Портрет
К вечеру полностью подготовили на завтра три свежие ямы, обеспечив, как любил повторять Палыч, фронт работ. Нужное количество столбов с обжигом имелось, так что ничто не мешало спокойно посидеть после ужина у костра, насколько хватит сил в безнадежной борьбе со слипающимися глазами. Да и еда стала менее однообразной. Конечно, вездесущую пшенку никто не отменял, но удавалось покупать в Липовке, не в колхозе, а прямо у жителей, ранние овощи. И яичками куриными теперь можно было побаловаться. Вот с молоком и мясом, тут ситуация швах: своих животных у колхозников не осталось, всё обобществили, а колхоз не продавал даже за большие деньги, потому как иначе не выполнишь план по заготовкам.
На закате, когда смаковали чай из шиповника, задул ветерок с севера, принеся долгожданное ощущение прохлады, а на горизонте появились почти черные в темнеющем небе облака. «Может, завтра хоть солнце печь не будет. Работать полегче станет», – подумал Матвей и засобирался в палатку, в мир грез на свидание с Ревмирой.
Сказать, состоялось ли это свидание или пролетело мимо Мотьки по неведомым законам сновидений, Зарубин не смог бы. Ночью его заставил вскочить с койки немалый ушат холодной воды, кинутый налетевшим ветром через открытый вход. Пока Матвей пытался оглядеться, вторая увесистая пригоршня воды попала ему аккурат в распахнувшийся от растерянности рот. В раскрытые окошки и вход палатки было видно, как в ночном небе прочерчивают свои удары по невидимому противнику стремительные молнии, сопровождая каждое попадание победным громовым раскатом.
– Чего стоишь как олух! – рванулся мимо Мотьки к входу в палатку Сережка Столяров. – Где этот камень? Придавить надо! Иначе снесет к чертям собачьим!
Столяров придавил брезент и начал удерживать задраенный вход своими сильными, с буграми бицепсов, руками. Под ногами хлюпала вода, успевшая за считаные секунды превратиться в бегущие между койками ручьи. С противоположной стороны ребята задраивали окошки. От нового порыва ветра палатка заходила ходуном. «Прям избушка на курьих ножках», – похолодел Матвей.
– Братцы! Держим руками! Распределяемся по стенам, – отдавал распоряжения бригадир. – Еще недолго, ребята. Южные ливни долгими не бывают…
– Еще как бывают, – Матвей не разобрал по голосу, кто пытается возразить Николаю.
– Я сказал, не бывают, значит, не бывают! – зычным окликом Егоров осадил сомневающегося и добавил для верности: – Разговорчики в строю!
И сама природа, еще понапрягавшись и показав свой гонор, в итоге покорилась мнению бригадира. Минут через пятнадцать штормовой ветер стих, унесся над полями и перелесками на юг, к далекому и еще ни разу в жизни не виданному Мотькой морю. Молнии тоже успокоились, видно, решили, что можно и соснуть. Лишь дождь неутомимо барабанил по палатке до рассвета, да и утром прекратился не сразу.
Ребята, натянув на себя что потеплее, разбрелись вокруг палатки. Матвей вышел одним из последних и сразу столкнулся с бегавшей взад-вперед Люсей:
– Дрова насквозь промокли! Как я теперь завтрак сварю?
– Не мельтеши! – Егоров остановил ее рукой. – Костер, думаю, соорудим. У нас на полевых учениях и не такое бывало.
– Слушай, Колька, – подошел к нему озабоченный Женька Кудрявцев, – я до вчерашних ям добежал. Швах дело. Затоплены по самую шейку. Ступенек не видно, вода мутная, но думаю, размыло их. С опор брезент скинуло, он только за один конец зацепился, сами опоры насквозь мокрые. Как их теперь ставить? Прямо в воду?
– Да, задачка, – почесал затылок бригадир. – Не знаю я. Надо Палыча дожидаться.
