Домби и сын

Наконецъ, оркестръ заигралъ самыя буйныя, площадныя аріи, и это обстоятельство крайне обезпокоило м-съ Блимберъ, которая не безъ причины опасалась, что это можетъ оскорбить благородный слухъ почтенной леди Скеттльзъ. Но леди Скеттльзъ просила не безпокоиться и очень благосклонно выслушала объясненіе касательно м-ра Фидера, который, говорила м-съ Блимберъ, несмотря на нѣкоторые крайности при такихъ случаяхъ, былъ вообще превосходнѣйшій человѣкъ, отлично понималъ Виргилія и убиралъ свои коротенькіе волосы истинно классическимъ образомъ.

Разговаривая съ Павломъ, леди Скеттльзъ замѣтила между прочимъ, что, кажется, онъ очень любитъ музыку.

– Люблю, леди, – отвѣчалъ Павелъ, – a если и вы любите, такъ я вамъ совѣтую послушать, какъ поетъ сестрица моя, Флоренса.

Леди Скеттльзъ немедленно объявила, что умираетъ отъ нетерпѣнія слышать миссъ Домби, и когда Флоренса начала отказываться, говоря, что никакъ не можетъ пѣть при такомъ многочисленномъ собраніи, Павелъ подозвалъ ее и сказалъ:

– Пожалуйста, Флой, для меня, мой другъ, сдѣлай милость.

Флоренса подошла къ фортепьяно и запѣла. Гости разступились, чтобы не загородить сестры отъ маленькаго Домби. Когда онъ увидѣлъ, что его сестра, добрая, милая, прекрасная сестра, сдѣлалась предметомъ общаго вниманія, когда онъ услышалъ ея заливающійся голосокъ, очаровательный и сладкій, раздававшійся среди безмолвной блестящей залы звучной трелью любви и надежды, онъ отворотилъ свое личико и заплакалъ, – не оттого заплакалъ, чтобы мелодія была слишкомъ жалобна или печальна, нѣтъ, a оттого, что "она слишкомъ мила для меня", – сказалъ Павелъ, отвѣчая на разспросы гостей.

Всѣ полюбили Флоренсу, да и какъ не полюбить! Павелъ заранѣе зналъ, что иначе и быть не можетъ, и когда онъ сидѣлъ на своей мягкой софѣ съ сложенными накрестъ руками, немногіе могли вообразить, какой торжественный восторгъ озарялъ эту младенческую душу. Со всѣхъ сторонъ доходили до его слуха роскошныя похвалы "сестрицѣ маленькаго Домби"; всѣ удивлялись скромности, уму, талантамъ маленькой красавицы, и Павелъ былъ въ какомъ-то упоительномъ чаду, и казалось ему, будто докторская зала превращается въ очаровательный садъ, и атмосфера вдругъ наполнилась какой-то сладкой симпатіей, которая смягчала и разнѣживала сердце

Какъ это случилось, Павелъ не зналъ. Все, что наблюдалъ онъ въ этотъ вечеръ и чувствовалъ, и мыслилъ – настоящее, прошедшее и будущее, предметы близкіе и отдаленные – все это перепуталось и перемѣшалось въ его головѣ, подобно цвѣтамъ въ радугѣ или въ богатомъ плюмажѣ павлина, когда надъ нимъ сіяетъ солнце, или въ тихомъ лазурномъ небѣ, когда то же солнце, закатываясь, бросаетъ яркіе лучи на безбрежное море. Многія вещи, о которыхъ онъ думалъ послѣдній разъ, носились передъ нимъ въ неопредѣленныхъ звукахъ музыкальнаго оркестра и уже не пробуждали его наблюдательности. Фантастическія мечты, занимавшія его не далѣе, какъ вчера, когда онъ смотрѣлъ изъ своего уединеннаго окошка на бурныя воды океана, улеглись и убаюкались въ его воображеніи. Но тотъ же таинственный говоръ морскихъ волнъ, которому такъ долго и такъ часто внималъ онъ въ своей колясочкѣ на морскомъ берегу, еще мерещился ему, и чудился въ этомъ говорѣ привѣтъ любви и дружбы, и вмѣстѣ слышалось ему, будто всѣ называютъ его чудакомъ, хотя опять-таки неизвѣстно за чго. Такъ грезилъ и мечталъ, слушалъ и думалъ маленькій Павелъ и быль совершенно счастливъ.

