И с этого дня началось полное возвращение его к жизни.
Будучи человеком, прошедшим от и до школу полковника Родионова, он как само собой разумеющееся знал, что перед началом любой операции необходимо составить план. А ведь то, что ему предстояло, было не просто операцией. Это, пожалуй, можно было смело назвать самым его главным сражением. Битвой не с внешним врагом, а с внутренним, с самим собой, со своим организмом. Если судить по часам, Хранитель пришел к нему примерно через месяц после того, как он струсил – и тем самым упустил возможность уйти на станцию. С пришествия Хранителя прошло еще три. Значит до окошка к телу Нибумова – еще столько же. И – год до последнего, третьего окна в Сердобск две тысячи двадцать третьего года. И вот за эти пятнадцать месяцев он должен был вновь стать полноценным человеком.
Нога зажила вполне сносно. За три месяца она из кровавого обрубка превратилась в закрытую зарубцевавшейся тканью культю – однако время от времени пробуя опереться на нее, Добрынин чувствовал в искалеченной конечности такую острую простреливающую боль, что вскоре отказался от этой затеи. Что ж… В экспериментах над своим организмом Данил не знал себе равных среди сверстников Убежища. Стоило вспомнить одну только жесткую набивку, практиковавшуюся Родионычем, и становилось понятно, что воспитанник полковника может еще и не такое. Отныне организм должен заткнуться и научиться не только опираться на эту ногу, не только стоять на ней, навалившись всем весом, но и прыгать, не испытывая при этом никакого дискомфорта. Это был первый пункт плана, и Данил с необычайным рвением взялся за его выполнение.
Первым делом он разломал к чертовой матери свой костыль. Словно сжег мосты. Ни шагу назад! Он больше не будет ковылять по комнатам детского сада, словно скрипучее привидение по древнему особняку. Из обломков костыля, кожаных ремней, резины и деревяшек из подсобки он соорудил себе протез, причем, протез, не лишенный некоторого злобного юмора и стёба. Протез он изобразил в форме деревянного копыта – этакая помесь человека и животного. Зоолог, одним словом. А может быть намек на дьявольские испытания, что сумел он пройти и выйти победителем?.. Впрочем, испытания еще только предстояли, но Добрынин смотрел на них так, будто уже сумел их преодолеть.
Он не стал впрыгивать в протез с первого же дня. Неделю – пока он строгал и пилил свою, во всех смыслах этого слова, опору – он занимался одним только массажем конечности. Три раза в день, утром в обед и вечером. Прикосновения к культе были болезненны, но Добрынин упорно, по часу за сеанс, растирал, массировал, мял зарубцевавшуюся ткань с торца, кожу и мышцы у края обрубка. Первые двадцать минут давались с большим трудом, сквозь боль и туман, застилающий глаза, но потом к месту непрерывного давления приливала кровь, разогревая мышцу, и дальнейший массаж проходил уже легче.
Кроме ноги, Добрынин начал тренировать и все тело, которое от лежачего образа жизни за эти месяцы изрядно ослабло, заплыло жирком и потеряло некоторую часть мышечной массы. Тренировки пока были лежачие, не затрагивающие ногу, но и в таких тренировках Данил, благодаря своему огромному опыту, мог намудрить столько упражнений и так себя измотать, что к вечеру чувствовал тупую тяжесть во всем теле и гудящие натруженные мышцы. Этого пока было достаточно. А дальше… он уже составил несколько графиков и, предвидя будущие затруднения, уже скакал по комнатам детского сада, подыскивая и стаскивая в холл все мало-мальски тяжелые предметы, которые можно будет использовать в дальнейших тренировках.
Через неделю протез был готов. Не сказать, чтоб это было высокохудожественное изделие, но основные черты его все же были узнаваемы. Вряд ли грамотный зверовод мог идентифицировать это, как скульптуру конечности, принадлежавшую определенному животному, но Добрынину и такого протеза было вполне достаточно. В конце-то концов… Если и не звериное копыто – так хоть дьявольское! Лишь бы функции свои выполнял.
Утро дня, назначенного им для первой тренировки с протезом, было солнечным. То ли совпало, то ли аномалия подстраивалась под своего обитателя, но в окно комнаты било яркое летнее солнце. Добрынин, совершив утренний моцион и позавтракав, долго-долго сидел на матрасе и смотрел на стоящее перед ним чертово копыто. Настроение было прекрасное. Все у него теперь будет хорошо. Он все преодолеет и всех победит. И начнет прямо сейчас, со своей обновки.
