Восходящие вихри ложных версий
Всё громче и громче, испытывая жизненность и выносливость Скалыги, его силу и крепость.
Михаил Скалыга не сводил с будильника взгляда и, как мог, успокаивал себя.
Звон будильника разрастался.
Чтобы взорвать то, чему и названия нет, и чтобы жизнеубийственный фонтан возбуждений хлынул во внешний мир.
Наконец Скалыга утерял какую-либо способность к волевой регуляции. Он начал быстро ходить, почти бегать по квартире, переставляя стулья, перекладывая вещи с места на место и стараясь запомнить их новое местоположение. Запомнить – это очень важно!
А будильник – устранить! С чувством сладострастного злорадства он схватил будильник и побежал в ванную. Ванна была пуста. Над нею с готовностью изогнулся излив смесителя, но Скалыга уже заметил, что ванна имела дырку в порыжелом днище. Он бросился в туалет и сунул будильник в унитаз. И выпустил воду из смывного бачка. Уже почти равнодушно он опустил крышку унитаза и, усталый, едва волоча ноги, вышел из туалета.
Но в возможность тишины не верилось. Скалыга прислушался. Тишина терпеливо пыталась прикоснуться к больной душе краткими мигами, всякий раз хладнокровно обрываемыми звонкими сигналами телефонного аппарата. Он снял трубку и поднёс её к уху. Позвонивший молчал, ожидая, судя по всему, что Михаил Скалыга заговорит первым.
– Алло! – услышал Скалыга после неприлично продолжительной паузы. После «о» звука «вэ» не было, однако он подразумевался. Таким вот образом произносила это слово его жена. – Скажите, пожалуйста, это коммерческий магазин? Я правильно набрала номер?
Показалось, что голос похож на голос его покойной жены. Следовало ответить, что это не магазин, а квартира, и положить трубку, но Михаил Скалыга счёл необходимым схитрить.
– А в какой, простите, коммерческий магазин вы звоните? – спросил он. – Коммерческих магазинов, знаете ли, очень много.
– А я и не помню название. Мне дали телефон и сказали, что там кофты из ангорки имеются.
– Кофты из ангорки сейчас только в банях не продают, – заметил Михаил, обдумывая следующий ход. – А кто, простите, вам телефон дал?
– Разве это имеет какое-то значение? – неизвестная женщина по-прежнему говорила голосом жены и ни разу, кажется, не сфальшивила. – Вы ответьте-ка… Я туда попала, скажите?
– Нет, просто бывают очень похожие голоса.
– Что? Что? – спросила женщина, и Михаил Скалыга готов был усмотреть оттеночек насмешки.
– Вы ошиблись! – торопится Михаил. – Номера очень похожи… некоторые. Это квартира. Но если вам нужны пуловеры из ангорки…
Женщина что-то говорит, вроде как насмешливое, и кладёт трубку.
Скалыга, развернув кресло, сел в него и стал рассматривать узоры ковра. Строгие симметрии ковра надёжны и ненавязчивы. А жизненные несуразности следуют одна за другой. Их методичность и стадиальность вполне можно использовать при построении какой-нибудь формулы, в которой и совместить все утверждения наблюдения.
Но это – задача сложная. Это более опасно, чем бесконечно долго вглядываться в один из неудачно выбранных узоров ковра. И что касается пользы… Божья воля на пёстром фоне текущей действительности выглядит скромно и неприметно.
Всю тяжесть чувствований переместить на диван, а самому ускользнуть в состояние бесшумного сна! Почему он не сообразил этого раньше? Михаил Скалыга перебирается на диван и горящей щекой собирает прохладу подушки. Из радиоприёмника слышится мелодичная песня, но слов не разобрать. Не открывая глаз, он поднимает руку к приёмнику и прибавляет громкости. «Лишь только спящему ему бывает хорошо по-настоящему», – звучат слова песни.
