Пристально вглядываясь. Кривое зеркало русской реальности. Статьи 2014-2017 годов

Обращающийся к проблеме собственности в нашей стране обнаруживает, что тема эта не относится к глубоко разработанным и пользующимся повышенным интересом. Юристы, историки, экономисты пишут о собственности, однако дискурс собственности не лежит в зоне остро востребованного, не рождает горячего интереса. Возникает такое ощущение, что относительно собственности существует общая конвенция, сформирован вердикт, выводящий собственность из пространства «настоящих», достойных ценностей и реалий российской жизни. Вот что пишет по этому поводу американский историк, специалист по истории России и СССР Ричард Пайпс: «Одной из главных тем западной политической теории на протяжении последних 2500 лет был спор по поводу достоинств и недостатков частной собственности, в России же эта тема едва затрагивается ввиду единодушного, по существу, мнения, что речь идет о безусловном зле»33.

В глубине души всякий нормальный россиянин убежден в том, что лучше быть богатым и здоровым, чем бедным и больным, и рад любому приумножению собственного достатка. В то же время его личное отношение к материальному благополучию, богатству афишируется редко и неохотно: приверженность собственности неприлична, как неприлично рукоблудство, в котором не пристало признаваться вслух. Та культура, к которой принадлежит наш соотечественник, трактует обладание собственностью как некую дань человеческому несовершенству, как «попущение господне», в котором стыдно признаваться. А потому «хорошо и правильно» декларировать уверенность в том, что в некой эсхатологической перспективе собственность сгинет и настанет другая, настоящая жизнь. Что многими с готовностью исполняется. Однако в условиях реальности взыскания традиционной для россиянина культуры все чаще трансформируются в следующее: «Деньги, конечно же, зло, и в некоторой перспективе они сгинут, но хотелось бы, чтобы у меня их было побольше». При этом зачастую человек чувствует себя весьма некомфортно. Почему? Попробуем разобраться.

Вспомним яркий и колоритный феномен нашей недавней истории – «новых русских». Их отличали два признака: демонстративно престижное потребление и презрение к «совку». Демонстративное потребление в СССР было занятием опасным. С годами энергия борьбы с «ловкачами» и «делягами» иссякла, и можно было позволить себе многое. Однако существовала мощная инерция, заставлявшая состоятельных людей быть осторожными. И рядом с нею – вечный низовой протест против социального расслоения. Ненависть к «богатеям», посмевшим зримо попрать стандарт всеобщей бедности либо скромного достатка, не выделяющегося скандально из общего фона. «Новые русские» попрали эту великую конвенцию. Трагедия состояла в том, что маленькому человеку некуда стало податься: в новой ситуации сигналы в «инстанции» были бесполезны. Ловчилы прорвались к власти, и простому советскому человеку оставалось ненавидеть и призывать кару небесную на их головы.

Демонстративное потребление и презрение к «совку» лежали в общем тренде – в отказе и дистанцировании от возведенной в безусловную добродетель скромной бедности. С первых дней существования «новые русские» оказались в среде, отторгавшей их самих, их образ жизни, их культуру. Лишавшей их существование нравственного оправдания и смысла. Важно осознать, что причины этого отторжения не исчерпываются семьюдесятью годами советской власти и усилиями Агитпропа. Советский обыватель знал, что уровень жизни статусных писателей и композиторов несопоставим с их собственным. Но это – «уважаемые люди». В переводе на русский язык, образ жизни последних был санкционирован сакральной властью, кроме того, благоденствующих творцов было не так много. Их существование свидетельствовало о прикосновенности к сакральной власти. А тут… миллионеры, выросшие на соседней улице, из вчерашней шантрапы. В этом было скандальное попрание вечных законов бытия традиционного сословного общества. Отсюда – замыкание слоя «новых русских» и их дистанцирование от массы советских традиционалистов.

По всему этому проблема собственности на наших просторах разработана минимально. Помимо позавчерашних марксистских штудий о возникновении частной собственности можно упомянуть несколько монографий и ряд статей, которые затрагивают разные аспекты проблемного поля34. Автора интересует по преимуществу культурологический срез проблемы. Не притязая на полную разработку, я попытаюсь осветить ее с позиции культуролога.

