Что-нибудь светлое… Собрание сочинений в 30 книгах. Книга 8
И увидел другое. Дверь в кухню была раскрыта настежь, и мама возилась у плиты, где на большой сковороде жарилась на ужин картошка, такая, как они с отцом любили: большими ломтями, похожими на неполную луну. Мама что-то напевала и была в прекрасном настроении. Прядь волос упала ей на лоб, она привычным движением головы отбросила ее и для верности пригладила ладонью: жест такой же знакомый и привычный, как вся предвечерняя обстановка и как то действие, которое он совершит сейчас – подойдет и, наклонившись, поцелует маму в шею, а она, не оборачиваясь, спросит: «Ты не забыл купить хлеб?» И он ответит: «А также молоко и сыр».
Частью сознания Игорь понимал, что все видимое и ощущаемое – галлюцинация, но большая часть его сознания в этой галлюцинации находилась и воспринимала именно ее как реальность, данную в ощущениях. Почему-то мгновенно в памяти возникла и исчезла страница из статьи Дона Пейджа, впервые в 1994 году сформулировавшего вопрос, ставший впоследствии одним из важнейших в новой квантовой физике, основанной на многомировом описании мироздания: «Может ли сознание одновременно воспринимать две или несколько реальностей?»
Игорь жил в двух реальностях. Видел ночную гостиную, освещенную ярким и абсолютно сейчас не нужным светом пятирожковой люстры, и видел маму, возившуюся у плиты, чувствовал запах жареного картофеля и запах старых увядших цветов, стоявших в вазе на столе в гостиной уже неделю – он купил букет, чтобы оживить мертвящую домашнюю атмосферу, и забывал поливать, цветы увяли на второй день, а потом сгнили в застоявшейся воде.
Он ощущал пальцами шероховатую деревянную поверхность ящика и теми же пальцами чувствовал ветерок из открытого кухонного окна. Ветер был довольно сильный, он не только играл с мамиными волосами, но и сбросил с кухонного стола раскрытую газету – должно быть, мама читала ее, дожидаясь, пока закипит вода в кастрюле. Игорь вспомнил: газету нашли потом в углу – наверно, ветром снесло, а может, кто-то отбросил ногой (была такая версия у следователей).
Игорь хотел перевернуть газетный лист, посмотреть на дату, наклонился, протянул руку, и пальцы нащупали бумагу, продолжая держаться за угол ящика. Перевернуть лист не получалось, бумага не поддавалась его усилиям, и он понял, что может наблюдать, ощущать, воспринимать реальность – как это и описывал Пейдж, – но ничего не был способен в той, второй реальности изменить. Как, впрочем, и в первой, где он так и не смог отцепится от ящика и сделать хотя бы шаг.
Он уже понимал, что с ним происходило, но не доверял себе. Такое ощущение возникало у Игоря не раз, но не в быту, а обычно на семинарах, когда он стоял у доски и докладывал результаты очередной работы. Из зала кто-то подавал реплику, и он вдруг догадывался, как нужно изменить уравнение или план эксперимента, понимал, что прямо сейчас придумал новое, и надо произнести вслух, но он сам еще не верил в то, что придумал, не доверял собственной интуиции, потому что если догадка не подкреплена расчетами, никто не примет ее всерьез, и, прежде всего, – он сам.
Мама, между тем, погасила огонь под сковородой, нанизала на вилку картофелину, попробовала кончиком языка, а потом, чуть остудив, пожевала – вкусно. Игорь помнил тот день, и сковороду с жареным картофелем вспомнил – никто тогда к еде не притронулся, да и некому было: отец два дня отказывался от еды, его даже положили под капельницу и вводили витаминизированный раствор.
Мама подошла к окну, выглянула на улицу, что-то привлекло ее внимание, Игорь видел, как посветлело ее лицо, когда она обернулась и что-то крикнула.
Из спальни (или гостиной?) ей ответил голос отца:
«Много их там?»
Кого?
Игорь понимал, что, пытаясь осознавать обе реальности, он в результате потеряет возможность полного восприятия – об этом он сам докладывал на конференции в Геттингене, а потом написал статью в «Review of the Modern Physics», доказывая, что множественные восприятия в перепутанных квантовых состояниях теряют свойства полноты в течение времени, определяемого фактором вовлеченности наблюдателя. В этой нелинейной зависимости пока не были определены коэффициенты пропорциональности. Не существовало еще соответствующего эксперимента, и по краю сознания Игоря пронеслась, оставив лишь слабый след, мысль о том, что он сам оказался невольным участником эксперимента. То есть, не эксперимента, конечно, потому что никто это не задумывал, никто не готовил аппаратуру, никто не рассчитывал возможный результат…
«Папа, – подумал он, – зачем ты…»
«При чем здесь папа, – подумал он. – Я сам вызвал квантовую запутанность, когда привел его к Тами, не сообразив, что эти два слабо связанных с реальностью человека больше, чем кто бы то ни было, имели возможность понять друг друга».