Он взял протез, сунул обрубок в его мягкое гнездо и надежно охватил ногу ремнями. Подвигал, сгибая-разгибая в колене, вращая в бедренном суставе, подрыгал, пытаясь стряхнуть протез, – но тот сидел крепко, слитно с ногой, словно всегда тут и был. Добрынин поднялся, постоял немного у стены, чуть касаясь протезом пола, но неприятных ощущений не почувствовал. И вдруг, словно в омут головой, резко выдохнул – и широко шагнул вперед, в центр комнаты. Нога подломилась, и Данил, неловко взмахнув руками в попытках поймать равновесие, боком повалился на пол.
Он знал, предчувствовал, что будет больно, но не представлял, до какой степени! В обрубок будто разом вогнали сотню острейших раскаленных гвоздей! Нога горела огнем, что-то там подергивалось, в чашечке протеза, словно ходила сведенная судорогой мышца, хотелось сейчас же снять его, освободить обрубок и сунуть его целиком в прохладную воду фонтанчика! Однако Добрынин уже обещал себе, что сегодня обязательно опробует свою новую ногу. Будет тяжело, кто спорит. Может быть, даже невозможно. Но деваться ему было некуда.
Он дополз до окна, оперся о подоконник, поднялся, постоял немного, решаясь, и медленно-медленно, опираясь о стеночку, сделал коротенький шажок, осторожно перенося на протез всю массу тела. Чуть скрипнула резина набойки, упираясь в деревянные доски пола, нога тяжело заныла, ее пекло, будто на раскаленной сковородке, но все же он сумел сделать свой первый, самый трудный, шаг.
Следующие два месяца он потратил на то, чтобы приучить свой обрубок к боли и нагрузкам. Нежная ткань культи должна была огрубеть, закалиться, превратиться в сплошную непрожимаемую и нечувствительную мозоль – только тогда он сможет использовать правую ногу, и только тогда можно будет начать второй этап тренировок.
Эти месяцы слились для него в один мучительно длинный период, полный тяжелого труда и жуткой боли. Три раза в день, строго, так же как и тогда, когда он занимался массажем, Добрынин ходил. Сначала – по стеночке, еле сдерживая стоны и помогая себе отборными трехэтажными словопостроениями, затем – оторвавшись от нее и ковыляя по самому центру комнаты, чтобы, не дай бог, не появился соблазн опереться о подоконник и отдохнуть. Три часа в день он изводил себя ходьбой, час – тренировками, и еще час, вечером, перед самым сном, – массажем, который раз от разу становился все жестче и жестче. Нога, отвечая на нагрузки, горела адским пламенем. Словно тысяча отборных чертей, выбравшись из пламени ада, терзала ее раскаленными крючьями, ввинчивала в кость шурупы и пилила тупыми пилами. Особенно усиливалась боль по вечерам, когда он валился на постель, без сил после дневных мучений. Он попробовал колоть обезболивающее и даже сок заглота, но быстро понял, что смысла в этом нет. Нога становилась деревянной, бесчувственной, а ему наоборот нужно было ощущать ее, чувствовать работающие мышцы, контролировать свои движения.
Раз в неделю он устраивал полный выходной – тело должно было восстановиться, компенсировать свои потери и выйти на новый уровень тренированности. В этот день он не делал вообще ничего. Валялся, глазея в потолок и внутренне радуясь тому, что сегодня не будет тренировки, не будет проклятой ходьбы и массажа, а значит, не будет и его мучений; пил чай, читал книги, занимался оружием и снарягой… Несколько дней он потратил на то, чтобы подстроить под себя свой рыцарский доспех: натолкал в правый ботинок тряпья, умял его, подготавливая гнездышко для обрубка, примерил – и остался вполне доволен полученным результатом. Он подозревал, что в скафандре ему будет гораздо легче, ведь ткань его стягивала тело корсетом, поддерживала, давала разгрузку суставам и мышцам, а значит, и обрубку – и впоследствии, когда снова надел уник, понял, что был абсолютно прав. Однако – нельзя было идти путем наименьшего сопротивления. Тренировки без комбинезона, на живую, были необходимы, так как именно они возвращали Добрынина на тот функциональный уровень, на котором он находился прежде.