Отношения собственности фиксируют важнейший аспект отношений человека с миром идей, предметов или ресурсов. Эти отношения восходят к бытию до антропогенеза, коренятся в психологии млекопитающих (охраняющих свою территорию, свою самку, своих детенышей) и проходят через всю историю человечества. Отношения собственности развиваются, дифференцируются и переживают эволюцию. Уже у стадных млекопитающих мы находим территорию стаи, которую охраняет вся стая, и территорию семьи, которую охраняет самец.

Отдыхающий лев-самец, глава семьи, периодически издает специфическое низкочастотное рычание. Оно не слишком громкое, но очень убедительное. Это оповещение: всякий, кто приблизится на расстояние менее ста метров, будет иметь дело со мной.

Человеческие сообщества также закрепляют за собою территории и зорко наблюдают за тем, чтобы на эти территории никто не покушался. Ритуальные драки парней на меже, случавшиеся еще в середине прошлого века, восходят к древнейшим конфликтам за пажити, покосы, рыбные ловли и другие места хозяйственного использования, а также «за наших девок», которые рассматриваются как собственность соседской общины. В ходе исторической эволюции человек разворачивает безграничное предметное пространство, с которым естественно вступает в отношения собственности, как коллективной, так семейной и индивидуальной.

Историки и антропологи работают с понятием «досовременные общества». Это могли быть общества охотников и собирателей, сообщества скотоводов и земледельцев, неиндустриальные цивилизации или традиционные государства. Здесь распоряжение теми или иными вещами и ресурсами происходит в рамках альтернативной товарно-денежным отношениям системы социальных взаимодействий (по преимуществу распределительной, отношений дарообмена) и альтернативно осмысливается. В таких сообществах могут бытовать деньги, необходимые для коммуникации с властью, для закупок того немногого, что нельзя получить в рамках натурального хозяйства. Однако рынок и товарно-денежные отношения выступают факультативным элементом поздних досовременных обществ.

Важно осознать, что в этих обществах нет ни собственности, ни денег в том смысле, который мы вкладываем в данные понятия. Ориентированные на традицию антропологи «критикуют разрушительную роль денег по отношению к традиционным культурам и социальным структурам»35. При этом антропологи фиксируют, что в современных обществах встречается досовременное отношение к деньгам.

Традиционное российское общество – досовременное. Деньги – атрибут города, государства, господ и торговцев. Обратимся к работам антропологов, исследовавших культуру самого мощного слоя дореволюционного российского общества – традиционного крестьянства. «Деньги чужды фольклорному герою, они противостоят не только крестьянскому обиходу, но и всей сфере обыденной и нормативной повседневности. Фольклорные “места денег”: город, дорога (традиционное место грабежа и разбоя) или царский двор – это места, где фольклорному герою грозит столкновение с экстраординарными, а не нормативными ситуациями»36. Далее: «Важнейшим инструментом ведения хозяйства и поддержания жизнедеятельности “предпринимательского” сообщества были деньги. Это существенно отличало его от земледельческого большинства, основой хозяйствования которого была земля… В отличие от остального общества, где деньги воспринимались как “необходимое зло”, в еврейском сообществе деньги были разделяемой базовой ценностью»37.

Не в дореволюционном, а, спустя век, в современном российском обществе антропологи фиксируют примеры магического отношения к деньгам: показать «деньгу» растущему месяцу в небе – чтобы деньги прирастали; черт раскладывает порченые денежки на улице – их нельзя поднимать; хозяйка держит веник перевернутым – чтобы деньги из избы не вымести, – эти и другие практики характерны для наших современников как в городах, так и в провинции.

Понятие собственности неотделимо от рыночных отношений. Оно вырастает из рынка, упорядочивает и регулирует рыночные отношения. Традиционное российское крестьянство – дорыночное. Его идеал – натуральное хозяйство. Ненависть к кулаку – органика отношения принципиально дорыночного человека к человеку рынка, который привносит рынок, разрушающий патриархальную реальность, в «наш» мир. Человек рынка обладает навыками и компетенциями, которых напрочь лишен дорыночный человек. Он может соблазнить, обмануть, загнать в кабалу и так далее. Наконец, он разрушает великий и вечный принцип крестьянской уравнительности, на котором стоит сельский мир.

