыпочках поспешил к арке. Короткий тоннель арки был пуст, как и подсвеченная окнами домов видимая часть двора. Гвидон прислушался, но шагов не услышал. Он скользнул вдоль стены арки и высунул голову на территорию двора. Двор молчаливо жил таинственной полуночной жизнью. Влившийся в эту жизнь даже не на много времени раньше, чем его последователь, мог иметь всю сумму преимуществ на своей стороне.
Гвидон принялся внимательно осматривать двор. Параллельно этому осмотру зародился и мучительно пошёл процесс узнавания – Гвидон когда-то здесь уже был. И – недавно. В беседке, слева, зашевелилась и этим обнаружила своё присутствие тихая парочка.
В это время от куста акации у противоположного дома отделилась высокая фигура и направилась в подъезд. Это был Павлик.
Грохот подъездной двери уподобился выстрелу стартового пистолета – Гвидон сорвался с места и, скрываясь за кустами, по дуге, выгнутой вправо, побежал к впустившему Павлика подъезду. В конце дистанции Гвидон споткнулся и шумно упал к отворившейся в этот момент двери.
В падении он увидел и бетонный бордюрчик, о который зацепился, и затянутые в капрон и обутые в женские туфли две ноги. Именно в данный миг процесс узнавания двора готов был благополучно завершиться, если бы не был грубо прерван изящным вскриком испуганной женщины.
Гвидон поспешно вскочил и, скорченный смущением и болевыми отзвуками ушибов, стал извиняться:
– Я вас напугал, наверно. Простите… Так получилось…
Женщина торопливо приняла извинения – «Ничего, ничего. Я почти не испугалась» – и дробной рысью удалилась.
Гвидон не успел её рассмотреть, да и, ввиду его состояния, имей он даже втрое больше времени, практически это вряд ли было возможно. Он знал только, что она была мила, что знакомство с такою женщиной могло бы быть очень приятно и что чудо взаимного очарования не способно явиться в условиях, когда симпатичного, сильного и гордого мужчину нелепый случай подло швыряет на грязный асфальт, в зону насмешливого внимания чудесных глаз.
Тугарин вспомнил, когда он бывал в этом дворе. Действительно, совсем недавно. И тогда он тоже запнулся об этот же бордюр, в своей серости неприметный, с окружающей серостью солидарный. Он стоял у подъезда, в котором жили супруги Скалыги, точнее, Екатерина Скалыга – жила, Михаил Скалыга – живёт. И Павлик, конечно же, шёл к Михаилу Скалыге и, следовательно, поднялся в квартиру номер сорок один.
Поводок цели ослаб, однако инерция преследования, погони увлекла Гвидона в подъезд и втащила его на третий этаж. Словно сжившийся с бешеной скоростью длинный состав тяжелогружёного поезда.
На площадке третьего этажа наступило состояние мирной уравновешенности. Теперь необходимо было всего несколько миллиграммов силы воли, чтобы, подчинив разлаженный механизм усталого тела, развернуть биологический объект и направить его по лестнице, готовой облегчённой мелкоуступчивой поступью вынести во двор весеннего вечера.
Однако жизненный импульс вражьего обольщения – было бы соблазнительно получить звуковое подтверждение того, что Павлик вошёл именно в квартиру сорок один, – упреждающе переломил Гвидона в пояснице, совместив его ухо с дверным замком. Подслушивать, вроде как, и неприлично, но бесцеремонная мощь представлений о необходимости ломает, словно спички, нравственные стереотипы.
Соединение головы Гвидона и двери квартиры Скалыги оказалось излишне тесным – дверь (её почему-то не закрыли на замок) плавно отворилась. Гвидон выпрямился, почти готовый произнести необходимый набор слов в своё оправдание, но его чуть виноватому взору предстал пустой коридор. Гвидон, собравшись уже прикрыть дверь, подумал, что в любую минуту она может вновь отвориться, причём даже и без вмешательства человека. И тогда уже вмешательство злоумышленника способно легко изменить судьбу некоторых вещей Скалыги. Раскрытие же краж, совершённых свободным доступом, представляет собою немалую сложность.
Тонкими нюансами отягощённая ситуация прекратила своё существование – Гвидон ступил в коридор квартиры под защитой благой целью обеспеченного иммунитета. Необходимо снять замок – английский – со стопора и захлопнуть за собою дверь. Он готов уже был вознести свою руку к замку, когда неразборчивую скороговорку Павлика – он был, конечно, здесь – прервал ощутимо взволнованный голос Михаила Скалыги.