Мастер появился примерно через час после начала рабочего дня, когда вся бригада, словно нахохлившиеся воробушки, стояла вокруг разожженного армейским опытом Егорова костерка и грелась шиповниковым чаем.
– Опаздываете, Серафим Павлович, – насупленным голосом произнес Кудрявцев.
– Ты, паря, молод еще мне указывать, – с обидой в голосе буркнул мастер. – И не начальство ты мне, у меня свое имеется. У себя в комсомоле командуй, а не тут.
Кудрявцев покраснел и дал заднего:
– Извините, Палыч, сорвалось. Видите, что творится!
– Вижу, – ответил мастер, – не слепой. Сам еле проехал, большак развезло, Ночка вон прихрамывает.
– Все ямы под опоры залило доверху, сами опоры сырые, брезент снесло, – начал излагать ситуацию бригадир.
– В общем так, – прервал его мастер, – сегодня никакой работы не будет. То, что опоры мокрые, – не беда. Им всю жизнь под дождем и снегом теперь стоять. А вот в залитые ямы ничего устанавливать нельзя. Надо попозже вычерпать воду котелками, больше нечем. Когда подсохнет, посмотрим, что со ступеньками, поправим, если что. Тогда и устанавливать будем. Короче, считайте, что выходной сегодня приключился.
«Выходной! – вспышка пролетела в голове у Матвея. – А если сейчас рвануть до Потехино? По прямой километров пятнадцать. Ну, совсем по прямой не получится, надо на большак выходить. Все равно, до вечера туда-назад управлюсь. Неужели Колька не отпустит? Должен отпустить! Человек ведь он, а мастер ясно сказал: выходной!»
Глава 5. Ради нескольких минут
Куда ни поставь ногу – везде вода. И слева, и справа, и с любого бока. Хорошо хоть с неба, по которому грузно тащатся отягощенные водой тучи, сейчас ничего не падает. Точнее, время от времени начинает моросить, но как-то устало, с неохотой, будто дождь после ударной ночной смены ищет повод передохнуть.
В такую погоду у человека обычно не самое хорошее настроение. У Мотьки, по крайней мере, размокшая земля под ногами никогда не порождала душевного подъема. Но только не на сей раз! Ведь впереди было самое настоящее свидание. Ну и пусть, что девушка нарисованная. Зато какая! Теплые волны прокатываются по всему телу, в кончиках пальцев приятно покалывает, и хочется петь, да так, чтоб услышал весь мир. Конечно, песню надо на такой случай подходящую, чтоб о любви была. Но Матвей таковых сейчас не мог вспомнить ни одной. Поэтому он во все горло затянул «По долинам и по взгорьям…». Ну и не беда, что содержание слегка не на требуемую тему. Он же спешит не просто к девушке, а к девушке по имени Ревмира, которая, вне всяких сомнений, эту песню любит. Не может не любить.
Матвей то и дело поглядывал на часы, которые с непривычки натирали ему запястье. Часы в трудколонии по традиции дарили всем выпускникам. У Матвея с Лешкой так получилось, что их оставили в трудколе помощниками воспитателей. Точнее, оставили одного Хотиненко, который имел влияние на самых разболтанных колонистов и мог, где надо, и прикрикнуть, и тумака отвесить. А уж Мотьку с ним за компанию. Гаврила Петрович тогда махнул рукой и разрешил. Никто в трудколе не мог представить Матвея без Лешки, словно они невидимой веревочкой повязаны. Но часы тем не менее вручили, как и всем другим, уходившим во взрослую, непонятную, но манящую к себе жизнь. Мотька берег их, надевал редко, что называется, по праздникам. А разве не праздник увидеть Ревмиру?
