Портрет

Глава 7. Вопросов больше, чем ответов

Матвей вонзил штык лопаты в землю и с трудом выкинул наружу еще немного грунта. Последняя ступенька ямы приобретала законченные очертания. Немилосердно жарящее солнце заливало потом глаза. Оголенное до пояса тело напоминало местами жеребенка в яблоках: кожа по второму разу отваливалась лоскутками.

Жара иногда стала перемежаться ливнями. После того, первого, прошумели еще пара таких же по силе. Правда, выходных теперь Палыч не объявлял. Горький опыт, когда после первого ливня покосились и разболтались почти половина установленных опор, требовал новых решений. Оно и понятно: в бригаде, кроме Палыча, не было профессионалов. А на одном энтузиазме тут выехать не случилось. Да и сам мастер – спец не по строительству ЛЭП, а по их эксплуатации. Неудивительно, что Палыч тоже промашку допустил поначалу. Хотя надо отдать ему должное. Мастер три раза ездил в штаб строительства, но результата добился – выделили цемент, причем в неплохом количестве. Мешки поместили не просто под навес, а в специально сооруженную брезентовую палатку, которую Палыч велел укрепить так, чтоб любой ураган могла выдержать. Условия для цемента были созданы просто барские, ни в какое сравнение не идущие с жилой палаткой. Последнюю, правда, тоже укрепили, и она пережила последующие ливни без катаклизмов.

Мотьке понравилась работа по приготовлению бетона. В большое металлическое корыто, именуемое Палычем емкостью, надо было засыпать цемент, песок, щебень. И залить водой, которую таскали из небольшой, впадавшей через несколько километров в Мотовилиху, речушки, названия которой ребята не знали. А дальше аккуратно размешивать содержимое корыта лопатой, ощущая с каждым движением, как эта разнородная масса становится единым целым, приобретает тягучесть и внутреннюю силу. Матвей смотрел на поверхность корыта, и ему чудилось, что не лопата под его руками заворачивает то по часовой стрелке, то против, а это ниспадающие на плечи волосы Ревмиры кружатся в сказочном хороводе и зовут к себе с такой силой и нежностью, перед которыми невозможно устоять. Но устоять было необходимо: денечки горячие, выходных нет и не предвидится, а значит, свидание откладывается. Хорошо хоть, что не пройденные до Соцгорода километры скоро начнут сокращаться. Палыч подумывает о переносе лагеря, чтоб не тратить утром-вечером лишнего времени на дорогу туда-назад.

Закончив подготовку очередной ямы, ребята уселись на траве перекурить. Настроение было не ахти: работа однообразная, кормежка хоть и получше стала, но хотелось побольше и поразнообразнее. Из Соцгорода никаких новостей. Что там на строительстве происходит? Котлован под первый цех закончили? А под второй? Военные строители прибыли? Палыч, которого ребята теребили с расспросами после каждой поездки в штаб строительства, отделывался фразами, из которых ничего толком не становилось ясным. Например, на вопрос о прибытии долгожданного батальона, а лучше двух, он отвечал набором мало связанных между собой слов, густо пересыпанных междометиями. Удавалось лишь уловить, что электроэнергия от их ЛЭП нужна не только для самой стройки, но в первую очередь для лагеря, который вот-вот начнут строить. Что за лагерь – полная загадка. И зачем его устраивать в стороне от палаточного городка на пустом месте? Может, это наметки другого квартала будущего Соцгорода?

Надеялись, что Палыч, сегодня снова поехавший закрывать наряды, привезет из штаба свежие и проясняющие суть дела новости. И мастер, вернувшийся к концу рабочего дня, ожиданий не обманул. Новости были, да еще какие!

– Собирай ребят! – останавливая Ночку, крикнул Палыч Егорову.

Когда все, не заставив себя ждать, сгрудились возле стола у палатки, мастер, немного покашляв для важности в ладонь, огорошил:

– Шабаш! Завтра последний день. С утра, ежели успеем, поставим опоры в готовые ямы, а после будем дела передавать.