Скафандр вообще не пострадал во время схватки с Кляксом. И прежде всего потому, что он в ней не участвовал – лежал себе, полеживал, свернутый в большой черный ком, у изголовья хозяйской постели. Добрынин, первое время не решавшийся снимать костюм и напрягавшийся от каждого шороха, вскоре понял, что таскать его здесь смысла нет. Снял… и поплатился за это. Что ж… как говориться: знал бы где упал – подстелил бы соломки. С другой стороны – кто знает, смог бы противостоять скафандр тискам щупалец Хранителя?.. Если б смог – хорошо. А если нет? Тогда Добрынин в придачу к сломанной ноге получил бы и испорченный скафандр без возможности его восстановления. А ведь именно теперь функционал костюма будет нужен ему, как никогда!
Пожалуй, только сейчас он впервые по-настоящему пожалел о том, что не допросил Хасана на предмет его возможностей. С другой стороны – был ли в этом смысл?.. Профессор говорил про чип, вживленный в голову. Но каким образом? Одно дело, если он вживлен в мозг, и совсем другое если просто зашит под кожу. В первый вариант Добрынин верил слабо, ибо это уже попахивало сложнейшей операцией, проделать которую в нынешних условиях было нереально. Второй вариант нравился ему гораздо больше, ведь получалось, что этот чип можно было вытащить и вогнать под кожу себе. И тогда – да здравствует беспредельная мощь боевого скафандра и запредельные человеческие возможности! Но лишь до первой посадки батарей. Тот же Профессор рассказывал, что для зарядки их на базе Братства стояли специальные устройства. А где заряжать их ему? Вот так и получалось, что в добывании из майора этой информации особого смысла не было. И тем более – не те его вопросы тогда занимали, совсем не те. Башка была забита созданием собственной армии, планами компании по освобождению Убежища, тренировками личного состава, техникой, провизией, доставкой… да чертовой уймой вещей! И тут еще уник до кучи. Комбез ведь даже в неактивированном состоянии – словно рыцарский доспех, настоящий боевой скафандр. Хватало его Добрынину выше крыши, потому, наверно, и не думалось о полном его функционале… Тогда хватало. А теперь – хватит ли? Проклятая нога…
Нога занимала все его мысли. Иногда, задумавшись о чем-то, он вдруг испытывал какое-то неприятное ощущение в ступне… менял позу или тянулся почесать, помять ее – и только тут до него доходило, что ступни у него теперь нет. Мозг еще не смирился с потерей конечности и словно продолжал принимать нервные импульсы, отрезанная ступня продолжала жить вместе с организмом, давая знать о себе фантомными ощущениями. Он так отчетливо чувствовал ее порой, что во снах нередко видел себя полностью здоровым и на обеих ногах. Просыпаясь утром и снова осматривая обрубок, он ловил себя на мысли, что все это зря, у него ничего не получится, нужно бросить свои ежедневные мучения и не насиловать организм. Тогда он снова брал Книгу и читал понравившиеся ему отрывки, которые, кажется, мог цитировать теперь до буковки.
Эта книга стала для него настоящей Библией. В ней он черпал теперь уверенность и силы для тренировок. Этот человек – Маресьев – стал для Добрынина настоящим кумиром. То, что испытывал сейчас Данил – не шло ни в какое сравнение с тем подвигом, который совершил летчик! И все же он смог. И эта мысль постоянно поддерживала Добрынина, толкала вперед, заставляя и его самого работать над собой, отбросив все сомнения. Морально – ему было даже легче, чем летчику. Алексей Маресьев был первопроходец – хотя и он отталкивался от вырезки из газеты о пилоте Карповиче, который сел за штурвал самолета без одной ноги. И Добрынин, видя перед собой эти примеры, не имел права сомневаться. Он шел проторенным путем, и хотя путь этот был не широким проспектом, а лишь мелкой извилистой тропкой, все же эта тропка уверенно вела его к конечной цели.
Спустя два месяца он уже двигался довольно проворно. Боли утихли, обрубок уже не был той мягонькой культей с нежной кожей. Она стала грубой, словно шкура куропата, в местах соприкосновения с протезом наросла толстая мозоль, которая, кажется, уходила и под кожу, до самой кости. Теперь Добрынин мог свободно стоять и даже подпрыгивать на своей деревяшке, держась руками за опору для равновесия – и почти не испытывал при этом дискомфорта. И именно обретению равновесия, баланса, чувства своей новой ноги как родной, которую дали ему отец и мать, – этому и был посвящен третий этап восстановления.