Зарубин полюбовался солидно ведущей себя часовой стрелкой и с досадой отметил торопливость минутной. Коля Егоров отпустил до двадцати двух ноль-ноль. Здорово, что вообще позволил отлучиться из лагеря. Ребята сначала загорелись идеей сходить в Соцгород, но перспектива утопить в глине видавшую виды обувь остудила энтузиазм на корню. Егоров упросил Палыча привезти запас продуктов. Мастер долго отнекивался, но в итоге согласился, поставив непременное условие – готов взять только одного человека, а иначе Ночке будет тяжело везти назад мешки. Этим единственным счастливчиком легко и незаметно оказался Лешка Хотиненко. Впрочем, Матвей удивлен не был. Он привык считать приятеля везунчиком, из каких только передряг в трудколе тот не выходил сухим. Вот и сегодня Лешка ничего особенного не предпринимал, только вызвался, и на тебе – Коля именно его и отправил. Тут и Мотька подумал: «А я что, рыжий? Лешка ведь к Поле поехал. А мне, выходит, целый день в мокрой палатке сидеть и тоску разводить?» Сам того не ожидая, добился Зарубин от бригадира разрешения до вечера отсутствовать. Вот просто взял и добился. Ходил по пятам неотступно. С полчаса Егоров отнекивался, но потом махнул рукой: «Ладно, смотрю, уперся ты, как бык. Шпарь в свой музей, но чтобы в двадцать два ноль-ноль кровь из носу был тут».
Добрался Мотька в Потехино только, говоря армейским языком бригадира, к шестнадцати тридцати. Еще минут двадцать приводил себя в порядок, старательно оттирая пучком травы и полоща в луже чудом уцелевшие башмаки. Уже открыв входную дверь, Зарубин сообразил, что забыл умыться. Наверняка вся физиономия в грязных разводах, а ведь только что мимо водоразборной колонки проходил.
– Молодой человек, вы куда? – повернула к Матвею голову суетившаяся около стола с билетами пожилая кассирша. – Мы до пяти работаем.
– Так… а счас еще… – невнятно пролепетал Мотька.
– Без десяти! – указующий перст кассирши устремился в направлении настенных часов.
– Вот непруха, – поник головой Матвей.
– Чего-чего? – не поняла кассирша.
– А можно, если мигом?.. Я бегом посмотрю, туда и назад. Вот за билет возьмите, – Зарубин протянул женщине купюру, номинал которой в разы превышал цену посещения.
– Ты чего, милый, не в себе маленько? – кассирша переводила взгляд то на Мотино лицо, то на купюру. – Я тебе русским языком говорю: закрывается музей на сегодня.
– А чего ваш музей борзеет? – когда Зарубин сильно волновался, словечки из трудколонистского прошлого начинали обильно срываться с языка. – У рабочих еще трудовой день не закончился. Когда нам, пролетариям, к культуре приобщаться?
– Тоже мне пролетарий выискался! – начала возмущаться кассирша. – Ты грамотный аль нет? Рядом с дверью часы работы видел? Сегодня мы до пяти, зато с утра, а завтра с двенадцати до восьми вечера. Вот и приходи завтра… пролетарий…
– Завтра не могу, – потупил в пол глаза Зарубин, – у нас на строительстве только сегодня выходной, из-за дождя. Вот я и пришел…
– Что же ты, милок, из самого Соцгорода пешим сюда добрался? – всплеснула руками кассирша, изучая так и не отмытые до конца Мотькины башмаки и покрытые пятнышками подсохшей глины штаны. – Ты прости меня, но не могу пустить. У нас заведующая строгая, после закрытия нельзя.
– А можно я одним глазком только… Тут картина у вас есть, где девушка в розовом платье… Я туда и назад бегом, ей-богу, не треплюсь.
– Ну смотри, милок, – сжалилась кассирша, – чтоб бегом. Не подведи!
Матвей с радости даже поблагодарить забыл, хотел было рвануться с места, потом вспомнил про ящик с войлочными тапочками у входа. Кассирша перехватила его взгляд:
– Не надевай, раз на минутку. Мне все равно пол мыть. Я же еще и уборщица тут.