Собственность базируется на полноте свободы и ответственности – юридической и экономической, дающей право компетентно распоряжаться объектом собственности. Русский крестьянин частично (часто минимально) субъектен. Его свободу ограждает иерархия, наблюдающая за ним, присматривающая, «чтобы не начудил».

Всеобщий присмотр всех за всеми – норма патриархальной жизни. В традиционной деревне эта практика сохраняется по сей день. Старшие присматривают за молодыми, женщины – за девушками и докладывают старшему в роде. Мужу сообщат, куда ходила жена. Жене – где и с кем «путался» муж. Родителям – где были и что делали дети. Какая бы то ни было приватность в этой реальности немыслима.

Существуют вещи, о которых мы стараемся не думать и которое не любим произносить вслух. Они разрушают психологически комфортную картину мира, колеблют позитивные мифы, на которых базируется наша культура. Прежде всего, это мифология Просвещения и мифология Прогресса, на которых исторически базируется позитивная финалистская картина мира38. Ценность свободы относится к общеразделяемым (вернее, общедекларируемым) конвенциям нашего общества. Мы все декларируем приверженность свободе и полагаем себя свободными людьми. При этом масса людей не различают «свободу» как категорию личностного сознания и архаическую «волюшку вольную».

Понятие «свобода» имеет два измерения: социальная свобода, которая задается внешней по отношению к субъекту инстанцией (конвой, власть, Церковь, барин, общественное мнение), и свобода внутренняя, задаваемая нравственным сознанием человека. Зрелый, внутренне свободный человек может оказаться в ситуации, которая жестко ограничивает его свободу. К примеру – жизнь в СССР. Что же касается внутренней свободы, то она формируется по мере становления человеческой личности, предполагает постоянную самооценку и работу этических рефлексов. Внутренняя свобода неотделима от феномена совести.

Заметим, народное сознание различает стыд и совесть. Это различение проявляется в присказке «ни стыда ни совести». Если совесть есть глас Божий в человеке, то стыд предполагает внешнюю по отношению к субъекту действий санкцию («людей бы постыдился»).

Так вот, традиционно-архаический человек вожделеет «волюшки вольной», то есть такой ситуации, когда он может идти за любыми своими импульсами и желаниями, которым никто не препятствует.

Это различие интересно проявлялось в культуре преступного сообщества. В доброе старое время во всех местах заключения висел плакат «На свободу с чистой совестью», в то же время воровская клятва звучала как «Век воли не видать». Власть вдохновляла заключенных стремлением к свободе, а настоящий вор вожделел воли.

Свобода возможна в контексте зрелого нравственного сознания. Она неотделима от ответственности. Человек, лишенный нравственных оснований и попадающий в ситуацию социальной свободы, безответствен во всех аспектах и проявлениях. Он сдерживаем только внешними механизмами и мечтает о мире, в котором эти ограничители отсутствуют. Этот человеческий тип называется рабом. Наши представления о политкорректности заставляют избегать данного определения, между тем оно точно фиксирует качественные характеристики исследуемого явления.

Культура раба разных социальных инстанций не формирует и не закрепляет в чреде поколений навыков, компетенций и черт характера, необходимых для ответственного поведения. По всему этому традиционный, дорыночный человек экзистенциально не готов к ситуации свободы и ответственности, в том числе и в рыночной реальности. А кулак (богатей, мироед, сволочь) – готов и, естественно, пользуется этим конкурентным преимуществом, загоняя мужика в кабалу. К примеру, традиционный человек, как и ребенок, живет в горизонте «здесь и сейчас». И если ему предлагают прямо сейчас нечто очень привлекательное, а расплатиться надо будет потом, когда-то, – нет сил устоять. Собственник, человек рынка живет в пространственно-временном континууме. Он автоматически просчитывает: сколько это привлекательное стоит сейчас, какая цена сложится через месяц или через полгода. Для него трата всегда осмысленна. Можно рисковать, но – осознавая это обстоятельство и соотнося риск с перспективой возможной прибыли. Традиционный человек вообще не мыслит в категории прибыли. Деньги жгут его карманы. От них надо быстро освободиться.