Счастливъ – пока не пробилъ часъ разлуки, роковой часъ, пробудившій общее волненіе между гостями д-ра Блимбера. Сэръ Барнетъ Скеттльзъ еще разъ просилъ Павла засвидѣтельствовать отъ его имени глубокое почтеніе м-ру Домби и вмѣстѣ съ тѣмъ изъявилъ надежду, что сынъ его, послѣ каникулъ, постарается пріобрѣсть благосклонность маленькаго друга. Леди Скеттльзъ съ материнской нѣжностью поцѣловала его въ лобъ, и даже м-съ Бапсъ, бросивъ музыкальную книгу, постоянный предметъ своего наблюденія, поспѣшила обнять маленькаго Домби и пожелать ему нескончаемыхъ радостей.

– Прощайте, д-ръ Блимберъ, – сказалъ Павель, протягивая руку.

– Прощай, мой маленькій другь, – отвѣчалъ докторъ.

– Я вамъ очень обязанъ, сэръ, – продолжалъ Павелъ, наивно всматриваясь въ задумчивое лицо доктора. – Прикажите, сдѣлайте милость, беречь Діогена.

Діогеномъ звали цѣпную собаку, которая во всю жизнь одного только Павла удостоила своей искренней довѣренности. Докторъ обѣщалъ покровительство Діогену, и Па. велъ поблагодарилъ его отъ души. Потомъ, прощансь съ м-съ Блимберъ и Корнеліей, омъ такъ много обнаружилъ искренняго чувства и дѣтской любви, что м-съ Блимберъ совсѣмъ забыла шепнуть кое-что леди Скеттльзъ насчетъ Цицерона, хотя это намѣреніе тревожило ее цѣлый вечеръ. Корнелія взяла своего питомца за обѣ руки и сказала:

– Домби, Домби, ты всегда былъ моимъ любимымъ ученикомъ. Прощай, дружокъ. Благослови тебя Богь!

– A я считалъ ее такою жестокою! – подумалъ Павелъ. – Какъ легко ошибиться!

Вдругъ молодые джентльмены зажужжали: "Домби уѣзжаетъ! маленькій Домби уѣзжаетъ!", и все изъ танцовальной залы двинулось по лѣстницѣ за Павломъ и Флоренсой, не исключая самого д-ра Блимбера съ его семействомъ. М-ръ Фидеръ, по этому поводу, сказалъ очень громко, что такой чести, сколько онъ помнитъ, еще не удостаивался ни одинъ изъ прежнихъ молодыхъ джентльменовъ, хотя, быть можетъ, глинтвейнъ на этотъ разъ слишкомъ помрачалъ память м-ра Фидера. Лакеи, подъ предводительствомъ буфетчика, всѣ выбѣжали провожать маленькаго Домби, и даже подслѣповатый малый, видимо растаялъ, когда началъ укладывать книги и сундуки въ коляску, отправлявшуюся въ замокъ м-съ Пипчинъ.

Даже вліяніе нѣжной страсти на сердца молодыхъ джентльменовъ – a они всѣ до одного влюбились въ Флоренсу – не могло удержать ихъ отъ выраженія восторговъ при прощаніи съ маленькимъ Домби. Они пожимали ему руки, махали шляпами, и каждый кричалъ: "Домби, не забывай меня!" Такіе взрывы чувствительности были необыкновеннымъ явленіемъ между этими юными Честерфильдами[6]. Когда Флоренса на крыльцѣ окутывала брата, Павелъ шепталъ: "Слышишь ли ты, милая? рада ли ты? забудешь ли ты это?" И глаза его искрились живѣйшимъ восторгомъ, когда онъ произносилъ эти слова.

