Дороги ратные крутые. Воспоминания об участии в Великой Отечественной войне
Вот такие события из предшествующей службы воспроизвела в тот день память…
Уже в первые сутки большинство выпускников убыли по назначению. Старшего лейтенанта Шаврова направили в Действующую армию. Фронтовыми дорогами он прошел всю войну, продвинувшись по службе до начальника штаба танкового корпуса, полковника. Сопутствовало ему и везение: он ни разу не был ранен. С 1973-го года Иван Егорович Шавров – генерал армии. К сожалению, в 1993-м году Иван Егорович в результате тяжелой болезни скончался.
Удрученными чувствовали себя, получив назначение преподавателями училищ, Борис Шумилов и Михаил Пискунов. Боря возмущался, а Миша был сдержан, но решителен.
– Приказ есть приказ. Освоюсь в училище и буду искать возможность попасть на фронт.
Свою мечту они вскоре осуществили. Михаил Степанович Пискунов с начала 1942-го добился назначения в Действующую армию, участвовал в боях на командных и штабных должностях до командира танковой бригады включительно и удостоился звания Героя Советского Союза. А Борис Александрович Шумилов разделил участь большинства наших однокурсников: он погиб в 1943-м году в одной из танковых атак. В феврале 1995 года не стало и Миши: он умер в результате инсульта.
Через три дня определилось и мое положение. Капитаны А. И. Лукшин, С. С. Харитонов и я были назначены младшими преподавателями кафедры тактики нашей академии. Неожиданным и разочаровывающим было это назначение!
– Какие мы преподаватели без боевого опыта! – с ожесточением говорил я.
– Выходит нас за отличную учебу и Сталинские стипендии наказали, – с горечью говорил Лукшин.
– Надо действовать! Пойдемте к начальнику академии, – решительно предложил Харитонов.
На приеме у начальника академии генерал-майора танковых войск Г. Н. Ковалева о нашей просьбе начал, было, докладывать Лукшин, как старший по возрасту, но генерал окинул нас строгим взглядом, встал с кресла и резко и громко сказал:
– Выполняйте приказ! Идите!
С оскорбленными чувствами мы удалились. Григорий Николаевич был вправе отказать, но должен был выслушать нас, а, может быть, и обосновать назначение. Кстати, его невнимание к людям, доходившее до бездушия, было широко известно в академии, что отрицательно сказывалось на его авторитете. Только такой начальник как он, мог в 1944-м году, при возвращении академии в Москву, оставить в Ташкенте семьи тех преподавателей, которые выбыли из академии на фронт. И даже отказать им в выдаче справок, свидетельствовавших о том, что они имеют в Москве квартиры от академии и прописаны в них. А без таких справок проехать в Москву было невозможно. Он заселил и квартиры этих офицеров. В числе таких семей оказалась и моя.
Начальник кафедры тактики генерал-майор танковых войск Иван Прокофьевич Сухов принял нас тепло. Узнав о посещении начальника академии, он сказал:
– Понять вас нетрудно. Кому как не вам, молодым, идти в бой. Но и здесь вы нужны. Перед войной и в ее начале кафедра изрядно поредела, так как немало преподавателей получили назначения во вновь развертываемые мехкорпуса. А на вас войны еще хватит.
Из специфической службы на кафедре остановлюсь лишь на наиболее существенных моментах.
Здесь я впервые попал в среду прошедшего одну-две войны старшего поколения командиров, многие представители которого имели боевые награды. Робость перед ними вследствие товарищеского внимания с их стороны, проявленного с первого дня, быстро исчезла.
Старший тактический руководитель кандидат военных наук полковник И. Г. Зиберов нагружал меня постепенно и не столько рассказывал, сколько спрашивал, как я буду вести то или иное занятие и при этом ненавязчиво давал советы. Возложив параллельно с преподаванием разработку программы сокращенной подготовки инженеров-танкистов, он начал приобщать меня и к методической работе.
Напряжение в деятельности кафедры было значительным, а в августе резко возросло. Враг приближался к Москве, и было принято решение о создании обороны внутри города. Территория Москвы была разделена на секторы. Оборонный сектор №1, ориентированный фронтом на северо-восток и охватывавший территорию девяти районов столицы, делился на четыре боевых участка: три в первой линии, один – во второй. Начальником сектора был назначен начальник академии, начальником штаба – начальник кафедры тактики.