Матвей пробежал сквозь залы музея. И вот оно – чудо, о котором мечталось эти нескончаемо долгие дни! Сегодня, при низкой облачности в окне, Ревмира была другой, немного печальной, будто неуловимая досада от дождливой погоды отметилась на ее лице. Девушка по-прежнему стояла в дурманящем воображение Матвея розовом платье рядом с желтыми розами и смотрела за окно, в то, свое, солнечное утро. Как же она могла там, в своем полном солнца мире, почувствовать сегодняшний ливень и расползавшуюся под ударами Мотиных ног глинистую землю? А ведь почувствовала, раз Матвей уловил оттенок грусти на ее лице.
Прикосновение руки к спине заставило Мотю вздрогнуть и обернуться.
– Ты что же, решил старуху обмануть? Сказал ведь – на минутку, а сам… Все, давай назад, – кассирша махнула рукой в направлении двери.
Матвей снова повернулся к Ревмире, улыбнулся девушке одними глазами и, пятясь, отступил к двери. Уже на выходе из музея до него долетели слова кассирши:
– Что, присушила тебя девка? Хорошо художник ее нарисовал, с чувством. С вашей стройки экскурсия ведь была на майские, моя сменщица рассказывала. Вот тебе и надо было с экскурсией приехать, вдоволь бы рассмотрел.
– А я был тогда, – еле слышно пробормотал Мотя.
– Был? – переспросила женщина. – А сейчас, значит, из самого этого вашего Соцгорода пешим притопал?
– Мы сейчас на трассе работаем около Липовки, электролинию строим.
– У Липовки? Так это, почитай, возле Холминска будет. И ты оттуда пешим? – в голосе кассирши смешались удивление и восхищение.
– До свидания, пора мне назад, – попрощался Матвей и открыл дверь.
– Погодь, парень. Как хоть кличут тебя? – догнал его вопрос кассирши.
– Матвеем зовут, – не оборачиваясь, ответил Зарубин, придержал рукой грозившую со стуком захлопнуться дверь и побрел в направлении большака на Холминск.
Большак начал островками подсыхать от задувшего с востока ветра. Мотька зябко поежился плечами, но зато посвежевший воздух придал бодрости. А главное, он наконец-то увиделся с Ревмирой! И пусть свидание было таким кратким, душа все равно пела.
На обратном пути Зарубину повезло. По большаку ехала телега, запряженная недовольно фыркающим худым жеребцом. Хозяин, мужик в засаленном картузе, сначала не отреагировал на просьбу Матвея подвезти до поворота на Липовку, но, заметив вытащенную Мотей из кармана денежку, тут же проявил энтузиазм. В итоге Зарубин с комфортом прокатился не только до поворота, а почти до места размещения лагеря, лишь последний участок с полкилометра проделал пешком напрямки через поле.
Мужик в картузе оказался неразговорчивым, но Матвею это было только на руку: никто не мешал во всех подробностях вновь и вновь воскрешать в памяти свидание с Ревмирой.
Подойдя к палатке, Зарубин первым делом посмотрел на свои часы. Убедившись, что вернулся с солидным запасом до установленного бригадиром часа, он собрался первым делом найти Колю и доложить о своем прибытии из однодневного отпуска. Егорову с его любовью к дисциплине такое наверняка понравится. Но помешал Лешка, который будто из воздуха нарисовался сбоку, причем с неестественно белым лицом. Матвею в первую минуту показалось, что с его друга целиком слезла загоревшая кожа. Но причина оказалась другой.
– Приперся? Давай подмогни. Мешок муки привезли, а он, зараза, с дыркой оказался. Там в телеге еще много осталось, – обрисовал текущую диспозицию Хотиненко.
Зарубин огляделся по сторонам. По другую сторону палатки стояла Ночка, а ребята мисками носили из телеги просыпавшуюся муку. Картину довершал Палыч, руководивший процессом:
– Давай живее! Темнеть сейчас начнет, а мне еще до дома ехать сколько!