Мама отошла от окна и принялась нарезать помидоры. Она всегда нарезала помидоры для салата мелкими кусочками, так получалось вкуснее, было больше сока, и еще Игорь любил, когда мама заливала салат сметаной.
Он видел ее спину и видел, как отец вошел в кухню, подошел к маме сзади и обнял, она положила голову ему на плечо, а руку с ножом держала так, чтобы, не дай Бог, не пораниться самой и не царапнуть мужа по обнимавшей ее руке.
«Поспал?»
«Да. Ты меня звала?»
«Посмотри, какая красота за окном. Прелесть, никогда такого не видела».
«Да что там? Дом напротив…»
«Нет, ты выгляни и посмотри на дерево справа».
Левая рука затекла, от ладони вверх побежали мурашки, это отвлекало, и еще отвлекало то, что Игорь не мог отвести взгляда от темного пятнышка на полу. Пятно раздражало, потому что занимало внимание, нужное для другого. И мурашки тоже мешали, трудно было воспринимать одновременно две реальности и ни в одной не уметь ничего изменить.
«Я это я – здесь, сейчас, – подумал Игорь. – Здесь и сейчас я не могу поднять руку, не могу оторвать взгляда от пятна. А кто я – там и тогда?»
Папа уткнулся носом в мамину спину, а она продолжала нарезать овощи – покончила с помидорами и принялась за огурцы, их она нарезала сначала вдоль, длинными ломтиками, а потом поперек, чтобы получились маленькие квадратики.
«Кто – там? – думал Игорь. – Это не могу быть я. Меня тогда не было дома. Я не мог этого видеть».
«О чем я? – подумал он. – Это не память. Я не вспоминаю. Я вижу то, чего видеть не мог. Это…»
Он знал, что это. Бесконтактное квантовое наблюдение. Спонтанное и шокирующее. И потому он ничего не мог сделать ни здесь и сейчас, ни там и тогда.
Запах жареной картошки. Запах тюбика с черной ваксой – утром, почистив туфли, он бросил тюбик на обувной ящик, торопился, и теперь этот запах смешивался с запахом картофеля… ужасно.
Отец поцеловал маму в затылок, поправил завиток волос и, вздохнув, будто его заставили оторваться от любимого занятия, направился к окну. Высунулся наружу и присвистнул.
«Увидел? – спросила мама, не поворачивая головы. – Правда, потрясающе?»
«Здорово! Откуда их столько?»
«Летят на юг, наверно. Остановились на отдых».
«А гомон какой! Если останутся на ночь, невозможно будет уснуть».
Гомон? Только сейчас Игорь не услышал (слышал он этот звук давно, но как фоновый шум: так слушаешь и не слышишь несущую частоту радиоприемника), а воспринял, наконец, сознанием хлопанье крыльев, гортанные птичьи крики, шелест автомобильных покрышек по асфальту, и еще кто-то говорил под окном на иврите, двое, мужчина и женщина, а издалека донесся звук сирены – то ли полицейской, то ли «скорой», он так и не научился их различать.
За кухонным окном, выходившим на довольно шумную улицу, росли два дерева – слева от окна и справа, их невозможно было увидеть с того места, где стоял Игорь, а подойти ближе и убедиться в том, что представилось ему в воображении, он не мог. Цапли. Тами говорила о цаплях. Игорь видел однажды – не здесь, а в северном Тель-Авиве, в районе университета – деревья, на которых сидели цапли. Цапли были небольшими, Игорь почему-то представлял, что они должны быть размером с журавлей, а журавли – как аисты, а аисты ростом чуть ли не с человека, недаром они даже могут нести в клюве запеленатого младенца… Нелепые мысли.
На деревьях сидели цапли – Игорь не видел, но точно знал, будто вместе с отцом выглянул на улицу.
«Потрясающе! – воскликнул отец. – Как думаешь, Рай, они едят хлеб?»
«Может быть. Но это ж не воробьи, Володь. Вряд ли едят крошки».