Силы боевых участков образовывались в основном за счет трех академий и девяти оперативно подчиненных истребительных батальонов, сформированных из добровольцев-коммунистов старших возрастов, многие из которых были участниками Октябрьской революции и Гражданской войны.
В штабе сектора я был направленцем на второй боевой участок и немало соприкасался с полковником Лямцевым, ставшим заместителем начальника штаба сектора.
В критические дни сентября-октября сочетание труда на предприятии, в учреждении или учебы с оборонительными работами для москвичей было естественным делом. А в ночное время к этому добавлялось дежурство на крышах домов, в готовности к сваливанию на землю сброшенных фашистской авиацией зажигательных бомб.
Вспоминается разговор полковника Лямцева с одной из женщин на Измайловском проспекте.
– Да, гражданка, траншею рыть вам досталось на мужском месте: глина да еще с гравием.
– А кому же рыть-то, как не нам? Мужики-то, ведь, все на фронте да в истребителях. Жаль, что с дочерью попеременно копаем, всего одна лопата.
– Скоро лопат прибавится, – сообщил Анатолий Семенович.
Рядом с ней вытирала пот девочка шестого-седьмого класса. Подошел мальчик с узелком.
– Мама, я подогрел и принес вам суп, – быстро проговорил он. – Вы поешьте, а я покопаю.
– Иди уроки делать. Мы с Настей поочередно копаем, поочередно и кушать будем. Уроки сделаешь – ложись, мы придем поздно.
Почти каждый для защиты Родины делал все, что мог. И только теперь, через десятки лет это осознается как самоотверженность патриотов, как массовый героизм, который в то время казался само собой разумеющимся делом.
Наступили полные тревог и душевной боли дни октября. Враг все ближе подступал к Москве. Столица перешла на осадное положение с введением комендантского часа.
В сложившейся обстановке военные академии эвакуировались из Москвы. Необходимость этой меры была понятна: рядом с фронтом нормальный учебный процесс был не возможен. Так говорил разум, но чувства у нас, молодых педагогов, в отличие от пожилых, лишь сильнее забурлили.
– В скверную историю попали мы, Сергей: фронт – к нам, а мы – в эшелон и подальше от него! – говорил я капитану Харитонову.
– Да, выходит так, что мы убегаем! Плохо подумают о нас люди, видя в эшелонах, идущих в глубокий тыл, молодых здоровых командиров, – отвечал он. – А в чем мы виноваты?
Эшелон, в котором следовала кафедра тактики, через несколько дней прибыл на место эвакуации – в город Ташкент. По пути нам воочию пришлось убедиться, что слухи об огромных масштабах эвакуации достоверны. Мы видели десятки и десятки эшелонов и поездов с людьми, заводским оборудованием, сельхозтехникой и скотом, следовавших на восток, вглубь страны. А навстречу им шло такое же количество эшелонов с войсками. И все это совершалось планово, без анархии и паники, с железной настойчивостью и дисциплиной.
Академия близ города Чирчика получила территорию для лагеря и полевых занятий. Пришлось заново разработать все тактические задачи, проводимые на местности. Напряженная работа была выполнена в срок.
Мною разрабатывались две задачи батальонного масштаба. После проверки полковник Зиберов пригласил меня на доклад к начальнику кафедры. Утвердив замыслы и планы задач без существенных замечаний, генерал Сухов сказал:
– Поздравляю вас, товарищ Обатуров, с завершением становления в должности. Как и должно быть в военное время, вы на это затратили половину положенного срока.
Успешное контрнаступление под Москвой вызвало в коллективе академии энтузиазм. Все ожили, повеселели. А нас троих не покидало чувство неудовлетворенности. Мы не могли мириться, что находимся в стороне от боевых действий. В то же время наши просьбы, поддержанные уже кафедрой, начальник академии не удовлетворял.