– Что?! Что это? Что это такое?! – вскакивая на ноги, кричит Скалыга. – Когда это кончится?! – И вырывает из розетки провод радиоприёмника. А затем принимается бегать по квартире. – Или это не кончится никогда? Что же, так и будет всё это продолжаться? Муки ада – с доставкой на дом? Хорошо! Что следующее? Я ко всему готов. Сейчас я буду ко всему готов! – оборачиваясь назад, словно кто-то мог его услышать, выкрикивает уже ухватившийся за ручку холодильника Михаил Скалыга.
Когда в дверь позвонили, он уже пил водку и попутно беседовал с Богом.
– Ты ждёшь меня, злопамятный и вредный старик! – с издёвкой бросил Скалыга, небрежно скашивая нетвёрдый взгляд себе за спину. – Ждёшь, я знаю… А я живучий. Только нервный немного. Жизнь ухватила за грудки и трясёт… Но я вы-ы-ырвусь, вы-ы-ырвусь…
Михаил Скалыга не мог бы похвалиться даром веры – в эфирной среде винных паров разыгралось его воображение. Он скорее бы согласился считать себя автономной биоэнергетической единицей космоса, чем-либо вроде индивидуального энергоинформационного комплекса. Да и это потому лишь, что субстрат восприятия всего сущего имел безобразное лицо яростных до бешенства и мелочных до изящества грязных страстей.
К тому же в прекращение и собственной-то жизнёшки верить не хотелось – не то что во всеохватное ничто. Базовой программы выживания не быть не может – иерархическое строение мироздания не вызывает сомнений. А чтобы представить варево жизни в необитаемой и безответной безграничности, бескрайности, безмерности, надо иметь особые мозги.
В этот раз дверь оказалась закрытой, и Тугарин воспользовался звонком.
– Добрый вечер! Узнали? – сдержанно улыбаясь, поздоровался он. – У вас, я так понял, кто-то в гостях?
– Нет. Никого, – ответил Скалыга и, забыв поздороваться, пьяно уронил голову на грудь. – Хотя я и сам не знаю. Может, нечистая сила.
– Но вы с кем-то разговаривали. Я и подумал, что у вас кто-то есть. А вообще-то я поговорить зашёл.
– Ну так… – Скалыга вздёрнул плечи, разведя руки в стороны, и задумался, не будучи способным сообразить быстро и верно.
Ситуативный мотив (разговор с нетрезвым Скалыгой манил перспективами) подстегнул Тугарина, и он несколько торопливо обошёл истуканистого Скалыгу и сбросил туфли.
– Вы, я вижу, не совсем гомо эректус, – говорил Гвидон Тугарин, идя следом за Михаилом Скалыгой в гостиную.
– Что? Что?
– Я говорю – вы сегодня не совсем уж чтобы человек прямоходящий. Может, мне завтра зайти? – спрашивал Тугарин, а сам откровенно осматривал комнату в ожидании приглашения присесть (прогнать его сейчас было бы трудно). – Или вы бы… Я бы повестку оставил, чтобы не забыли.
– Не-не, я почти что в норме! – возразил Скалыга. – Вот сюда, пожалуйста. Я трошки расслабился. Мал-мало, совсем ничего. Крыша, правда, вроде как… В неизвестном направлении незаметно…
– Я понимаю. Иногда организм требует. Как в вашем случае. Вырваться, хоть ненадолго, из тяжёлых реалий, в психоделическое, что называется, путешествие закатиться. Жена же…
– Да-а-а… – тяжело усаживаясь, согласился Скалыга. – А вы не женаты?
– Нет пока.
– Оно и к лучшему, – одобрил Скалыга, но сам же и спросил: – А что так? Я вот второй раз был женат. Да.
– Как говорит мой шеф, в поле все цветы красивые, домой принесёшь – вянут.
Скалыга посмотрел на Тугарина пристально, без улыбки. Он, по всей видимости, шутки не понял.