«А если…»
Отец не договорил, прошел к столу, где в целлофановом мешочке лежала нарезанная буханка, достал горбушку и вернулся к окну. Протянул ладонь, на которой лежал хлеб…
«С руки не возьмут, – сказала мама. – Это ж не голуби, Володя».
Зазвонил мобильный, и Игорь не сразу сообразил – где. На кухне там и тогда? На столе в гостиной – здесь и сейчас? Ответить он не мог все равно, рука затекла, но он так и не смог сменить позу, а на кухне и вовсе не ощущал своего тела. Телефон все громче играл «Турецкий марш», и Игорь понял, что музыка звучит сейчас и здесь – там и тогда у отца на телефоне был простой зуммер, у мамы играла мелодия «Золотого Иерусалима», а на его собственном аппарате играла в те дни секвенция Баха. Телефон звонил здесь и сейчас, и под маршевую мелодию Моцарта все произошло – там и тогда.
Хлопанье крыльев. Громкое. Еще громче.
Музыка Моцарта в телефоне. Громкая. Еще громче.
Крылья музыки.
Окно. Силуэт отца с вытянутой рукой.
На полу темное пятно в форме вытянутой руки.
Цапля. Большая, бело-розовая, машет крыльями так, что по кухне пробегает волна свежего воздуха, ветер, хлопки, цапля то ли хочет схватить клювом хлеб с ладони отца, то заглядывает в кухню.
«Цапля», – сказала Тами.
Игорю послышался ее голос – громкий, испуганный. Или это сказала мама, повернувшаяся от плиты и мгновенно понявшая то, чего еще не осознал отец?
Он наклонился вперед, вытянул руку с хлебом так далеко, как только мог, он будто говорил птице: «Бери, это тебе», цапля хлопала крыльями, не приближаясь, а отец все дальше высовывался из окна, и Игорь рванулся вперед, чтобы перехватить… пальцы крепко вцепились в угол ящика, оторвать невозможно, и в кухне он не мог сдвинуться с места, только присутствовал, смотрел, слышал, чувствовал запахи…
«Мама!»
Мама и без его крика (да и слышала ли она?) бросилась к окну, а папа перевалился через подоконник; он понял, наконец, что происходит, но центр тяжести его тела находился уже в воздухе над улицей, и он ничего не мог сделать, бессильно размахивал руками, хлеб выпал, и Игорь, хотя ему и казалось, что он не видит ничего, кроме папиного тела, уже не существовавшего, казалось, в мире живых, все-таки разглядел и то, как цапля, едва не царапнув крылом голову отца, подхватила выпавшую горбушку и исчезла.
Мама успела схватить отца обеими руками за пояс. Хорошо, что отец носил пояс, иначе… Игорь вспомнил, что в последнее время отец не терпел пояса, никогда их не носил, даже если брюки сползали. Только сейчас и здесь (тогда и там!) он понял причину, ужаснулся, мама тянула изо всех сил, отец размахивал руками и кричал что-то под музыку Турецкого марша, продолжавшего свое шествие в гостиной…
Мама втянула, наконец, отца в кухню, господи, закончился кошмар, отец не выпал, все хорошо.
«Все хорошо!» – подумал Игорь.
Тогда это случилось. Отец сделал движение, будто стряхивал с себя ту самую цаплю, мама не удержалась на ногах, повалилась на спину и…
Игорь видел, но ничего – ни-че-го! – не мог сделать.
Падая, мама ударилась виском об угол стола. Тихо вскрикнула, и это был единственный звук перед тем, как она умерла.
Когда мама упала на пол, жизни в ней уже не было. Игорь понял это сразу, потому что заглянул в ее глаза. Он ловил мамин взгляд всю ту бесконечную секунду, пока тело оседало на пол и поворачивалось, укладываясь в неудобную позу, в какой он маму и нашел час или два спустя, вернувшись домой с работы.
Мама лежала, раскинув руки, и в глазах ее была пустота.
Папа… Он опустился на колени, провел рукой по лбу своей Раи, коснулся струйки крови на виске, оглянулся в сторону окна, где не было уже цапли, даже дома на другой стороне улицы не было видно, если смотреть, сидя, как отец, на корточках. Только небо. Серо-голубое тель-авивское предвечернее небо.