Естественно, что начали искать «обходной» путь. Обратились с письмом к бывшему заместителю по политической части начальника факультета, являвшемуся уже военкомом одного из управлений Главного автобронетанкового управления полковому комиссару Н. А. Колесову. Николай Андреевич поддержал нашу просьбу перед управлением кадров АБТВ. И вот в начале марта 1942-го года убыли капитаны Лукшин и Харитонов.
– Друзья! – волнуясь при прощании, говорил им я, – замолвите в Москве за меня слово. При встрече отблагодарю.
– Обязательно. Мы все же уверены, что ты уедешь вслед за нами.
Но встречи-то у нас так и не произошло. Сергей Сергеевич Харитонов через два месяца погиб в ходе неудачного наступления под Харьковом. Александр Иванович Лукшин к концу войны стал начальником штаба танкового корпуса, полковником; после победы над фашистской Германией участвовал в Манчжурской операции. В 1950-м году, перед окончанием академии Генерального штаба, он заболел и скончался. В апреле в Москву вызвали и меня.
Дорога на фронт
В десятом часу 22-го апреля 1942 года я стоял у фасада здания Московского вокзала в городе Горьком (ныне Нижний Новгород), смотрел на распускавшиеся деревья привокзальной площади и был, наверное, не менее счастлив, чем альпинист, впервые покоривший престижную горную вершину. Еще бы! Состоялось назначение, ведущее на фронт.
Известным мне со студенческих лет трамвайным маршрутом выехал в Сормово, в один из старейших промышленных районов города, а оттуда пешком и попутной машиной в пригородный поселок Копосово, в котором располагалась 160-я танковая бригада, где мне предписывалось быть заместителем начальника штаба по оперативной работе.
Назначенные командир и начальник штаба к тому времени в бригаду еще не прибыли. Представившись заместителю командира и военному комиссару, приступил к работе.
Бригада являлась новым формированием, которое осуществлялось Горьковским автобронетанковым центром, и включала в себя: 352-й и 353-й отдельные танковые, и 160-й отдельный мотострелковый батальоны; зенитную и противотанковую батареи; и несколько отдельных рот, и взводов. Красноармейцы и сержанты были призваны в основном из Горьковской и Кировской областей, поэтому всюду в подразделениях слышались знакомые вятские и волжские говоры. Среди не полностью еще поступивших людей преимущественно были призывники, прошедшие двух или трехмесячную военную подготовку. Командиры взводов и танковые техники прошли обучение только на краткосрочных курсах. Командиров с нормальной училищной подготовкой, сержантов и красноармейцев, прошедших срочную службу до войны, а также лиц с боевым опытом, имелось до 15%. Коммунистов и комсомольцев было соответственно 8 и 15%.
Из всего многообразия задач, которыми пришлось заняться, наиболее трудоемкими были две: организация боевой подготовки и освоение иностранных танков. Побывав в батальонах и ротах, я доложил заместителю командира бригады подполковнику П. Ф. Великанову:
– В учебе у нас неорганизованность, в батальонах она даже не спланирована. Разрешите разработать план и приказ.
– Не вмешивайтесь в дела частей, а займитесь планом сбора бригады по тревоге, – ответил Петр Федотович.
– План сбора будет сделан, – ответил я, – но батальоны учебу не спланируют. Старшие адъютанты всех батальонов и большинство командиров рот имеют лишь ускоренную подготовку, никогда боевой подготовкой не занимались; они не знают, чему и как учить, комбат же пока один.
– Делайте то, что я сказал, – обрывая разговор, ответил подполковник.
Через два дня, 26-го апреля, план приведения в боевую готовность подполковником Великановым был утвержден. Докладывал его прибывший в этот день начальник штаба капитан Н. Т. Иванов. Он подчинил мне помощника начальника штаба по опер работе и трех офицеров связи.
– Товарищ капитан, боевая подготовка в батальонах и отдельных подразделениях не спланирована. От штаба бригады никаких документов на этот счет им не дано. Бригадное планирование разрабатывается, но нужна ваша поддержка исполняющему обязанности командира бригады.
– Планируйте, я доложу, – ответил Николай Тихонович.