Лицо Михаила Скалыги состояло из печальной верхней половины и тяжеловатой нижней, соединённых сравнительно небольшим носом. Гвидону всегда нравились такие лица у собак. Подобные лица очень неоднозначны, они поддаются перевоплощению под влиянием минимума косметических средств. И нередко от какого-нибудь пустяка, такого, например, как угол зрения, зависит формирование вывода о том, доброчестивую ли жизнь благородного героя ведёт владелец такого лица или, напротив, жизнь мерзкого злодея с бесследно изъятой душою.
Пить Тугарин отказался.
– Вы – как вам угодно, а я работаю сегодня. До двенадцати, – отговорился он, солгав легко, без какого-либо напряжения, ибо – во благо. – Заставляют нас. В связи с усложнением оперативной обстановки.
Тугарин решил не спешить, раскрепощённого алкоголем собеседника ещё более расслабить безобидным разговором на темы общежитейские. Однако скоро он уже с методически возрастающей тревогой наблюдал за сообщением двух сосудов: бутылки и рюмки – Скалыга пил понемногу, однако с патологически нетерпеливым прилежанием.
Гвидон пробовал даже приурочивать свои вопросы к моменту, когда рюмка отделялась от стола и готова была взмыть вверх, к заблаговременно отворённому рту. Но всякий раз безуспешно. Молчаливым жестом указательного пальца Скалыга просил паузы в разговоре и доводил начатое до конца. Только установив на журнальный столик опустошённую рюмку и закурив очередную сигарету, Скалыга, без энтузиазма, неохотно, через силу косясь на Тугарина, отвечал на заданный вопрос, произнесённый Гвидоном к этому моменту на всякий случай повторно. Почти неподвижные губы Скалыги освобождали речь его от звуковых образов, роняя неузнаваемо измятые слова. Иногда вместо ответа на вопрос Михаил Скалыга вслух отвечал на свои метафизически тяжёлые мысли.
Человек не способен увидеть себя моргающим, даже если он стоит у зеркала и смотрится в отражение собственных глаз. Тугарину же было неимоверно трудно. Направленной сосредоточенности его специфически познавательной деятельности непоследовательностью Скалыги причинялся ощутимый ущерб.
– Кстати, – Гвидон дотронулся до руки Скалыги, невольно обозначая важность подготовленного вопроса, – позавчера я вас в театре видел. Как вам спектакль?
– В театре? Позавчера? – переспросил Скалыга. – В театре сто лет не был. Честное пионерское, не пить мне до самой смерти.
И потянулся к бутылке.
– Не может быть! Да я уверен, что вас видел. Я ещё подойти хотел. В двенадцатом часу вы разве не в театре были?
– Не-не. Какой театр? Где я был позавчера?.. Дома сидел. Поужинал, телевизор… Спать потом завалился.
– В гостях у вас кто-то был? Друзья-то, говорю, не забывают?
– Не, никого не было. Какие друзья? Нужен – не нужен. И насколько нужен. Друзья там, в старой жизни. А сейчас… – Скалыга неохотно махнул кистью руки и скривился. – Если куда-то подставить, друг найдётся… Если жизнь отвергнет, за что зацепиться? Кирпич падает… Ему неоткуда упасть, а он всё равно… И – фотографии… Я же не сумасшедший, я-то знаю!
– Но Срезнев, думаю, вас не бросает в несчастье? Общее дело у вас, как-никак.
– Какое общее дело? – переспросил Скалыга, придерживая рюмку на уровне груди.
– Да фирма ваша, малое предприятие. Или вы уже товариществом с ограниченной ответственностью стали?
– Да, общее… – после паузы, вызванной технологическими причинами, ответил Скалыга. – Ответственность – ограниченная. Вброд… Где одному по… пуп, другой… И захлебнуться, знаете, можно. Я сам убрал фотографии, я же не псих. А радио? Я на диван, а оно – «лишь только спящему…» Что? Как? А? Ко мне Белькова, а дверь… неизвестно кто… И ещё – входите, говорит. А? Как? В чужую квартиру – пожалуйста, заявляет. Это как?