Пришлось Матвею вместо официального доклада Егорову о своевременном возвращении в место расположения бригады быстренько включаться в общую работу. Когда недовольный Палыч, погоняя Ночку, уехал наконец домой, Мотя почувствовал сильную усталость. Ничего не хотелось, даже ужинать, хотя с утра во рту ни крошки не побывало. Матвей не разбирая зажевал то, что положила ему в миску заботливая Люся, и заспешил в палатку. Самое время забраться в койку. А ночью во сне к нему непременно придет Ревмира! Она ведь там, в своем мире, все чувствует и знает.
Глава 6. Вот какая она, поля
Лешка Хотиненко хотел было спросить у Мотьки, как прошел его поход в Потехино, но Зарубин, едва коснувшись головой набитой сеном наволочки, засвистел носом словно закипающий чайник.
Самому Алексею не спалось. Неудачный день выдался сегодня, попросту говоря, хреновый день. Но ежели с другой стороны глянуть, то вроде и ничего. Хотиненко собирался добиться зримого результата в отношениях с Полей. Не получилось, зато узнал о ней многое. В конце концов, он не Мотька, занимающийся совершеннейшей байдой. А как иначе назвать эту страсть к девахе на картинке? Вроде всегда свой пацан был, нормальный, а тут сбрендил по полной. Ну ладно, это его дело, Мотькино, хочет сходить с ума, пусть сходит, хотя жаль пацана. А вот что ему, Лешке, делать?
В Соцгороде Поля сейчас для третьей бригады кашеварит, а там ребятишки борзые, своего не упустят. Лешка это сразу заметил, как появился. То один норовит ее ущипнуть, то другой глазами намеки прозрачные посылает, а она всем в ответ улыбается. Тут надо самому Лешке решительность проявить, с тем и приехал.
Еще по пути Хотиненко честно признался Палычу, что девчонка у него в Соцгороде имеется, и хорошо бы не сразу назад, а задержаться, ежели возможно. Мастеру такая перспектива не особо по душе пришлась. Он, понятное дело, домой хотел, к жене и деткам, и на Лешкину просьбу отреагировал неопределенным «поглядим».
К счастью для Хотиненко, Вигулис, с кем Палыч был уполномочен от электросетей подписывать бумаги, уехал в Потехино, в райком, а оттуда вернулся не сразу, да еще привез с собой инструктора крайкома. Зам Вигулиса Александров вроде и мог за него все, что требовалось Палычу, подписать, но тянул время. Видать, лишней ответственности не хотел. А кто ее хочет? Тем более сейчас, когда в газетах пишут, что очередных вредителей разоблачили. Нужно ухо востро держать, тут осторожность в подписании бумаг, тем паче финансовых, ой как требуется.
Из-за этих обстоятельств Лешка и без всяких уговоров Палыча провел в Соцгороде больше чем полдня. Он ходил за Павлиной по пятам, готов был помогать ей в любой работе, даже лук резать. Поля от помощи не отказывалась, но желанным вниманием не удостаивала. Более того, намекала:
– Шел бы на котлован к ребятам. Они с утра воду отводят. А ты тут без дела шляешься. Не совестно?
– Так что я, просто так приехал? Не на гулянку чай, – оправдывался Хотиненко. – Вот дождется Палыч начальства, бумаги нужные подпишет, чтоб наряды закрыть. А дальше продукты на телегу и назад, в путь-дорожку. Только нам пшенка осточертела, чего бы другого пожрать.
– Сходишь к завхозу – муку на бригаду получишь, – тон Павлины смягчился. – Хорошая мука, пшеничная, белая-белая! Вот нам бы такую, в Высокое.
– Высокое – это деревня твоя?
– Не деревня, а село, – уточнила Поля.
– А колхоз у вас имеется? Ну, в Высоком.
– Ты чё, умом тронулся? – не выдержала Павлина. – Я ж сколько раз рассказывала, все слышали. Имеется, «Рассвет» называется. Только он небогатый пока, скотины маловато, птицы тоже, да и земля там у нас более тяжелая, глины поболе тутошнего будет.