Этот третий – и последний – этап ознаменовался сразу двумя знаковыми событиями.
Во-первых, окном к Нибумову. А во-вторых…
Как и предупреждал Зоолог, окно оставалось открытым трое суток, и этого времени хватило с избытком. Еще пару месяцев назад, пребывая в жуткой депрессии, Добрынин не знал бы, что сказать своему младшему «Я». Но теперь… теперь он был воодушевлен успехами, находился на подъеме. Дела обстояли если уж не совсем замечательно, то, как минимум, неплохо – и потому запись, как он надеялся, получилась бодрящей и обнадеживающей. Да и какой еще она должна быть, чтобы подбодрить человека, потерявшего все? Однако – на самом деле не все обстояло так, как он говорил на записи. Добрынин врал – но иначе он просто не мог.
Первое, в чем он обманул Данила-младшего – Паук. Он не сумел убить Верховного. Он не раздавил ему кадык. Паук не сипел и не дергался, вымаливая каждый глоток воздуха… Ему досталась лишь фотография, с которой на него смотрел человек с обезображенным радиацией лицом. Тарантул сумел уйти, уйти в единственную приоткрывшуюся брешь через промзону завода. Добрынин узнал это от бойцов его личной охраны, настоящих фанатиков, оставшихся прикрывать отход своего командира. Было условлено, что остатки личного состава группировки продержатся максимально долгое время, с тем чтоб Тарантул смог добраться до ближайшей перевалочной базы и организовать подкрепление. Смогли бы они выдержать осаду две-три недели? Вполне возможно. Ресурсов в избытке, оружия, боезапаса – тоже. Неплохие шансы. Однако Паук недооценил ненависть того, кто добирался до него долгие десять лет. Убежище взяли за четверо суток, пусть и ценой серьезных потерь. Люди Братства стояли не на жизнь, а на смерть, ведь у них была надежда. Верховный обещал – а кто, как не Верховный, должен заботиться о своих людях? Но Паук не успел. Может быть, он и вернулся – потом, когда Добрынин ушел в аномалию, – но было уже поздно.
Зачем он обманул свое младшее «я»?.. Добрынин надеялся, что мысли о том, что он сам, его семья, Убежище отомщены, заставят Данила послушаться Зоолога и отказаться от мести. И тем самым – сохранить ребят, которые должны помочь основать новую колонию-поселение. Новое Убежище в Пензе. А уж он, Зоолог, приложит все усилия, чтобы им было куда идти…
Второе же… это был даже не обман, а догадка, которую он облек в форму утверждения. В тишине детского сада Добрынин не раз думал, почему же Клякс не убил его. Факел погас в его теле, огнь не помог отогнать чудовище, но тем не менее, Добрынин был жив. Единственная гипотеза – Хранитель узнал его и потому оставил в живых, других у него не было. Так почему бы младшему не попробовать и такой вариант прохода?..
Он сказал все что хотел и как хотел, пытаясь настроить Данила-младшего на окно, в которое он должен пройти! И лишь Сашка не давал ему покоя. Добрынин, сидя у тела Хребта, очень долго боролся с собой, пылая желанием хоть словом, хоть намеком предупредить о его судьбе – но, в конце концов, разум победил чувства. Да и не смог бы он этого сделать. Как предупредить, если вот они, Профессор с Кубовичем, будущие убийцы, рядом стоят. Любой намек – и будет так же, как со стариком Шаманом. Так ничего и не сказав, Добрынин с тяжелым сердцем закончил запись и отключил диктофон. Словно попрощался – второй раз и навсегда. И Ивашуров, и Зоолог, да и вообще вся история с аномалией дали ему твердое понимание того, что со временем шутки плохи. «Время – река…» Пытаться оживить погибшего – это все равно что огромный валун в реку закатить. Перегородит он русло или нет?.. Совсем заткнет исток или только поток воды ослабит?.. И какие вообще возможны последствия?.. Поди знай…
Обращаясь к своему младшему «я», Добрынин сказал, что назвался Сергеем Зоологом в честь Полковника. Но наедине с собой он продолжал обращаться к себе как обычно: Данил Добрынин. Да и кем еще он должен был себя сознавать? Человек всегда думает о себе именно так, как называли его родители. Сергеем он стал теперь для остальных – для самого же себя он оставался тем самым Данькой, Данилом, Добрыней, каким осознавал себя с детства.