Мелодия Моцарта свернулась и звенела, угасая и повторяясь, будто звуковой фрактал. Пятнышко на полу свернулась и стало похоже на змею, кусавшую свой хвост. Все повторяло себя, все оставалось собой, все запоминало себя, чтобы вернуться и повториться вновь…
Игорь наклонился к отцу, прошептал: «Вставай, все кончено, мамы нет больше». Отец не сопротивлялся, он, как бездушная кукла, повис у Игоря на плече. Игорь ощутил тяжесть отцовского тела. «Я смог?» – подумал он. Наверно. Он больше не видел пятна. Он больше не ощущал мурашек в ладони, вцепившейся в угол шкафчика. И мелодия Моцарта смолкла, оставшись в другом мире, в другом восприятии, куда он, возможно, еще вернется, а может, не вернется никогда.
Он не хотел, чтобы отец видел маму мертвой. Он выволок отца из кухни, протащил на себе по коридору до спальни и опустил на кровать. Отец посмотрел на него, не видя, – глаза его были пусты, как глаза мамы, только это была другая пустота. Не смерти, а отсутствия.
И все.
Голова закружилась, Игорь сумел, наконец, отлепить пальцы от обувного ящика, не удержал равновесия и повалился, больно ударившись о стену. По левой руке бежали мурашки, а в гостиной беспокойный телефон опять – в который уже раз – надрывно заиграл Моцарта.
Игорь поднялся, покачиваясь, как моряк на палубе в шторм. Мир не качался, мир был вполне устойчив, и Игорь тоже достаточно быстро пришел в себя: кухня, отец, мама, цапля, кровь у мамы на виске, отец в спальне – все это стало памятью, и сейчас Игорь не мог самому себе сказать, было ли это реальностью или неожиданной галлюцинацией, наложенной на реальность истинную, совместившуюся с ложной, как это происходит с наведенной памятью.
Значит, вот как оно все было…
Вот почему отец так реагировал на случившееся, вот почему память его закуклилась, стала своеобразным фракталом, математической абстракцией, формулой, повторявшей себя.
Но кто приволок на себе отца в спальню?
«Не я же, в самом деле, меня тогда не было дома, я вернулся через час или два и застал папу на полу за шкафом…»
Моцарт опять смолк – в который уже раз, – и Игорь, подергав входную дверь и убедившись, что она закрыта, поспешил в гостиную, где не сразу нашел телефон, упавший с журнального столика и мерцавший экраном на коврике.
Восемь звонков. Ему показалось, было больше. Может, потому, что в сдвоенной реальности и звуки удваивались? Мысль была не более разумной, чем мысль о том, что он был не только здесь и сейчас, но еще там и тогда.
Номер телефона отца. Странно. Может, Фанни забыла свой аппарат дома и воспользовалась отцовским? Но что за срочность в четвертом часу? Неужели с папой что-то случилось? Может, все-таки набрать номер Фанни? Почему-то Игорю казалось, что, если он позвонит Фанни, то услышит сонный голос, который вернет ему уверенность в том, что ничего страшного не произошло. А если позвонит папе на его телефон, то произойдет непоправимое.
Господи, чушь какая.
Игорь вернул звонок и услышал то, чего никак не ожидал: ясный и разумный голос, такой, каким он был когда-то и каким уже два года не был:
– Игорь! Почему не отвечаешь? Спишь, что ли? Пожалуйста, приезжай немедленно.
Голос неожиданно изменился, будто отец вспомнил страшное.
– Тами, – сказал он и повторил еще раз: – Тами.
– Папа… это ты?
Вопрос был глупым, но Игорь не мог задать другого.
– Черт возьми, а кто тебе может звонить в три ночи? – взвился отец. – Я сказал: приезжай!
– Но… я не могу.
– Что значит: не могу? Я тебе говорю…
– Понимаешь, дверь заперта, и я не могу найти ключи. Не помню куда дел.
– Вот оно что, – помолчав, сказал отец. – Тогда понятно.
– Что тебе понятно? Папа! Ты…
Он хотел сказать: как замечательно, что отец его узнал, позвонил, пусть и среди ночи, значит, у него улучшение, значит, он может пойти на поправку, если, конечно, это не временная ремиссия.
– Игорек… – Отец заговорил быстро, будто боялся, что телефонное время закончится, или закончится время его сознательного существования, или что-то еще прервет нить его рассказа. – Сын, я только что вспомнил, Тами напомнила, она знала, она все увидела, не понимаю, как ей удалось, мама, это не случайно получилось, то, что она упала и ударилась головой, она меня спасла, понимаешь, я мог выпасть из окна, четвертый этаж, представляешь, что могло быть, я был в шоке, совсем перестал соображать, все забыл напрочь, реакция организма…
«Будь у тебя другой характер, – подумал Игорь, – и реакция организма была бы иной».