– Как так? – послышалось со всех сторон. – Мы не справляемся? Кто вместо нас? Красноармейцы?

Мастер молчал, разглядывая носки густо покрытых пылью сапог.

– Палыч, что случилось? Скажите, наконец! – ребята всё плотнее обступали мастера.

– Тут такое дело, – снова откашлялся в кулак Палыч. – Сюда придет новая бригада, специализированная, не с вашей стройки. Они ЛЭП достроят и запустят. Провода все равно не мы должны были монтировать, а они. Сказали, бригада эта раньше начать может, потому мы и не нужны более. Все равно лучше нашего сделают.

– А с нами что?

– А ничего, – отмахнулся Палыч, – назад на свою стройку пойдете, только и всего. Короче, заканчивается наша работа: я к себе, вы к себе. И слава богу, а то надоело мне каждый день мотаться. Встаешь ни свет ни заря, домой вертаешься – уже все спят.

– Привыкли мы к вам, Серафим Палыч, – Женя Кудрявцев, как всегда, говорил, активно жестикулируя. – Может, к нам на строительство надумаете? Такое ведь дело важное: шинный завод – флагман пятилетки!

– Молодые вы еще, зеленые, – обвел глазами ребят Палыч. – Завод ваш как-нить без меня. Я не против, конечно. Разве кто против шинного завода? Понимаю, не дурак. Только у меня супружница, дети, хозяйство какое-никакое. И работа имеется, платят, грех жаловаться. Зачем мне шило на мыло менять? А вы пока молодые, пока без семей, стройте свой завод. Я ж не против шин…

Мотька слушал мастера и думал о том, какая странная штука жизнь. Пару месяцев назад не знал он никакого Палыча, а вот сейчас грустно, что расставаться предстоит. Неужели вся жизнь только и состоит из встреч и прощаний? Приходят откуда-то в его, Мотькино, существование новые, незнакомые люди, своими становятся, а потом дорожки расходятся, будто и не было их рядом никогда. Где, например, теперь хромой Прохор? На вокзале его ватагу разогнали, ребят по спецприемникам, потом кого куда определили. А сам Прохор исчез при облаве, сквозь землю провалился. Вроде и никчемный он человек, воровством промышляет, словом, не наш он, не социалистический, а от поди ты, запал в душу, свил в ней собственное гнездышко.

«Неужели я никогда Ревмиру не увижу? – задрожало в душе у Моти. – Должна же она быть где-то? Становой Василий, он что, просто ни с того ни с сего сел и нарисовал непонятно кого? Нет, недаром девушка-экскурсовод говорила, что позируют художнику. Правда, она про другую картину говорила, про дореволюционную. А после революции позировать художникам не надо? Всякое может быть, но чегось не верится. Неужто он, Становой Василий, вот просто так из головы своей выдумал? Не, это байда, точно байда. Есть Ревмира, без всякого трепа есть. Надо экскурсовода и вообще всех в музее расспросить про Станового Василия. И с места не сойду, пока не узнаю про художника».

От принятого решения Зарубину стало легче, и он вновь стал прислушиваться к тому, что говорилось вокруг. Впрочем, вопросы-ответы прекратились. Было понятно, что Палыч ничего особо не знает, а если и знает, то говорить не хочет. Народ потянулся обливаться водой, а потом за стол, возле которого хлопотала Люся, расставляя дымящиеся миски.

Утром никакой новой бригады не было видно, аж до самого горизонта ни малейших признаков. Ребята недоумевали. Может, за ночь поменялось решение? Или Палыч что-то недопонял в плане сроков? Сам мастер поковырял носком сапога землю, снял кепку и махнул рукой в направлении трассы:

– Они, видать, не раньше обеда будут. Пока соль да дело, надо опоры поставить. У нас две ямы в заделе оставались.

– А новые рыть будем? – спросил Кудрявцев.

– Ты не лезь поперед батьки в пекло, – нравоучительно ответил Палыч. – Вот ежели сменщиков к полудню не будет, то тогда и покумекаем.