– Да ты что, Павлик?! – воскликнул Скалыга. – Кто тебе мог такое задвинуть?! Я ещё раз повторяю: я не стрелял в Срезнева! С чего бы вдруг?! Да брось ты, я тебе говорю!
Вновь заговорил Павлик. Призвуки нижних обертонов в его голосе преобладали, а уровень его убеждённости в истинности произносимого предупреждал возможные всплески эмоций. И как результат – лишь очень редкие слова его речи достигали слуха Гвидона в узнаваемом виде.
– Подожди! – слышатся волнением кристаллизованные звуки голоса Скалыги. – Срезнев тоже так думает? Или это личный сдвиг? Скажи честно, прошу тебя! Я, ты знаешь, всегда к тебе прекрасно относился. Разве не так?
Теперь Гвидон Тугарин не мог уйти и под угрозой смерти. Павлик обвиняет Скалыгу в покушении на убийство Срезнева!
Гвидон с огромной долей вероятности мог представить недоступные глазу мимику и жестикуляцию Скалыги, но бессилен был разобрать, что же конкретно говорит Павлик, каковы его аргументы. Разноимённая тональность их голосов сама по себе уже требовала объяснения. А ещё вдобавок и безусловность предзаданности неведомыми внешними условиями звучания голоса Павлика.
– Да какая записка?! О чём ты говоришь? Мы, ты же знаешь, каждый день с ним видимся! А телефон! Записка какая-то!
Это говорит Скалыга. Недоумение и возмущение неощупными струйками вливаются в поток его восклицаний. В ответ Павлик, похоже, разъясняет, что записка носит специфический характер и имеет определённую цель.
– Да я понимаю! – отвечает Скалыга. – Но с чего вдруг решил, что записку послал я? Подписи там, говоришь, нет… Что там на меня указывает-то? Анонимка она на то и анонимка, чтобы скрыть, кто её писал. Или подозрение на кого-то бросить!
Павлик долго что-то объясняет.
– Да, задачка… – произносит Скалыга, говорит ещё что-то неразборчивое, потом задаёт вопросы, в паузах выслушивая ответы. – И все эти приметы назвал?.. Он?.. А не сам ли ты это придумал? Ты-то прекрасно знаешь мою внешность. И шрам на лбу, и родинку на подбородке. А?.. А что я должен думать, если я тут ни при чём?.. Но я-то знаю, что я никого и ни с какой запиской не посылал!
В дверь позвонили. У Тугарина было исключительно мало времени. Увлечённый чужим разговором, он и не помышлял о такой возможности. Пригнув голову и прикрыв кистью руки значительную часть лица, он распахнул дверь, со словами «входите, пожалуйста» проскользнул мимо молодой женщины в светло-голубом плаще и, уже не очень торопясь, сбежал по лестнице.
Укрывшись среди кустов, он видел, как Скалыга выбежал на балкон и долго, вытягивая шею, осматривал двор. Гвидону вдруг стало весело, он даже хотел помахать Скалыге рукою, но удержался. Выбежал из подъезда Павлик, и Гвидон вынужден был присесть на корточки, чтобы не быть обнаруженным.
Случай предоставил ему время на размышление. Необходимо подвести итоги – вот только бестактные щупальца взбудораженного сознания всё ещё теребят остроугольный эпизод бегства из квартиры Скалыги.
Обнаруживаются, впрочем, и мягкие грани. Например, бальзаму ласки подобно могущество спокойствия, явленное в краткий миг экстремальной ситуации. Вполне возможно, будущее покажет, что он избрал не лучший из вариантов, но в результатах актов творчества главное – не что, а как.
Жаль, не удалось дослушать разговор до конца. Когда время уходит вперёд, действительность рушится, и лишь пылинки фрагментов реальности цепляются за микромеханизмы людской памяти. А если какое-либо явление (пример – беседа Павлика и Скалыги) воспринимается в половинном виде, да ещё и не во всей полноте ощущений – в этом случае момент обманчивости восприятия можно возвести в квадрат или элементарнейшим образом увеличить на порядок.
В покушении на Срезнева Павлик подозревает Скалыгу. Это однозначно. И почему-то Павлик полагает, что записку Срезневу направил Скалыга. Кстати, на этом факте Павлик и основывает своё подозрение. Какова степень истинности самого этого факта – вопрос. По крайней мере, Скалыга отрицает свою причастность к инкриминируемому деянию, и довольно-таки наступательно.
И ещё. Они что-то говорили… Стоп! Стоп! Стоп!.. Они говорили о приметах. И приметы-то Скалыги как раз и совпадают – это ещё когда можно было заметить! – с приметами того субчика, которого видели Оборкин и пёс Джонни. Вот только… Да, усов у Скалыги нет. Однако обзавестись усами на период совершения преступления – не велика проблема. Идя на дело, преступник изменяет внешность – это так естественно.