– А сейчас, – торопился отец, – знаешь, я даже не подозревал после смерти Раи, что такое может со мной случиться, тем более здесь, мы с Тами только парой слов перекинулись, все так неожиданно, Игорек, пожалуйста, приезжай, нужно что-то делать, а меня к ней не пускают, но я ни при чем, я даже не понял, как получилось, что мы… она… после Раи я думал, что никогда уже…
«Я, я…» – с раздражением подумал Игорь: опять он о себе, всю жизнь о себе, и тогда тоже… Может, еще не поздно было помочь, вызвать «скорую», может, еще можно было… Он понимал, что мысль его зла, несправедлива, он не должен быть несправедлив к собственному отцу, но ничего не мог с собой поделать, ни один человек не может удержать себя от мыслей, которые, отразив истину, реальную память, в то же время несправедливы к другим, самым близким, людям. Игорь был там и тогда, он, как отец, помнил сейчас все – маму невозможно было спасти, но это не имело значения и не играло роли, все равно отец должен был…
И сейчас тоже.
Что сейчас?
– Я люблю ее, понимаешь?
Кто кому сказал это? Он – отцу? Отец – ему? Оба – друг другу?
– Помолчи!
Игорь не мог сейчас слышать этот голос. Тем более – такой. Бодрый, радующийся неожиданно вернувшейся жизни.
Куда же он положил ключ?
Вспомнил. Не то чтобы вспомнил, но представил, как это могло быть и почему не могло быть иначе.
– Помолчи, – повторил Игорь. – Извини, мне нужно позвонить.
– Сынок…
– Подожди на линии. Я вернусь через минуту.
– Игорь…
Оставив разговор с отцом в режиме ожидания, Игорь нашел в списке абонентов номер Эхуда. Он никогда не звонил другу ночью. Может, Эхуд спит без задних ног и не услышит звонка. Может, прячет на ночь телефон, чтобы тот не мешал. Может, вообще отключает.
– Ну… – сонный голос. – Это ты, Игорь?
И сразу, проснувшись, с беспокойством:
– Что-то случилось?
– Ты уходил, когда я заснул, верно? И дверь закрыл…
Эхуду не нужно было повторять дважды.
– Господи! – сказал он. – Я думал, у тебя есть вторая связка. Не хотел тебя будить.
– Есть вторая, но она у папы в «Бейт-Веред». Я думал, может, вид ключей от квартиры…
– Понял. Заеду по дороге на работу, тебе ведь не надо рано вставать?
– Сейчас, – сказал Игорь. – Звонил папа. Там что-то случилось. В «Бейт-Веред».
– Кто звонил? Фанни?
– Отец. Сам. И еще. Я видел, что произошло в тот день.
– В какой? – все еще не понимал Эхуд.
– Когда умерла мама. Понимаешь? Я видел. Я там был.
– Ты хочешь сказать…
– Бесконтактное наблюдение. Все признаки. И три мозга в перепутанном состоянии.
– Три? – Эхуд соображал быстро, но он не знал того, что знал Игорь.
– Тами – третья.
Теперь Эхуд понял.
– Буду у тебя через четверть часа.
– Папа, – сказал Игорь, переключив линию, – я приеду через полчаса, раньше никак. Что произошло? Ты…
То, что он хотел спросить, не выговаривалось вслух.
– Что с Тами? – вместо этого спросил он.
Отец молчал.
– Папа!
В трубке было тихо. Игорь посмотрел на дисплей. «Разговор окончен. Длительность разговора 7:42».
Пока он говорил с Эхудом, отец отключился. «Я же просил подождать на линии…» Он просил. По голосу отца почему-то решил, что болезнь отступила, хотя, скорее всего, было мгновенное улучшение, сменившееся обычным состоянием. Но тогда отец не догадался бы отключить линию… Что, в конце концов, происходит?
Игорь позвонил отцу, и звонкий женский голос, показавшийся вдвойне неуместным, сообщил: «Вы попали в голосовой почтовый ящик абонента…»
Игорь позвонил Фанни, и звонкий женский голос, ставший Игорю ненавистным, сообщил…
Есть ли телефон у Тами? Почему-то он постеснялся спросить у Томера. Сейчас мог бы…
В двери щелкнул ключ.
– Прости. – Эхуд ввалился в квартиру заспанный, с помятым лицом, он, похоже, и умыться не успел, в отличие от Игоря, который все же кое-как привел себя в порядок. – Я был уверен, что у тебя есть вторая связка! Что случилось?