Добравшись до места, начали поднимать первую опору. Мотька, натягивая вместе с другими трос, с опаской следил за телодвижениями семиметровой махины. Что стоит чурбану этому бездушному из рук вырваться да на башку грохнуться? Деревяшка, она и есть деревяшка. Ладно, если голова целой останется, так руки-ноги поломать может. Тогда в больницу загремишь, а оттуда не увинтишь, ежели в гипсе. И к Ревмире точно не попадешь. Правда, больница-то как раз в Потехино. Музей, считай, под боком, десяток верст пешком нарезать не нужно.

Опора между тем благополучно приняла требуемое вертикальное положение, и сейчас ее основание со всех сторон засыпалось щебенкой и заливалось раствором. Мотька перевел дух. Вторая опора лежала, дожидаясь своей участи. А вдруг она взбрыкнет? То ли дело яму рыть. Орудуешь лопатой себе спокойно, углубляешь, ступеньки выравниваешь, и ничего у тебя над башкой не нависает. Конечно, тяжеловато: земля – не пух. Но поспокойнее зато. Да и привык он, Мотька, к земляным работам. На котловане ведь то же самое, только масштабы побольше, да и тачками грунт отвозить еще нужно.

Палыч решил вторую опору сразу поднимать, без перекура. Мотька оказался в паре с Серегой Столяровым. Тот легко, даже играючи, натягивал канал, загорелые бицепсы ловко перемещали свои бугры под бронзовой кожей. Матвей даже подумал, что тут лишним оказался, и Серега без проблем справится один. Вот бы такие мышцы иметь, как у Столярова! Наверняка и Ревмире они понравятся. Она же наша девушка, революционная, не кисейная барышня. Хотя на картине в платье будто на бал собралась, розы рядом. Но это просто праздник у нее. Днюха, например. А в обычной жизни Ревмира точно своя, не буржуйка, только красивая очень.

– Чего застыл, Матюха? – низкий голос Сереги вытащил Зарубина из теплого мира грез. – Оставь канат, я один подержу. Давай щебень покидай справа от меня, там совсем мало.

Вскоре и вторая опора застыла устремленной в небо на отведенном ей месте. Палыч объявил перекур и, усевшись, начал мастерить самокрутку. Мотьке, освоившему еще в трудколе искусство настрелять папироски у прохожих, было непонятно, почему мастер, мужик степенный и прочно стоящий по жизни, до сих пор махорку в газетные полоски закручивает. Несолидно получается. Но спросить не решался, не очень-то сподручно зеленому юнцу лезть в душу серьезному взрослому человеку.

– Серафим Палыч, что делать будем? Где сменщики наши? – вертя в руках выцветшую от солнца кепку, заговорил докуривший бригадир. – Может, они в лагере сейчас?

– Откуда? – пожал плечами Палыч. – Отсель на несколько верст вокруг как на ладони. Не видно ни подводы, ни машины. Мне говорили, хоть и не точно, что у них грузовик будет. Ладно, пошли в лагерь. А ежели не приедут, то вертайтесь сюда, а я поеду в штаб ваш узнавать. Может, и поменялись планы. Всякое бывает, хотя вчера мне главный ваш, Вигулис, лично говорил.

Ребята не спеша докурили, посидели еще немного и стали подниматься.

– Инструмент весь с собой забираем, – напомнил Палыч, – на подводу его, только аккуратно.

Матвей поднял голову к небу и залюбовался облаками. Тучка, более низкая и темная, устремилась наперегонки со своими белесыми сородичами и легко, непринужденно обогнала их, отправившись дальше, в ту сторону, где находилось Потехино. «Скоро Ревмира ее увидит», – подумал Мотя.

– Чего ты, паря, будто мешком ударенный стоишь? – услышал Зарубин недовольный голос мастера.

– Опять на свою картинку запал? – язвительно, но беззлобно прошептал Матвею на ухо Лешка, освобождая место рядом с собой.