Помощник по опер работе оказался не только не танкистом, но вообще без военного образования и вскоре был откомандирован. С офицерами связи, среди которых надежной опорой оказался старший лейтенант И. А. Лукин, окончивший нормальное танковое училище и имевший год практической войсковой службы до войны, мы уже через сутки разработали месячный план боевой подготовки.
– Докладывайте подполковнику Великанову, он утвердит, с ним я говорил, – приказал начальник штаба после просмотра плана.
– Подождем комбрига, – взглянув на план, ответил Великанов.
Не убедил его и присутствовавший при этом военный комиссар бригады.
Дни шли. Командир бригады полковник И. А. Шаповалов прибыл 30-го апреля. Среднего роста, стройный, одетый в безупречно сшитые из коверкота гимнастерку и брюки, он имел острый и цепкий взгляд, внимательно изучавший нас, и произвел впечатление человека решительного и быстро думающего. После объезда батальонов, он вечером провел совещание, на котором заслушал своих заместителей и помощников, а затем спросил.
– Начальник штаба и вы, его заместитель, доложите, почему в частях ни планов боевой подготовки, ни учебы?
Я встал и ждал ответа начальника штаба, как старшего по должности. Но заговорил Великанов:
– Штаб уже получил задание на разработку плана…
– Это – не ответ.
– Было решено документы планирования отдать в батальоны после вашего прибытия, – доложил Иванов.
– Штаб отвечает за боевую подготовку, но бездействует, а дни летят! – строго упрекнул нас полковник.
– Да, потеряно две недели, – проговорил военный комиссар бригады старший батальонный комиссар Фроим Исаакович Тушнайдер. – Я тоже виноват, не проявил настойчивости, хотя предложение штаба внесено шесть дней тому назад.
– Когда можете доложить план? – сухо спросил комбриг.
– Хоть сейчас, – ответил я. – Завтра документы плана получили бы батальоны.
– Доложить завтра утром! С 3-го мая учеба по единому плану.
1-го мая, утвердив план в присутствии своих заместителей, полковник распорядился:
– Учеба – главное. Учить днем и ночью. Учебный день – 10 часов, плюс два часа на обслуживание вооружения и техники. Потеряли время – наверстывайте.
Начало службы в бригаде радовало, так как попал в подчинение людей, имевших опыт боев с гитлеровцами. Полковник Иван Андреевич Шаповалов, кроме того, участник гражданской войны. Окрыляло и полное доверие этих начальников.
Бригада вооружалась средними танками МК-Ш («Матильда») английского производства и так называемыми малыми Т-60 советского, которых по штату полагалось соответственно 31 и 21. Мало, но больше, видимо, пока страна дать не могла.
Довольно скоро эти незнакомые всем танки мне удалось изучить, так как комбриг поручил провести показную стрельбу на сборе командиров батальонов и рот. Сопоставление их по вооружению с советскими танками Т-34 и KB, оснащенными 76 мм пушкой, и с немецкими T-IV с 75 мм пушкой, было не в их пользу. 40 мм пушка «Матильды» являлась маломощной, а 20-миллиметровая автоматическая пушка Т-60 для стрельбы по бронированным целям не годилась.
В ходе стрельбы возник ряд вопросов, на которые требовалось дать ответ. Соображения я доложил полковнику.
– «Матильда» может пробивать лобовую броню корпуса и башни танков T-IV и штурмовых орудий на дальность 500 м, бортовую – до 700—750 м. Но броня у нее лучше, чем у немецких машин. И T-IV могут пробить ее борт лишь на 450 м. Предлагается экипажам дать такие указания: вести огонь по фашистским танкам с дальностей от 750-ти до 500 м и не сближаться менее этого без стрельбы; основной способ – стрельба с коротких остановок.
– Это интересно. А Т-60?
– Для атаки в первой линии не годятся, сгорят. Бронезащита у них как у бронеавтомобилей. Посылать в атаку их следует за «Матильдами», во второй линии. И еще о МК-Ш. После выверки бой пушек разный, как правило, не соответствует делениям прицела. Это – производственный дефект. Следует произвести их пристрелку снарядами.
– Сколько на это надо снарядов?
– В среднем по шесть на танк.
– На это я не пойду, – подумав, решил комбриг. – Снаряды идут по импорту, значит, их будет мало. А экипажи учить, товарищи комбаты, с учетом тех особенностей оружия, о которых только что сказано.