Русский крестьянин отказывал частной собственности в моральной санкции. Утверждал, что собственность – реалия чуждого крестьянству мира: города, торговли, воплощающих товарно-денежные отношения инородцев, господ, государства. И всеми силами выдавливал деньги и собственность из сельского мира. Классовая ненависть крестьянина к кулаку – фронт отторжения чуждого мира, разрушающего вечный космос досовременного общества.

Интересно и в высшей степени показательно, что российский интеллигент, любующийся крестьянским миром, ровно так же осуждал кулака как агента темных сил, разрушающих дорогой его сердцу патриархальный мир. Приведем известное высказывание публициста-народника Александра Николаевича Энгельгардта: «Этот ни земли, ни хозяйства, ни труда не любит, этот любит только деньги… Этот кулак землей занимается так себе, между прочим… У этого все зиждется не на земле, не на хозяйстве, не на труде, а на капитале, на который он торгует, который раздает в долг под проценты. Его кумир – деньги, о приумножении которых он только и думает… Он пускает этот капитал в рост, и это называется “ворочать мозгами”. Ясно, что для развития его деятельности важно, чтобы крестьяне были бедны, нуждались, должны были обращаться к нему за ссудами»39.

В данном высказывании гораздо интереснее не оценка кулака, а характеристика Энгельгардта, которая вырисовывается из текстов известного публициста и знатока русского крестьянства. Энгельгардт отторгает экономического человека по принципиальным основаниям. При этом позиция самого автора внутренне противоречива. Помещик, согласно Энгельгардту, может разворачивать товарное производство. Это нормально и естественно. А крестьянин должен трудиться из любви к труду, земле и хлебу. Кулак, осознавший смысл и природу денег, усвоивший потенции капитала, перешедший от натурального хозяйства к товарному, предал вечное предназначение крестьянина, и нет ему оправдания.

Здесь вспоминается Маркс, утверждавший, что владелец сталеплавильного завода занят не производством стали. Он делает сталь по поводу получения прибыли. Коммунистическое, равно как и реакционно-романтическое, отторжение «мира торжествующего чистогана» облекается в формы морального осуждения. Капиталист не любит продукта, который производит для рынка: он одержим страстью к наживе. К счастью, старшее поколение нашей страны пожило в мире, где решительно все делалось «во имя человека и для его блага», и никогда не забудет того бесконечного убожества, которое окружало советских людей. Не забудет ни магазинов «Березка», ни завистливых взглядов на немногих счастливчиков, ездивших за рубеж и приобщенных к волшебному слову «импортное». Истина, что человек делает что-либо безупречного качества в том случае, если альтернатива – разорение и утрата социальных позиций, досталась нам слишком дорого, чтобы разделять иллюзии феодального сознания.

Русский интеллигент так же, как аристократ, дворянин, Православная церковь, чиновник и традиционный крестьянин, был воинственным носителем добуржуазного и антибуржуазного сознания. В России сложился мощный консенсус, направленный на противостояние включению России в общеевропейские процессы ХХ века. Российское образованное общество славило натуральное хозяйство и отрицало крестьянина, вписанного в рыночные отношения и эффективно оперирующего на рынке. Приведем суждение Михаила Давыдова – автора фундаментального исследования, посвященного пореформенной эпохе: «В основе неприятия Столыпина современниками лежало крепостническое сознание образованного российского класса, который эти ценности (частная собственность, экономическая свобода) предназначал только для себя, но не для народа»40.

Типология сознания

Сформулируем важный тезис: условие устойчивого существования частной собственности – экономическое мышление в обществе в целом и как минимум в слое собственников. Не будем заглядывать слишком глубоко, обратимся к пореформенной России 1861–1917 годов.