Записав отличный от речи своего Зоолога файл, он положил диктофон под высохшую мумию Хребта и ушел назад в детский сад. А вечером, сидя на матрасе, массируя ногу и в который уже раз размышляя, правильно ли он поступил, решив переписать речь Зоолога вопреки его строжайшему предупреждению, Добрынин внезапно понял, что же мешало ему последние несколько месяцев, зудя над ухом, как мелкий надоедливый комар.
Идиот! Господи… да какой же он идиот! Почти год сидеть в аномалии, и только сейчас додуматься до элементарного! Все его планы, все думки так или иначе были предопределены Зоологом! Именно он своей речью исподволь направил мысли Добрынина в строго определенное русло, именно в соответствии со словами Зоолога Добрынин и строил свои планы! А ведь стоило отвлечься и копнуть чуть в сторону…
Ему предстояло не только подготовить дорогу Данилу-младшему. Как раз-таки это, пожалуй, проще всего! Но ведь есть и другой вариант. Можно попробовать устранить саму возможность появления в Сердобске Первой Ударной и того узла, что завяжется с ее приходом! Сделать так, чтобы сам поход на север просто не состоялся – и тем самым вывести Убежище из-под удара!
Замерев на своем матрасе, чтобы, не дай бог, не спугнуть эту мысль, одним ударом вогнавшую его в ступор, Данил продолжал лихорадочно соображать. Ведь это почти то самое, что он собирался сделать, едва только вернувшись в город! Ведь это тот самый, старый, его план! План, который не состоялся по той простой причине, что он встретил пацанов и повел их в Пензу – а там закрутилось-завертелось, объявился Хасан и замаячил на горизонте сам Верховный! Но теперь-то… У него будет десять лет! Все, как планировалось: добраться до базы Братства, устроить партизанщину и тотальный геноцид, атаковать караваны, вести подрывную деятельность! Найти группировки, которым Братство перешло дорогу, и заручиться их помощью и поддержкой! В конце-то концов – убить Паука до того, как он отдаст приказ об уничтожении Убежища!
Как-то вдруг разом ослабев от страшного волнения, он привалился спиной к стене и вытер испарину, выступившую на лбу. То, что пришло ему в голову, могло полностью изменить будущее Убежища и его обитателей. Изменить – и дать им дальнейшую жизнь.
От этой мысли и открывшейся перед ним перспективы Добрынина залихорадило. Получается, в его силах сделать так, чтобы Убежище вообще не почувствовало на себе влияния Братства. Только и всего – исключить появление каравана в городе. Но как? И не ошибается ли он? Ведь последствия могут быть катастрофическими! Все то же проклятое утверждение: время – река…
Так. Спокойно. Спокойно! Данил медленно задышал, понемногу успокаиваясь. Здесь спешка не нужна. Время есть. Нужно все тщательнейшим образом обдумать и взвесить. Но уже сейчас ему было понятно, что эта мысль, пришедшая в голову, просто так его не отпустит.
Он еще раз, уже тщательнее, принялся вертеть ее со всех сторон. До лета тридцать третьего года никаких контактов с Братством у обитателей Убежища не было. Что-то там мутил с ними Овчаренков, командир войсковых, но что именно – неизвестно. Убежище с группировкой не общалось, и получается вроде бы, что любые воздействия, любые изменения, которые будут происходить с Братством, никак на Убежище и не отразятся… Опять же не будем забывать самое главное – Убежище в итоге так и так уничтожено. То есть хуже, чем есть – чем будет! – уже не станет. И если есть шанс изменить все в корне, кардинально – он не имеет права им не воспользоваться.
Да и в конце-то концов!.. Ведь он не собирается действовать непосредственно в городе! Он будет работать осторожно, далеко от родного дома, и очень сомнительно, что изменения, происходящие в другой части континента, повлияют на течение жизни Сердобска. Как может измениться жизнь маленького городка в центре России, живущего замкнутой, изолированной жизнью, от событий, происходящих далеко-далеко, в Казахстане?! Да никак! Единственное – и самое главное! – изменение должно произойти в лето две тысячи тридцать третьего года!