Если посылки истинны и логически верно соединены… Гвидон сделал глубокий вдох и торжествующе осмотрелся, словно вдруг очутился на собственном юбилее многолетней сверхпродуктивной деятельности.
Скалыга, нечистая сила и Бог
На деревянном плосковерхом столбике оградки сидит кот, чёрный, с белым широким галстуком, и с брезгливым равнодушием наблюдает воробьиную суету. Кот, будто бы, не видит взлохмаченную собачонку, не слышит её визгливого лая, влажного, вполне возможно, от паров слюны, закипающей на огоньке бессмысленной злобы. Чтобы быть услышанной, собака забегает вправо, пред очи кошачьи, но кот, прикрыв глаза, поворачивает голову в другую сторону и обращает взгляд на приближающегося Михаила Скалыгу. И собака бежит прочь, с чувством тяжёлым и неясным.
Скалыга оглядывается – бледная клякса солнца брызгами лучей слилась с небосклоном, следовательно, кот щурится не от солнца, а от презрения к нему, к Михаилу Скалыге.
Метеоритного дождя никто не боится. Очень вероятно, в силу персональной ничтожности. Когда же в нескольких десятках сантиметров падает подгоревший кирпич, колючие его осколки с поразительной быстротою поражают счастливчика бациллами мистического транса-ужаса. И воспринимается это проявление многокачественного мира как невербальный знак её величества Судьбы, но никак не в качестве информации внешнего порядка.
Скалыга коротко глянул вверх и тотчас же обернул взгляд куда-то внутрь себя, словно боялся, что конец живущей внутри него (и равнодушно пожирающей свободу желаний) спирали вакуума обнаружится отсутствующим.
Потом он отбежал метра на три назад, на мостовую, и, закинув голову, запрыгал взглядом по лестнице пёстрых балконов. На пятом этаже, слева, женщина развешивала бельё, а чуть ниже, на четвёртом, постукивал молотком пожилой мужчина. Звук упавшего кирпича понудил их отставить на время свои дела и многослойными животами налечь на перила балконов.
В межбалконном пространстве восьмого этажа, облокотившись на перила, стояла и смотрела во двор старуха. Падение кирпича ею, похоже, замечено не было.
Больше никого Скалыга не обнаружил. Не опуская головы, он попятился дальше вглубь двора и продолжил осмотр балконов.
Уже в подъезде Михаил Скалыга обнаружил боль напряжения в области шеи и сообразил, что его голова позорно и ненужно втянута в плечи. Открывая дверь собственной квартиры, он поймал себя на том, что прислушивается к звукам лифта, способного остановиться на третьем этаже и распахнуть свои двери за его спиною.
Зеркала трельяжа могли содержать лишь одно человеческое отражение – его собственное. Но Скалыга старательно избежал общения с миром Зазеркалья – зеркалом возвращённый взгляд мог позволить себе бестактность.
Он пересёк комнату и воздел руку к шпингалету балконной двери, когда только что боковым зрением увиденное несоответствие было признано таковым.
– Этого не может быть! – сказал Скалыга себе.
Он опустил руку и представил себя насмехающимся над самим собою, но вскоре догадался, что это всего лишь беспомощный повод подольше не оборачиваться. Скалыга обернулся. Свадебный портрет, который он своими руками снял со стены и убрал в сервант, висел на привычном месте. Два улыбающихся молодых лица. Не верится, что они по-прежнему улыбаются будущему, которое уже стало прошлым. Более чем наполовину, во всяком случае.
Скалыга повернул голову в сторону серванта. Не сформулировав определённой цели и без осознанного контроля своих действий. Сначала его поразило то, что он так безошибочно поймал взгляд фотопортрета жены, а потом – что портрет стоит там, где и всегда стоял раньше, хотя он собственноручно поставил его в левый угол, повернув к задней стенке серванта.
Образы нездешнего мира утрачивают условность.
Проявляется непроявленное.
Вещественное соответствие обретает то, чего не существует, что создать природа творящая не сумела или не удосужилась.
Несуразности способны захватить весь плацдарм ежедневности.
Мироразумение определяют наличные жизненные ситуации. Следовательно, положительный баланс жизни станет недостижимым.
Он просто сойдёт с ума. Это самый лёгкий способ доказать, что человек привыкает не ко всему, хотя, быть может, и ко многому.
Скалыга укоризненно посмотрел на некстати зазвонивший будильник.
Будильник продолжал звонить.