– Не борзей, – засопел Мотька, уселся и прикрыл глаза.

В лагере стали слоняться без дела. Неопределенность угнетала. Матвею было не по душе вот так, с бухты-барахты, покидать трассу. Привык он тут, приноровился. И работа по большому счету такая же, как на строительстве: здесь земля и там земля, здесь лопата и там лопата. Но главное, как казалось Зарубину, то, что другие бригады посчитают их слабаками, неспособными справиться с заданием. Послали, мол, лучших, а эти лучшие трассу до конца не дотянули, и пришлось их менять. Ладно бы провода натягивать, тут спецы нужны, но ямы под опоры каждый может выкопать. Вчера после ужина примерно в том же духе Женька Кудрявцев высказался, только у него складней получилось. Да и как иначе, комсорг, ему положено уметь говорить.

– Давайте за стол! Обед готов! – раздался звонкий Люсин голос.

За обедом лишь стук ложек раздавался. Говорить никому не хотелось. Палыч не торопил. Тщательно облизав ложку, мастер начал медленно сворачивать самокрутку. За ним и другие задымили.

– Чего это, никак громыхает вдалеке, а облака не грозовые, – произнес кто-то.

– Братва! Так это же «яшка». Вон на горизонте показалась, – зорким глазом моряка определил Ваня Локтионов. – Вторая за ней. Едут!

Минут через двадцать обе «яшки»: Я-5 и самосвал ЯС-3 натужно начали сползать на своих метровых колесах по спуску у самого лагеря. Уклон тут был небольшой, Ночка его без проблем преодолевала в обе стороны, но тяжелые «яшки» с тормозами только на задних колесах, да еще и с механическим приводом, вдребезги разнесли стежку, по которой аккуратно день за днем ездил от большака Палыч.

Остаток дня пролетел незаметно. Палатку свернули, койки сложили, погрузили в кузов вместе с вещмешками, узелками и прочей мелочью. Знакомства со сменщиками толком не получилось. Те сразу пошли смотреть трассу, с ними, естественно, и Палыч, начавший передавать дела старшему сменщиков Федоту Бурмистрову.

В Соцгород только к ужину добрались, избив по пути себе все бока в кузове подпрыгивающей «яшки». Мотю поразила могучая фигура шофера Виктора. Но с управлением «яшкой» слабак не справится.

Вещи в Соцгороде сгрузили быстро, Виктору надо было вернуться в лагерь засветло: дорога незнакомая, ладно еще, что часть по большаку проходит, а потом только по собственной колее. Под конец дня бригаде еще пришлось палатку ставить, поскольку в их прежней разместились недавно прибывшие новички.

Утром, проснувшись, Матвей первым делом начал расчесывать ногтем буквально горевшие щеки, лоб и, особенно, нос, точнее, самый его кончик. Житья от комаров никакого не стало! Их еще на трассе начало прибывать бешеными темпами день ото дня. Особенно после того памятного первого ливня. Мотьке хотелось верить, что в Соцгороде будет по-иному.

Говорят, что так верят дети в сказки. Мотьке, правда, никто их не рассказывал. Нет, наверное, в том самом раннем детстве, от которого в памяти не осталась ни единого следа, мама нашептывала в колыбели. Какое это теплое и удивительное слово – мама! И как счастлив тот, кто может его произнести… Эх, да что там, произнести может и он, Мотька, но разве от этого становится легче? Чувство живущей в душе непреодолимой тоски, которая так и норовит прорваться наружу, не сразу завладело Матвеем. Или он просто этого не осознавал? Но во времена ночлежек, вокзалов и хромого Прохора не было таких вот минут, когда накатившая беспощадная холодная волна вызывала прилив острой жалости к самому себе. Приступы душевной боли появились в трудколе. Разные там были ребята. Таких, как Мотька, кто совсем не помнил свою семью, было не так уж и много. Но даже не трудкол тут главное, а школа. Там в классе ребят из приюта, как их называли, было меньше половины. У остальных имелись дом, семья, родители. Если и без отца – Гражданская по всем прошлась, зацепила ох как глубоко, – то мать была. А еще братики-сестрички.