Хотя процесс боевой подготовки принял организованный характер, ему мешали нехватка танков и изменения в организационно-штатной структуре. Две трети средних танков прибыло лишь к половине мая, артиллерия же – после 20-го. Если задержка с танками объяснялась срывом со стороны англичан сроков поставок, то поздняя подача артиллерии и минометов была на совести центральных органов Наркомата обороны. Это помешало завершить боевое слаживание рот, батарей и батальонов.
В соответствии с первоначальным штатом было сформировано два неодинаковых танковых батальона: один в составе роты средних и роты малых танков, другой в составе трех рот средних танков, по семь машин в каждой. Когда уже была проведена часть ротных учений, Москва дала новый штат, по которому стало два одинаковых батальона, каждый из двух рот средних и одной роты малых танков. Это потребовало проведения с некоторыми ротами учений заново, но из-за нехватки времени они были скомканы. В ограниченное время пришлось провести и батальонные учения.
Недостаточно слаженными оказались штаб бригады и штабы батальонов, хотя все возможности для этого были. Непонятным первоначально показалось мне равнодушие в этом вопросе капитана Иванова, ставшего в начале мая майором. Из двух совместных штабных тренировок была проведена лишь одна, в которой участвовал и я. Перед второй тренировкой майор Иванов сказал:
– Займитесь стрельбами, окажите помощь в подготовке и проведении ротных учений, а тренировку мы проведем с Лукиным.
В действительности он отложил тренировку, а затем и отменил. С его согласия были отменены также сборы связистов и разведчиков.
Все это отрицательно сказалось на управлении бригадой. В ходе командно-штабного учения бригады, проводившегося начальником автобронетанкового центра 21-22-го мая, управление по радио было неустойчивым, часто срывалось. Командир бригады нервничал и почему-то больше критиковал меня, а не моего начальника. Но я не обижался, так как уже знал, что Николай Тихонович по характеру медлителен, не озабочен и легко поддается на уговоры. Поэтому мне нужно было организовать свою работу так, чтобы больше принять участия в подготовке штабов и связистов.
Надо сказать, что опытный и энергичный политработник Тушнайдер не сумел надлежащим образом направить политработу на решение задач учебы. В результате этого жажда личного состава поскорее встретиться с врагом не перевоплотилась в стремление лучше освоить вооружение и технику. В этом меня убедило собрание личного состава 352-го танкового батальона перед батальонным учением. Все выступавшие больше говорили о желании быть на фронте, чем о предстоящем учении. Например, один из опытных мехводителей-фронтовиков сказал:
– Учение-то мы проведем, а у меня… есть только одна дума, одна мечта: поскорее в бой, бить фашистскую нечисть.
В начале своего выступления я спросил его:
– Вы уже изучили английский танк, хорошо его водите и быстро устраняете неисправности?
– Нет, конечно, только начал.
– У вас боевой опыт и то надо много учиться, а большинству – тем более. Все мы лишь в начале боевой подготовки. В ходе ротных учений и стрельб вы сами убедились, что обученность пока слабая. Вступать в бой с такой выучкой против гитлеровцев, имеющих трехлетний опыт войны, значит обрекать себя на поражение.
Выслушав мой доклад об этих настроениях, военком бригады сказал:
– Да, это так. Повернуть сознание людей к боевой подготовке нам в должной мере пока не удалось.
«Не запоздалый ли вывод?» – подумалось мне.
24—25 мая проверяла готовность бригады комиссия Главного автобронетанкового управления Красной Армии. При этом бригада совершила 60-километровый марш. Он не был удачным: колонны излишне растягивались и разрывались, темп низкий, выявилось немало неисправностей на танках. Для штаба же вновь наиболее неприятным было продолжительное отсутствие связи с батальонами в движении. И комбриг согласился с предложением, чтобы повторить батальонные учения и провести тренировку радиосетей.
Другого маршевого опыта, кроме похода к озеру Хасан в 1938-м году, у меня не было, и сравнение с ним марша бригады было не в пользу ее. Однако комиссия сделала вывод: бригада обучена удовлетворительно, к ведению боя готова.