Скалыга повернулся к Тугарину и посмотрел на него протрезвевшими на миг глазами. Гвидон, не ведая, что метаморфоза с просветлением взгляда собеседника вызвана вспышкой отчаяния, поспешно увернулся, преувеличивая интерес к оседлавшим вершины коленей пылинкам.
Скалыга помолчал и шумно выдохнул:
– И ещё не всё… Но я знаю, откуда ветер… – добавил едва слышно.
– Откуда же?
– Я знаю! – мрачно изрёк Скалыга, и было ясно, что он упёрся в тупик отчуждения и одиночества – даже назад не сразу вытащишь.
– А со Срезневым у вас отношения, я так понял, натянутые? Проблемы какие-то есть? – выдержав паузу, заговорил Тугарин.
– Сколько угодно. По проблеме на каждую тыщу вложений… совместных. И ещё всякие…
– И какие же, если не секрет?
– Да. Вот именно – секрет. Сплошные тайны. Мрак. Я за чертой. И никого уже не позовёшь. И если не сам, то… никто… Деньжата, правда, есть… Но деньги, опять же, не у меня одного. Да и что деньги?
Михаил Скалыга махнул рукой, очень неосторожно, и только что опущенная на поверхность столика рюмка упала на ковёр. Он привстал, желая нагнуться за рюмкой, но утратил равновесие и завалился в сторону, уткнувшись головой в раскинувшуюся на треть столика чугунную пепельницу.
– Вопрос: мордой в пепельницу меня – кто? – спросил Скалыга, выскребая из волос окурки и пепел, и мрачно покивал головой. – Этого никто не знает… Я сам не знаю. – Скалыга впал в оцепенение, затем встряхнулся, встал, сказал: – Пардон!
И отправился в ванную комнату. Войдя спустя несколько минут в ванную, Тугарин обнаружил Скалыгу стоящим на коленях и неспешно посыпающим задумчиво склонённую голову светлым порошком. Гвидон подумал, что ему следует вмешаться в столь замысловатый очистительный процесс, и вынул из руки Скалыги коробку с порошком.
– Предназначается для чистки, дезинфекции, дезодорации и удаления устойчивых загрязнений: мочевого камня, отложений солей жёсткости, ржавчины… – вслух прочитал он, вздохнул и, сняв пиджак и засучив рукава сорочки, принялся за мытьё чужой головы.
– И кому, скажите, нужна… была нужна… эта голомо… гомоло… гламо-мойка? – Скалыга, очевидно, решил, что настала его очередь задавать вопросы.
Освежающего эффекта водные процедуры не дали – Михаила Скалыгу развезло ещё больше. Он что-то лопотал, его реплики, вопросительно интонационированные, неотчётливыми бумерангами чертили воздушное пространство квартиры и пропадали без следа. Всё более мутнея разумом, он скоро начал выкрикивать нечто, что никоим образом не могло удовлетворить уже ни синтаксическим, ни семантическим, ни прагматическим критериям осмысленности.
И Гвидон понял, что пришла пора откланяться и уйти, ибо время уже позднее, а завтра снова на работу.
Портрет автора записки
С утра Гвидон Тугарин решил заскочить к экспертам.
– Доброе утро, Аркадий Иваныч! Расселись и зеваете, словно этой ночью все экспертизы закончили, – входя в кабинет Томилова, заговорил Гвидон.
– Здорово! – прерывая зевок, выдавил из себя эксперт-криминалист и пожал протянутую руку. Затем, с трудом проталкивая слова сквозь незамедлительно явившийся следующий зевок, сказал: – Зачем пожаловал, рассказывай!