На каком-то уроке, кажется, арифметика была, солнышко мартовское в окно светило, теплое, ласковое, задело Мотьку произнесенное девчоночьим голосом сзади слово «мама». Кажется, ну чего тут особенного? Будто раньше не слышал? А вот поди ж, так зацепило, что сердечко заколотилось, и слезы чуть не брызнули ручьями. Случалось, Мотьке крепко перепадало в драках: в трудколе большинство воспитанников были старше и сильнее его. Но он умел не показать боли, не заплакать, не выглядеть в глазах обидчика слабаком. А тут еле-еле сдержался. И не от увесистого кулака, а от слова, всего от одного слова.

– Подъем! – заполнил своим мощным голосом все пространство палатки Серега Столяров, бывший сегодня дневальным по бригаде.

– Чего орешь? – зашикали на него со всех сторон. – Собрание в десять, и вообще выходной сегодня.

– Как выходной? – поразился Мотька и перегнулся со своей койки к продолжавшему сопеть Хотиненко. – Слышь, Леха! Чё, выходной сегодня? Без байды?

– Вчера перед отбоем объявили. Забыл, что ли? – вяло отмахнулся сонный Лешка. – Ах да, ты ж как суслик раньше всех завалился. Возвращаемся к нормальным шестидневкам.

– Вот здорово! – выпорхнувший из-под заменявшей одеяло накидки из мешковины Мотька чуть было не прошелся на руках. – На целый день выходной? До вечера?!

– Не вздумай смыться! – охладил зарубинский пыл Женька Кудрявцев с полотенцем на плече. – Комсомольское собрание открытое, явка всех обязательна. Ясно?

– Не ясно! – запальчиво возразил Мотька, ощутивший, как у него хотят отнять Ревмиру. – Я не комсомолец. Почему ты меня на собрание загоняешь?

– Что за словечки, Зарубин! – набросился на Мотьку комсорг. – Никто тебя не загоняет, но на собрание пойдешь как миленький! Для рано засыпающих объясняю еще раз, доходчиво: придет комсомольский секретарь всего строительства, Виталий Кожемякин. Его крайком назначил, пока мы на трассе были. Вот он и дал указание насчет открытого собрания с участием несоюзной молодежи. Придет знакомиться. Уразумел теперь?

– Не уразумел, – угрюмо произнес Мотька, осознав неизбежность предстоящего.

– Только вздумай сбежать – быстренько из бригады отчислим и со строительства тоже. Закончится собрание, гуляй на все четыре стороны, – милостиво разрешил Кудрявцев. – Можешь без обеда в свой музей тащиться. А мы в футбол поиграем. С майских ведь мячик не гоняли!

Все время до начала собрания Матвей разглядывал стрелки на своих часах. Как же медленно они двигались! И почему назначили начало на десять утра? Как будто в восемь нельзя было, уже б закончили. А когда и в назначенное время не началось, тут настроение Зарубина грохнулось ниже дна.

Красивый, высокого роста парень, на светлый, почти незагоревший лоб которого свисал роскошный чуб темных волнистых волос, неспешной походкой появился только в половине одиннадцатого. Пришел он в сопровождении Женьки Кудрявцева.

Ребята, успевшие разомлеть от вступающего в свои права жаркого дня, не обратили на чубатого парня должного внимания, чем задели его.

– Ты, Евгений, навел бы порядок у себя, – нарочито громко заявил пришедший Кудрявцеву. – Дисциплину подтягивать надо.

– Ребята, начинаем! – забарабанил ладонью по обеденному столу Женька.

Установилась тишина. Чубатый выждал еще какое-то время и, отбросив характерным жестом волосы со лба, заговорил, ввинчивая слова, будто шурупы:

– Зовут меня Виталий Кожемякин. Я прислан крайкомом комсомола сюда, на строительство, в качестве комсорга. Кандидатура моя согласована с ЦК ВЛКСМ.