Поля сделала паузу, помешала варево в котле и продолжила:
– Меня наш председатель, Антип Иванович Овечкин, никак не хотел отпускать. Только через райком комсомола сюда и вырвалась. У нас семья большая, я почти всю зарплату домой отсылаю, без нее тяжело там моим. Я ведь старшая, а батя… батя выпивать стал сильно. Он и раньше от самогона да от бражки не отказывался. А сейчас совсем уж… Руки дрожат, а ведь он столяр, к нему, бывало, со всего Высокого приходили… Ты уж прости меня, что душу наизнанку выворачиваю, сама не знаю, как так получилось. Иди, Леша, ребятам на котловане помоги, а я одна управлюсь.
– Мне Палыч наказал тут его ждать, – Лешка произнес первую пришедшую на ум причину остаться, хотя ничего подобного мастер ему не говорил. – А что, председатель колхоза – родственник твой?
– Да нет, – улыбнулась Павлина, – у нас там почитай полсела Овечкиных.
Поля, помешивая ложкой в котле, осторожно спросила:
– Леша, а ты что ж, совсем один? Никого из своих не помнишь? Ты их искал хоть?
– А как искать? – вздохнул Хотиненко. – От детства у меня не память, а одеяло дырявое. Помню поезд какой-то, вагон, шинели кругом, а вот с кем еду, куда еду – убей, не помню. И еще избу… Но я ее не помню, а просто… не знаю, как сказать тебе… Я не помню, но почему-то знаю, что мы в ней жили. Изба как в тумане: ни лиц не вижу, ни печи, ни стола, ничего не вижу, а вот знаю, наша она, изба эта… Непонятно я говорю?
– Ты сильный, Леша. Вообще все ребята тут хорошие, со стержнем. Знаешь, я не смогла бы как ты… Чтоб никого на свете. Сбежала бы… сама не знаю куда…
– Так знаешь, Поля, сколько раз я когти рвал из приютов разных! И из трудкола собирался. Думал, месяцок подхарчусь и на вокзал снова. А то и вовсе на юг рвану, где дыни с арбузами. Но остались мы с Мотькой в трудколе, заведующий у нас был мужик стоящий, да и воспитатели тоже, хотя эти разные. Вот мы и осели там.
– Так ты с Мотей с самого начала в трудколонии вместе?
– Еще раньше, на вокзале скорешились. А в трудкол нас из распределителя поместили. Облава на вокзале была. Хотели мы винта дать, но не получилось…
– Вот и хорошо, что не получилось! – прервала Лешку Павлина.
– И я так думаю. Не будь трудкола, прямая нам с Матюхой дорожка в тюрьму.
– Смешной он, Мотька, – улыбнулась Павлина. – В музее на ту девушку с картины глядел будто на живую.
– Он и сегодня в музей рванул. Добился своего, Коля Егоров отпустил до вечера.
– В музей? Да ты что! Пешком? – поразилась Поля. – От вашей трассы до Потехино еще дальше, чем отсюда. Или туда тоже кто-то по делу поехал?
– Пешком рванул. Конечно, по большаку подводы ездят, может, кто и подбросит.
Алексей заметил в Полиных глазах огонек восхищения и начал терзать себя: а он смог бы вот так, как Мотька?
Павлина вздохнула и заговорила о своем:
– А я вот никак в Высокое съездить не могу. Соскучилась очень. Вроде и недалеко, не в Сибири, чай, а пешочком не дотопаешь. За один день никак не обернешься. Очень хочется дома побывать, я ведь первый раз в жизни уехала. Раньше куда только? В школу в соседнее село, там восьмилетка была, она и сейчас есть. Еще с мамой на базар в район, одежду продавали, а то голодно очень было.