– Вы, Аркадий Иваныч, я смотрю, впали в спячку и душевный гомеостаз. Такое впечатление, что сегодня зарядочку не сделали, не пробежались с утречка и холодный душ не приняли.
– Какой там душ! – перекривился лицом и телом Томилов. – До двух часов в ящик пялился.
– Аркадий Иваныч, результаты почерковедческой позарез нужны. На какой стадии работа? – Тугарин присел на край стула и смотрел с надеждой.
– Занимался я, – Томилов нехотя потянулся через стол и безошибочно извлёк из вороха бумаг нужные листы, добросовестно скреплённые, – но ещё не оформлял. Сегодня сделаю, если ничего сверхсрочного не будет.
– И каково же заключение будет? – Гвидон вытянул шею и зашевелился на стуле.
– Ну что тут можно сказать? – Аркадий Иванович зашуршал листами бумаги, с отвращением на них поглядывая. – Налицо изменение стиля, если, конечно, оставаться на позициях атеизма. А мы ведь с тобой, дражайший Гвидонша, атеисты, не так ли? В этом случае получается, что лексика богатая, архаизмы, профессионализмы и тэпэ. Маскировка почерка, следует также отметить, под печатный шрифт имеется, точнее, близкий к печатному, некое подражание.
– Это всё понятно. Давайте дальше. Не священнослужитель писал? Как думаете?
– Вряд ли. Грамотный человек писал.
– Михаил Скалыга – грамотный, что и говорить. Верхнее образование.
– Идентификационных признаков, понятно, не очень-то много. Тех, по крайней мере, которые могли бы иметь большое значение для идентификации. Но человек грамотный писал…
– Ну-ну, ясно! – поторопил Аркадия Ивановича Тугарин, подстёгиваемый нетерпением.
– Выработанность почерка, говорю, высокая. Вот тут смотри. Видишь? Пишущий всё время придерживает себя, чтоб только по печатному получалось, но срывается иногда. И всё-таки можно предположить, что связность достаточно высокой должна быть. Поэтому вполне вероятно, что автор записки и исполнитель – одно и то же лицо. Хотя, конечно, это и не обязательно.
– Мог, уверен! – воскликнул Гвидон. – И сочинить, и написать. Он всё мог. Я его уже как брата родного изучил.
– Но с уверенностью могу сказать, что, скорее всего, текст был заранее написан, а уж потом переписывался на чистовик, который мы и имеем перед собой. Никаких помарок, исправлений – работа чистая. Видишь? И намерения у них – серьёзные.
– Почему так решили?
– Ну-у, общее впечатление… Даже подписи нет. Черновичок интереснее бы оказался, конечно.
– Но нет его – что о нём… Хотя, естественно, будем искать. У Скалыги обыск проведём, ещё кое-где пошарим.
– Что ещё можно сказать? Почерк по размеру средний, пожалуй. Или даже крупный. Почти вертикальный по наклону, округлая форма движений… Усложнённый, скорее всего. С полной уверенностью, сам понимаешь, не скажешь. Из-за маскировки под печатный.
– Всё ясно! – ожил Гвидон. – Всё это в полной мере соответствует почерку Скалыги. Разве не так? Перелистайте дальше. На образцы глянем.
– Ты прав, пожалуй, – Аркадий Иванович сделал паузу, – был бы… – добавил он и заметил, что Тугарин под грузом недоброго предчувствия слегка осел на стуле. – Был бы прав ты, Гвидонша, если бы эта записка не была написана женщиной. Вот так. Так что несите новые сравнительные образцы.
– Что же вы мозги-то мне пудрите столько времени? – с упрёком сказал Гвидон и не стал скрывать, что расстроился. – Такие приколы, Аркадий Иваныч, должен вам заявить, разъедают дружескую основу наших отношений. Сказали бы кого искать, а потом образцы требовали. А то придумали тоже – женщина!
– Женщина.
Теперь уже Гвидон просто возмущён.
– Да с чего вдруг женщина?!