– Щедрая оценка, – сказал я майору Иванову.
Это услышал полковник Шаповалов и бодро заметил:
– Ты не прав. Бригада движется, развертывается, словом – обучена.
Тут к месту будет сказать следующее. 18-го мая я был избран секретарем бюро первичной партийной организации управления бригады и просмотрел учетные карточки коммунистов. Оказалось, что с 1927-го года по март 1941-го Шаповалов служил в химвойсках, окончил Военно-химическую академию, служил в огнеметной танко-химической бригаде. Он не знал танк и в чисто танковой части служил пять месяцев. Либо это обстоятельство, либо оценка комиссии породили у него необоснованный оптимизм. И с этого момента у него, вместо прежней требовательности в вопросах боевой подготовки, появилась какая-то самоуспокоенность.
А нас, командиров штаба, чувство неудовлетворенности не покидало. И когда был получен приказ бригаде скрытно, в течение четырех ночей выйти в исходный район для погрузки в эшелоны, то штаб разработал проведение по ходу выдвижения батальонных и батарейных учений. Это вызвало недовольство полковника Шаповалова.
– Какие учения? Вы понимаете слово «скрытно»?
– Понимаем, – ответил начальник штаба. – Но, ведь, танки-то на марше шумят, их движение не скроешь. Не все ли равно передвигаться и шуметь, проводя учения, или без них?
– А радиосвязь?
– Кругом проводят учения другие бригады, работает радио почти круглосуточно, поэтому никакая разведка не разберет, что к чему, – ответил я.
Но комбрига убедить не удалось. Так оказалась упущенной возможность поднять слаженность частей и подразделений.
Вечером 29-го мая было получено распоряжение о включении бригады в состав 11-го танкового корпуса, а 31-го она тремя железнодорожными эшелонами убыла на фронт. Командование и штаб бригады находились в первом эшелоне.
– Куда мы следуем? – спросил я полковника Шаповалова.
– Не знаю. По существующему порядку командованию перевозимых войск это не положено знать.
Я смутился из-за неуместно поставленного вопроса, хотя действительно этого не знал.
В ходе трехдневного переезда с подчиненными мне помощником начальника штаба, каковым являлся уже Лукин, и тремя офицерами связи удалось провести занятия по практическому оформлению оперативных документов.
К вечеру 3-го июня эшелон прибыл на станцию Долгоруково, 35 км южнее Ельца, города, входившего в то время в Воронежскую область.
Сразу после остановки вагонов, подошедший к командиру бригады майор передал распоряжение командира корпуса прибыть к нему. Полковник Шаповалов пригласил комиссара, приказал следовать с ним мне, и мы двинулись за машиной майора. Через 15—20 минут остановились в большом саду у группы автобусов и палаток.
Передавая папку со сведениями о боевом и численном составе, мною было доложено командиру бригады:
– Товарищ полковник, могут потребоваться карты. Я их получу, надо подождать.
– Получайте и быстро к нам.
Но когда я вышел от топографов со склейками карт двух масштабов, то мои начальники были уже в автобусе командира корпуса. Войдя туда, увидел стоявшего за столом генерал-майора танковых войск, высокого роста, с волевым лицом и тяжелым взглядом. Это был Алексей Федорович Попов. Он отчитывал стоявшего навытяжку полковника Шаповалова:
– Плохо, что вы явились ко мне без карты, а еще хуже, что мало танков.
Увидев меня, резко спросил:
– А вам, молодой человек, что нужно?
Я представился и попросил разрешения вручить командиру бригады карты.
– Надо вовремя это делать. Карту на стол! – приказал он. Я развернул карту, а генерал красным карандашом обвел район, поставил в одном из сел знак командного пункта и приказал:
– Вот здесь поставить бригаду, к восьми часам послезавтра подготовить круговую оборону с основным направлением на запад.
Так состоялось знакомство с командиром корпуса, обдавшее нас холодом.
Буквально на ходу встречавший нас майор перенес на свою карту район бригады, начертанный комкором, а с его карты я взял все то, что не было нам сказано: линию фронта, маршрут движения и время сосредоточения, соседей и их районы, а также место командного пункта корпуса.