У Поли по щеке побежали слезинки. Лешке захотелось обнять девушку, прижать к груди, погладить по голове, как ребенка. Фигурка у Павлины была не то что крупная, но, можно сказать, заметная, а сейчас она показалась Лешке крохотным беззащитным цыпленочком. Но пока Хотиненко, обычно не страдавший нерешительностью, медлил, момент был упущен. Поля встряхнула головой, с видимым усилием улыбнулась и принялась убеждать саму себя:
– Ничего, выдюжим! Вот завод построим, да не один наш, а много. Столько шин на нем сделают! По всей стране автобусы пустят, даже в наше Высокое будут ходить. Большие такие, красивые, окна чистые, сядешь на мягкое сиденье и едешь, по сторонам любуешься. Вот какая жизнь настанет! И у нас в селе тоже…
Алексей подошел к девушке и легонько приобнял за талию. Павлина не одернула его, но, похоже, просто не заметила, пребывая в мире светлых мечтаний о будущем.
– А знаешь, Поль, вот завод построим и давай вместе рванем на другую стройку, еще завод будем строить.
– Так мои мама с батей и мал мала наши тут, недалеко. Куда ж я от них поеду? – талия Павлины ловким движением выскользнула из Лешкиных рук.
– Ну, тогда тут останемся, будем на шинном работать, – не унимался Алексей.
Поля, не отвечая, перевела разговор на другую тему:
– А интересно у Моти получается: 1 мая родился!
– Да не родился он 1 мая, – с досадой на девушку бросил Лешка. – Ему в трудколе днюху придумали. У нас таких несколько пацанов было. Вот Гаврила Петрович, заведующий наш, и решил по праздникам распределить. Кому в метрику днюху записали на 12 марта, кому на 18-е, а Мотьке и еще двоим, так им на Первомай.
– Надо же, – покачала головой Поля, – а я и не знала. Даже вообразить тяжело. Как это, когда человек не ведает, когда родился?
– У него не только днюха, фамилия тоже придуманная. И отчество. Только имя свое. Помнил он, что Мотькой кличут. Только ты, Поля, – спохватился Хотиненко, – не трепись особо. Мотька, он вроде и не скрывает это, но говорить не любит. Так что я тебе только.
– Леш, – Павлина робко заглянула в глаза Алексею, – а ты тоже?
– Что тоже? – переспросил Хотиненко, хотя догадался, о чем хочет спросить Поля.
– Ну, день рождения, имя, – тихо продолжила девушка, и Лешке показалось, что голос ее дрогнул.
– Да не дрейфь ты. У меня все свое. Мне кто-то в шапку бумажку зашил, а на ней все было: и днюха, и фамилия, и имя. Потом уже метрику завели, когда поймали в очередной раз. Ну и я сам подрос, запомнил.
Поля молчала, машинально помешивая ложкой в котле. Лешка прикрыл глаза. Разлеплять веки не хотелось: вот так бы сидел и сидел. Но тут прямо над ухом раздался бесцеремонно вторгшийся голос Палыча:
– Вот ты где, парень! Я что тебе сказал? У конторы меня ждать.
– У какой конторы? – вопрос был дурацкий, но ничего другого Лешка не придумал.
– Ну, у штаба. Понавыдумывали всякое! Гражданская давно закончилась, а вы тут что, всё воюете? Штаб строительства шинного завода…
– У нас тут и есть война… в смысле борьба за новый мир, – вмешалась Поля. – Вы лучше, не знаю имени-отчества, поешьте перед дорогой. Вот похлебка как раз подоспела.
– Серафим Павлович я, – с ноткой важности в голосе отрекомендовался мастер. – Некогда засиживаться, еще продукты для ваших надо получить и погрузить. Но ежели приглашаешь, то не откажусь.
Палыч с видимым удовольствием принялся поглощать похлебку, по-крестьянски подставляя кусок хлеба под ложку. Он причмокивал, удовлетворенно раскачивал головой из стороны в сторону, сосредоточенно дул на ложку, но затем все равно отправлял ее содержимое в рот горячим, от чего у мастера выступали слезы в уголках глаз.