– Частота встречаемости различных признаков – применительно к половой принадлежности обследованных. Статистика такая есть. Коэффициенты имеются, формула специальная.
– И это – железно?
– Да как тебе сказать? Теория вероятности…
– Ну вот – теория вероятности! Скажите тогда уж – блондинка или брюнетка по вашей теории получается?
– Женщина молодая, симпатичная, достаточно стройная, полагаю. И пользуется хорошими духами, если, конечно, не одеколоном вашего брата записка попахивала. Я не особенно в этом разбираюсь, Гвидонша.
Гвидон Тугарин надевает маску художника и волокиты
Пообедав в кафе «Сирень» и получив в гардеробе свою куртку, Гвидон Тугарин в одной из вышедших из малого зала молодых дам неожиданно быстро, с первого взгляда, в общем-то, узнал ту самую девушку, которая позавчера вечером приходила к Скалыге. Измени она причёску, надень другие очки – он, возможно, и сомневался бы. Но этого не случилось, и молодая женщина была стопроцентно позавчерашней.
Знакомство с нею могло бы пригодиться. Сделать это можно, не злоупотребляя служебным положением, организовав, скажем, случайное знакомство. А оказаться узнанным ему не грозит – лица его она не видела и одежда на нём сегодня иная.
«Это дело добровольное: родился – живи», – мысленно усмехнулся Тугарин. Штрихи самоусмешек среди ежедневности – своего рода психологическая коррекция, предварительная и предваряющая.
Он почти замер у зеркала, его организм – в ожидании сигнала к действию. Всё, что способно породить движение (энергия, материальное начало), сместилось в ближайший тыл глазам, вниманием напряжённым. Только руки продолжают машинально затягивать петлю галстука.
В тот момент, когда она отвернётся к зеркалу, чтобы с элегантной безупречностью уложить шарф вокруг шеи, он стремительно, но плавно (на цыпочках?) преодолеет разделяющее их расстояние. С таким расчётом, чтобы она заметила его лишь в самом конце манёвра. И, когда она обернётся с застрявшими около шеи кистями рук, он предстанет перед нею, держа в разведённых на ширину плеч руках её плащ. «Сударыня, вы позволите мне оказать вам (Вам) эту маленькую услугу?» – исключительно спокойно, голосом не ожидающего отказа человека произнесёт он.
И она, конечно же, охотно позволит. Ну а если возникнет непонимание, он явит величайшее смущение, в состоянии которого даже самой жестокосердной женщиной (а таковых крайне мало) мужчина оставлен быть не может.
Шее – очень некстати – стало тесно в объятиях галстука, и перемещение его, так хорошо задуманное, было оркестровано кашлем. Гвидон, тем не менее, вовремя схватил плащ и, мучительно удерживая кашель, отчего глаза его оказались чрезмерно вытаращенными, затряс этим плащом перед молодой женщиной. Она взглянула на Гвидона с недоумением и сделала попытку обойти его.
– Э-э, пожалуйста! – запротестовал Гвидон. – Кхе! Кхе!
– Нет-нет! – пятясь и пряча руки пониже груди, сказала женщина. – Я – в своём…
Гвидон пуще прежнего (хотя куда уж, казалось бы) округлил свои глаза, однако та, улыбаясь, проследовала мимо.
Прошло совсем мало времени, и Гвидон всё понял. Прошло не более двух секунд, в течение которых девушка успела лишь сделать пару шагов и, нагнувшись, устремить руку к лежащему на скамье плащу, а её спутница, сия всем своим существом, включая и беззастенчивые краски бурного макияжа, возникнуть перед Гвидоном. И Гвидон сейчас же понял: он ошибся, он перепутал плащи двух подруг. Плащи, исполненные в прозрачных голубых тонах, были так похожи.
– Вы очень галантны, молодой человек, – произнесла стоящая перед ним хозяйка плаща, и Гвидону показалось, что радуги светоэффектов насмешливо разгуливают по её лицу и всему телу. – Я вам очень-очень благодарна.