– А разве по уставу комсоргов не выбирают? – спросил Гришка Невзоров, лукаво прищурив глаз.

– Помолчи ты! – остановил Невзорова Кудрявцев. – Сначала послушаем то, что скажет товарищ Кожемякин, какие задачи поставит, а вопросы потом.

– По уставу можем отдельно поговорить. Нарушений никаких нет, но это не главное, – Мотьке показалось, что Кожемякин стремится побыстрее уйти от этой темы. – Товарищи! Все вы знаете решения IX съезда комсомола.

– Конечно, – подал голос моряк Ванька Локтионов, – там рапорт был от краснофлотцев по итогам первых лет шефства комсомола. У нас потом на каждом боевом корабле разбирали, собрание было.

– Ты краснофлотец? – переспросил Кожемякин и, не дожидаясь ответа, продолжил: – Это хорошо. Подавай тогда личный пример, не перебивай докладчика. Так вот, на съезде товарищем Косаревым еще была поставлена задача комсомолу взяться за механизацию всей страны, электрификацию, ирригацию, поголовно стать ударниками. А никакая механизация невозможна без производства наших собственных советских шин. Нельзя дальше на поклон к буржуям бегать. Потому задача по строительству шинного завода для всей нашей страны наипервейшая. Сам товарищ Сталин так задачу ставит, и мы ее должны решить. И решим! Еще один вопрос. На съезде, надеюсь все читали, было сказано, что в комсомоле три миллиона человек. А этого мало, товарищи, очень мало! Наше молодое поколение – оно на переднем крае борьбы за социализм. И мы должны быть сплоченными, в едином кулаке, без всяких там право-левацких блоков. Враг не только устраивает саботаж и диверсии разные, сознательно препятствует внедрению новой техники, вспомните дело Промпартии, Шахтинское дело… так вот, враг в душу каждому залезть стремится. Потому съезд и поставил задачу массового притока в комсомол молодых рабочих и колхозников. Я ознакомился с данными по партийной и комсомольской прослойке на нашем строительстве. И вот что я скажу, товарищи: темпы притока новых членов в комсомол недостаточные! Вот почему ты, товарищ Кудрявцев, до сих пор не организовал прием в своей бригаде? Ни одного человека!

Мотьке слова Кожемякина казались казенными. Все правильно говорит, так и в газетах пишут, но не хватает чего-то. А чего именно, Мотька не мог понять. И руки у этого Кожемякина не такие, гладкие чересчур. А лицо, лоб почему не загоревшие? Он, правда, только недавно приехал. Но сейчас денечки такие, что одну смену поработаешь и почти как уголек становишься. И френч не снимает. Неужели ему не жарко сейчас? Хоть бы рукава закатал. И кепку вон светлую, незапыленную в руке мнет.

Пока Матвей раздумывал о френче и цвете лица Кожемякина, тот закончил свою речь. Зарубина она разочаровала: никакой конкретики сказано не было. Съезд комсомола – это, конечно, хорошо, но, во-первых, тот был в начале прошлого года, а во-вторых, о шинном заводе, о строительстве, о житье-бытье хотелось бы услышать.

– Вопросы к Виталию есть? – отирая рукой пот со лба, спросил Кудрявцев.

Воцарилась тишина. Женька вопросительно посмотрел то на собравшихся, то на комсорга строительства: закрывать ему собрание или рано пока.

– У меня вопрос имеется, – прозвучал голос Коли Егорова, как обычно спокойный, но твердый.

– Давай, Николай, – обрадовался Кудрявцев и повернулся к Кожемякину: – Это Егоров Коля, бригадир.

– Постой, Евгений, я сам скажу. Поскольку ты, товарищ секретарь, человек у нас новый, то, может, еще всех проблем и не знаешь. А мне многое на нашем строительстве непонятно, да и другим ребятам тоже. Вот посылали нашу бригаду ставить опоры, ЛЭП тянуть. Нужное дело? Вопросов нет, нужное. Без электричества дальше на строительстве делать нечего.