Усаживаясь въ карету, Павелъ еще разъ взглянулъ на многочисленную толпу, которая его провожала, и теперь всѣ предметы закружились и запрыгали передъ нимъ, какъ будто онъ смотрѣлъ черезъ стекла зрительной трубки, колебавшейся въ его рукахъ. Потомъ онъ забился въ темный уголъ кареты и крѣпко прижался къ Флоренсѣ. Вся эта сцена трогательнаго прощанья представлялась ему какимъ-то сновидѣніемъ, тревожнымъ и вмѣстѣ чрезвычайно пріятнымъ, и когда впослѣдствіи онъ думалъ о д-рѣ Блимберѣ, онъ всегда воображалъ его не иначе, какъ стоявшимъ на крыльцѣ при прощаньи съ своимъ маленькимъ другомъ.

Но, кромѣ доктора, другая фигура рисовалась иередъ маленькимъ Павломъ, фигура м-ра Тутса, который совершенно неожиданно открылъ одно изъ оконъ кареты, просунулъ голову и спросилъ: "Домби здѣсь?" Прежде, чѣмъ успѣли отвѣчать, онъ скрылся и захохоталъ самымъ дружелюбнымъ образомъ. Но этимъ еще не окончилось. Когда карета уже тронулась съ мѣста, м-ръ Тутсъ подскочилъ съ другой стороны и, опять просунувъ голову черезъ окно, тѣмъ же тономъ спросилъ: "Домби здѣсь?" И потомъ онъ мгновенно исчезъ, заливаясь тѣмъ же дружелюбнымъ хохотомъ.

Какъ Флоренса смѣялась! Павелъ часто вспоминалъ объ этой сценѣ и самъ смѣялся отъ всего сердца.

Но на другой и въ слѣдующіе дни произошло много такихъ вещей, которыя послѣ воображенію Павла представлялись въ самомъ тускломъ свѣтѣ. Прежде всего онъ никакъ не могъ понять, зачѣмъ они продолжали жить y м-съ Пипчинъ вмѣсто того, чтобы ѣхать домой, зачѣмъ онъ лежалъ въ постели, и Флоренса всегда сидѣла подлѣ него. Приходилъ ли къ нему въ комнату отецъ, или онъ только видѣлъ на стѣнѣ чью-то высокую тѣнь? Правда ли, что лѣкарь говорилъ – или это пригрезилось – что если бы взяли мальчика домой прежде дѣтскаго бала, на которомъ онъ испыталъ слишкомъ сильныя потрясенія, то, вѣроятно, онъ не завянулъ бы такъ скоро?

Ему казалось также, что онъ говаривалъ сестрѣ: "Охъ, Флой, возьми меня домой; не покидай меня"! А, впрочемъ, можетъ быть, и это пригрезилось. Только кажется, будто онъ слышалъ свои собственныя слова: "Поѣдемъ домой, Флой, поѣдемъ"!

Но зато онъ очень хорошо помнилъ, какъ привезли его домой вмѣстѣ съ Флоренсой, и какая была толкотня на лѣстницѣ, когда понесли его наверхъ. Онъ узналъ свою старую комнату и маленькую постель, гдѣ его положили. Передъ нимъ, въ числѣ прочихъ, стояли: тетушка его, и миссъ Токсъ, и м-съ Пипчинъ, и Сусанна. Онъ всѣхъ ихъ угадалъ и привѣтствовалъ очень радушно. Но было, однако-жъ, и тутъ что-то такое, чего онъ никакъ не понималъ и что крайне его безпокоило.

– Мнѣ надобно поговорить съ Флоренсой, – сказалъ онъ, – съ Флоренсой наединѣ. Оставьте насъ.

– Скажи мнѣ, свѣтикъ мой, Флой, папенька не былъ на крыльцѣ, когда меня вынесли изъ кареты?

– Былъ, мой милый.

– Кажется, онъ заплакалъ и ушелъ въ свою комнату, когда увидѣлъ меня; правда ли это, мой ангелъ?

Флоренса отрицательно покачала головой и прильнула губами къ его щекѣ.

– Ну, я радъ, что онъ не плакалъ, – сказалъ маленькій Павелъ – это правда, мнѣ померещилось. Не сказывай, о чемъ я тебя спрашивалъ.

Примечания