Она повернулась к нему спиной и пингвиньи крылышки рук выставила навстречу разинутым рукавам плаща. Гвидон – ему хотелось хотя бы частично нейтрализовать возникшую неловкость – поспешил поскорее облечь даму в её плащ. Но потерпел неудачу – руки не попали в рукава. Он разволновался от этого ещё больше и, неосторожно комкая в руках плащ, нагромоздил одну за другою ещё с десяток попыток, столь же неудачных. Требовалась пауза, чтобы отыскать отверстия рукавов, однако, очевидно, ветерок смущения рассеял лёгкое облачко ментальных энергий – Гвидон не мог принять верное решение.
На помощь ему пришла желающая поскорее одеться женщина.
– Вы, несомненно, джентльмен, это сразу видно, но дам, похоже, не часто одеваете, – сказала она, обернулась к незадачливому ухажёру и довольно быстро отыскала сначала один рукав, а затем и другой.
И оба облегчённо вздохнули.
Одетая с его участием «дама» поблагодарила Тугарина, смутив его окончательно, и присоединилась к своей спутнице. Гвидон взял куртку, ожидавшую его на прилавке гардероба, надел её и глянул в направлении двери, желая убедиться, что девушки вышли наружу.
Однако оказалось, что это не так. Они стояли возле двери и смотрели на него. Гвидон с тревожной растерянностью сосредоточил внимание на их лицах – углы губ и прищуренные глаза не могли утаить задор веселья. Гвидон, вместо того, чтобы улыбнуться – видно, все связи между нейронами его мозга пообрывались и поперепутались, – неизвестно зачем нахмурился, словно протестуя против чего-то и демонстрируя невзрослую неосновательность и глупость.
Одетая в измятый Тугариным плащ женщина приподняла руку и поманила его пальцем. Гвидон отправился на зов. В эту минуту ничто не обличало в нём поборника изысканной элегантности, светскости и рафинированной утончённости во взаимоотношениях с представительницами прекрасного пола. Мрачное наследие недавних неудач. И теперь подобный неуютному панцирю комплект рефлекторных спазмов и вялое, унижением неуспеха потушенное сознание определяли стилистические особенности мышления и действования Гвидона.
Он добрёл до ожидавших его молодых женщин и в принуждённой улыбке растянул губы.
– Молодой человек, вы нас не проводите? – услышал он. – А заодно и познакомились бы. Нам показалось, вы с кем-то из нас хотели познакомиться. Правда, не поняли, с кем.
Тугарин перевоплотился в более естественно улыбающегося человека. В ответ на предложение назвать своё имя он послушно это сделал, затем воспринял с вежливостью в лице благозвучие двух женских имён, которые, к огорчению своему, тотчас забыл, и, водительствуемый динамическим стереотипом, пожал ручки дам и отворил тяжёлую дверь.
А между тем, с ним произошло непредвиденное и, как правило, непредвидимое.
Человек может бежать по жизни легкомысленным молодым эрдельтерьером или многодумным ответственным мужем таранить жизненные обстоятельства – это мало зависит от способа освоения действительности. Достаточно того лишь, чтобы не был атрофирован эстетический вкус. И это так же естественно, как, например, естественны периоды космических возмущений окружающей среды или как, к примеру, закономерны эти редкие случаи высших духовных состояний, когда мир переворачивается – и мы видим перед собою звёздное небо.
Можно быть бесчувственным к разнице между нотами в пять тонов и, тем не менее, вычленить камерную музыку напряжённой гармонии, когда одноголосие ниточки контактной биосвязи захлёстывает сердце и увлекает в невесомость неведомости. И речь не идёт о влечениях, возникающих из устройства человеческого организма под действием всевременных соблазнов и обольщений. Речь об ином, а именно – о полном, безусловном и безоценочном принятии, что есть любовь.