– По дороге, – бросил Игорь. – Поехали.
– Но, – засомневался Эхуд, – сейчас ночь, нас не пустят.
– Пустят.
По ночной Хайфе мчались, притормаживая у светофоров, мигавших желтым. Эхуд ничего не спрашивал, глядя на дорогу.
– Звонила Фанни, – заговорил Игорь, стараясь мысленно упорядочить впечатления, ощущения, соображения и выводы. – Несколько раз. Но я спал. Проснувшись, перезвонил, но ее мобильный был отключен. Понял: что-то случилось, и решил поехать в «Бейт-Веред». Но не нашел ключа. Не догадался, что ключ взял ты. Эхуд, мы много раз обсуждали, может ли мозг воспринимать одновременно две и более реальностей? И пришли к выводу, что в режиме квантового компьютера это возможно. Но только тогда, когда в перепутанном состоянии находятся два или более квантовых компьютеров. Иными словами – два мозга или больше. Но мы не приняли во внимание, что в таких условиях нет и ограничений во времени, поскольку время не входит в уравнения запутанных состояний! Понимаешь, я увидел… Нет, «увидел» – не то слово. Это не была зрительная галлюцинация, хотя я видел все очень ясно, как тебя сейчас – даже яснее, потому что был день. И это не была слуховая галлюцинация, хотя я слышал каждое слово, а еще хлопанье крыльев и птичий гомон за окном. У меня было полное восприятие и той реальности, и этой тоже. Только в обеих я ничего не мог сделать!
– Наблюдатель, – пробормотал Эхуд. – Классическое состояние внешнего квантового наблюдателя. Вторая реальность: какая?
– В том и дело! Я… Или не я? Я был на кухне в тот день и час, когда…
Он сглотнул и все-таки сказал:
– Когда умерла мама.
– Ты хочешь сказать…
– Я видел, как это произошло.
* * *
Стеклянная дверь раздвинулась при их приближении. Краем сознания Игорь отметил эту странность – хорошо, что дверь открыта, не нужно вызывать звонком ночного сторожа. Мужчина лет шестидесяти в форме одной из охранных фирм сидел в кресле напротив входа. Увидев вошедших, кивнул Игорю и махнул рукой направо, в сторону закрытой двери коридора, над которой горел транспарант: «Интенсивная терапия».
Зачем им туда?
– Вас ждут, – сказал охранник, увидев, что Игорь в нерешительности топчется на месте.
– Быстрее, – заторопил Эхуд и первым направился к белой двери, которая тоже оказалась не заперта.
В длинном коридоре горела каждая третья лампа, и Игорю стало не по себе. Он не хотел идти дальше. Плелся за Эхудом, который шел, читая надписи на дверях. У пятой двери он остановился – оттуда слышны были голоса, над дверью пламенела красная лампа с транспарантом: «Не входить!»
Туда они и вошли. В маленькой прихожей стояли вдоль стен несколько пластиковых стульев. Отца Игорь увидел сразу: он стоял рядом с дверью, которая вела в следующую комнату, откуда и слышались голоса – здесь громче и явственней, чем из коридора, но слов все равно было не разобрать. Один голос женский, два (показалось, что именно два) мужских.
– Папа…
Это был другой человек, не тот, которого Игорь видел вечером: не опустошенный болезнью, не забывший сына и все на свете.
– Сын!
Они обнялись.
Отстранив Игоря, отец посмотрел ему в глаза. Нежно, с любовью, с сожалением, грустью, вниманием, было во взгляде еще много чего, не понятого сразу.
– Ты видел? – спросил отец.
Игорь понял, что означал вопрос, и молча кивнул.
– Она… Господи… из-за меня…
Игорь никогда не видел отца плачущим, даже в последние месяцы: он бывал мрачен, рассеян, потом слаб, беспомощен, взгляд его со временем становился все более пустым, как комната, из которой каждый день выносили какой-нибудь предмет мебели, пока не оставили голые стены – но он не пролил ни слезинки, то ли не понимая своего положения, то ли просто не умея плакать. Сейчас отец тихо всхлипывал на плече Игоря, а возникшая откуда-то Фанни о чем-то тихо переговаривалась с Эхудом.
– Папа… – Игорь не представлял, что сказать. Почему они здесь? Что там, за дверью?
Отец взял себя в руки.
– Тами…
– Что Тами? – похолодел Игорь и отпрянул.
– Она умерла.
– Нет! – Игорь знал это точно. Он это чувствовал.