Крестьяне были очевидно лишены экономического мышления. Тысячи свидетельств, рассыпанные в литературе, подтверждают это. Крестьянин, ставший на путь формирования экономического мышления и ушедший от натурального хозяйства, двигался к статусу кулака либо предпринимателя. Бесконечные инвективы, обращенные к мироедам-кулакам, лишний раз свидетельствуют, что объектом кулацкого «закабаления» был девственный доэкономический человек.

Дворянство и аристократия – также носители доэкономического сознания. И этот, казалось бы, парадокс заслуживает внимания. Владельцы крупной собственности, люди, жившие в большом обществе, умели тратить, но не умели считать, соотносить свои доходы и расходы и в целом не умели мыслить экономически, были некомпетентны в элементарных вещах. Все хозяйственные и управленческие заботы лежали на управляющих имениями. От управляющего ждали доходов и экстраординарных поступлений в особых ситуациях. Помещик в принципе был лишен способности соотносить расходы с доходами, поэтому земли закладывались и перезакладывались, леса и «вишневые сады» продавались, а разорившийся помещик, в конечном счете, шел на государственную службу. Естественно, что типичный управляющий пользовался минимальной компетенцией своего нанимателя, обкрадывал его и за пару десятков лет наживал приличное состояние.

Истины ради отметим, что с эпохи Екатерины II в России складывается слой помещиков-рационализаторов. Возникают такие объединения, как «Вольное экономическое общество», публикуются статьи и книги по проблемам сельского хозяйства. По существу, помещик, пошедший по пути освоения экономического мышления и постижения перспективных технологий, превращался в предпринимателя, хотя и оставался в рамках своего сословия. При этом надо подчеркнуть, что описанное движение охватывало меньшую часть помещичьей среды.

Вспомним Гоголя: «…или чрез пруд выстроить каменный мост, на котором бы были по обеим сторонам лавки, и чтобы в них сидели купцы и продавали разные мелкие товары, нужные для крестьян. При этом глаза его делались чрезвычайно сладкими, и лицо принимало самое довольное выражение». Помещик Манилов – фигура сатирическая, гротескная. Тем не менее давайте задумаемся об экономическом содержании данного прожекта. Прежде всего, «каменный мост через пруд» – нонсенс. Каменный мост имеет смысл только в том случае, когда на этом пути существует достаточный грузо- и человекопоток. Что же касается «лавок с купцами», то они возможны только в том случае, если по мосту идет серьезный поток потенциальных покупателей (множество платежеспособных людей). Экономически мыслящему человеку подобные химеры просто не могли бы прийти в голову. Проще забавляться образами трехглавого дракона. Прелесть в том, что Манилов не просто прекраснодушный идиот, а владелец поместья, которому экономическое мышление полагается ex officio. На этом контрасте Гоголь выстраивает образ и добивается художественного эффекта.

Беспомощность российского помещика, несостоятельность его как владельца сельхозпроизводства раскрываются в пореформенной художественной литературе. Помещик знает что-то про реалии крестьянской жизни и сельскохозяйственного производства, оперирует отдельными словами, но не чувствует, не постигает природы этой реальности и поэтому беспомощен в торге с богатеем из крестьян, надумавшим прикупить у него задешево часть поместья.

Царское правительство последовательно поддерживало дворянство, создавало дворянские банки, давало разнообразные преференции. Однако носители добуржуазного, сословного сознания неукротимо разорялись и нищали.

То же можно сказать о российской аристократии. Личный секретарь Распутина, Арон Симанович, владелец ювелирного магазина, активно оперировавший в придворных кругах, замечает: «Большинство лиц из царского окружения были очень ограниченны, неопытны и беспомощны в самых обыденных жизненных вопросах»41. Он же пишет о людях «…которые занимали высокое общественное положение, но были в хозяйственно-бытовых вопросах, как то: покупки или продажи каких-либо ценностей или получении кредитов, совершенно беспомощны. Необходимо заметить, что петербургское великосветское общество отличалось особенным незнанием деловой стороны жизни»42. Эти люди были выше каких-либо экономических компетенций. Все это – дело обслуги: юристов, адвокатов, управляющих.