В это лето Первая Ударная не должна прийти в город.
До последнего окна остался год, и Данил, получив столь мощный импульс, взялся за себя резко и круто. Загнать лошадей он не боялся – и не такое еще проходили. Задачу поставил непростую: не только восстановиться от увечья, но и вывести себя на новый уровень тренированности и боеспособности. Теперь он точно знал, что это возможно.
И снова все как в детстве: тяжелая атлетика, рукопашка, бег, по возможности – тренировки с оружием, хотя из-за ограниченности боезапаса и отсутствия вменяемых дистанция для стрельбы дело с этим обстояло не ахти. Но все же – стрелковые стойки, перемещение, перевод огня с цели на цель, работа с углами и препятствиями, смена плеча… и прочее, и прочее, и прочее. Все те азы, основы, которые, отточенные до уровня рефлексов, и отличают грамотного профессионала от бойца средней руки и уж тем более от новобранца.
Проще всего обстояло с бегом. Здание большое, двухэтажное, коридоры и переходы длинные, комнаты просторные – а ведь есть еще и чердак с подвалом. Пробежки получались именно такие, как надо, – в рваном ритме, с изменением траектории движения на ходу, принятием на бегу решений относительно оптимального маршрута… Как раз то, что нужно бойцу для достижения максимального тренировочного эффекта. Он и бегал. С первого этажа – по лестнице на второй, там по коридору вдоль всего здания – и по лестнице на чердак; на чердаке, длинном пыльном помещении, заваленном хламом, – полоса препятствий: тут тебе и поползать, и через «козла» прыгнуть, и под крышей по трубе, перебирая руками, пройтись; далее – снова второй этаж, длинный коридор, по которому можно намотать челночным бегом хоть километр, хоть пять; и снова – вниз, на первый этаж по лестнице, прыгая иногда через две-три ступеньки. И так по десять, двадцать, тридцать кругов, пока сердце, казалось, не начинало биться где-то в верхней части груди, грозя выскочить наружу через горло. Понедельник-среда-пятница, утром и вечером, с каждой тренировкой наращивая нагрузку и пробегая на один круг больше. До предела, за пределы, и только после этого – блаженный отдых. Отдых не столько для всего организма, сколько для ноги, к концу каждой пробежки горящей так, будто ее черти на сковороде поджаривают.
С тяжелой атлетикой тоже все обстояло достойно. Едва только начав ковылять без палки, Добрынин принялся шарить по всем комнатам детского сада в поисках импровизированных снарядов, и таки нашел много всего интересного, что при наличии некоторой фантазии и прямых рук можно было приспособить для тренировок. И особенно ему повезло в кухне. Здесь он раскопал целую батарею канистр разной емкости, которые, наполнив водой, с легкостью превратил в импровизированные гири, гантели или блины для штанги, нагрузив ее в итоге приличным весом. В качестве грифа служила стальная труба, в которую Данил для предотвращения искривления под весом канистр забил три металлических прутка, найденных в подвале. Кроме того, в том же подвале нашлось и несколько железнодорожных рельсов длинной от метра до двух – в самый раз для становой тяги. И результаты пошли.
Во все времена для набора мышечной массы, повышения силовых характеристик организма и его функционала, атлеты использовали только базовые упражнения – те, в которых задействуется не одна мышца, а целая группа. Не бесполезное и бестолковое однообразное онанирование в блоке на тренажере, а работа преимущественно со свободными весами. Становая тяга, присед, жим штанги, подтягивания с грузом, тяга штанги или гантели в наклоне к поясу – и прочее подобное. Только они дают максимальную отдачу, сказочно повышая мощностные характеристики организма! И Добрынин работал, пахал до седьмого пота. За месяц он повысил результат в становой тяге со ста килограммов до полутора сотен, за следующий месяц – еще на пятьдесят. Присед колебался где-то в районе ста семидесяти, жим штанги лежа – сто пятьдесят, тяга гантели в наклоне – ближе к сотне. Для него это были не рекорды, этими весами он когда-то уже работал в залах Убежища – но в его ситуации нужно было сначала вспомнить пройденное. Тело, благодаря феномену мышечной памяти, восстанавливалось очень быстро, наращивая те объемы и функционал, которые уже были у него когда-то. И что особенно радовало – травмированная конечность тоже реагировала на нагрузку.