Мы это дело отметили маленько, остались с Галькой подробности обсудить, а его в другую комнату отправили, нечего ему бабьи разговоры слушать. Он на кровать, значит, и завалился. Мы с Галькой еще помаленьку добавили, раз все на лад пошло, слышим, он там заговорил что-то, потом вроде как упал. Погодя выползает, глаз заплыл, губа вот такущая… «Нет, – говорит, – моего согласия, отказываюсь». И посылает нас обеих… Мы его за грудки – что, как? «А так, – говорит, – мужик твой пришел и давай меня с кровати тащить: «Чего на моей собственности разлегся?!» Потом в глаз дал, и зуб вот шатается».
Мы в один голос – какой мужик?! В дому, кроме нас, никого нет! «Не знаю какой, а мне никакого интереса здесь находиться больше нету».
Как ни уговаривали, поллитру новую выставили – даже смотреть не стал.
Врать не буду, спугалась, в летник ночевать сбежала. Так он и туда заявился. «Если, – говорит, – еще кого приведешь, я тебя не хуже, чем его уделаю».
– Больше не приходил?
– Приходил. Галька на другой день мужика своего за шкирку приволокла. Напился, кричит, с кровати свалился, а на безвинного покойника поклеп возводишь. Давай, говорит, я с тобой на ту койку ночевать лягу, поглядим. Ежели не придет, я тебе еще один зуб выбью.
– Пришел?
– А то как же. Они с Галькой чуть не голышом через огород засвистали, только я их и видала. Получается теперь, вся моя дальнейшая женская жизнь никакой перспективы не имеет, ежели вы, гражданин священнослужитель, не поможете. Выгоньте его, паразита. Он мне и раньше жизнь портил. Сам не ам и другим не дам. Поживи с таким. Так еще и с того света покоя не дает. Чего ж мне теперь, живой в гроб ложиться?
– Молиться не пробовали?
– А я их знаю, молитвы эти? Меня кто им учил? Мотовилиха говорит, особые надо читать, на изгнание бесов и грехов всяческих. А какие у меня грехи, когда он шагу ступить не дает?
– Молитвенник я вам дам, но молитвы только крещеному человеку помогают. А вы, похоже, некрещеная?
– Кто ж меня покрестил бы? Батя Бога только в матюках поминал. Бабка иногда со страху крестилась, и то не знамо в какую сторону – церквы вокруг на тыщу километров не отыщешь. Одна теперь на вас надежда.
– Ну что ж, освятим церковь, приходите, если искреннее душевное желание такое будет. Подобное деяние Богу в радость.
– А правда, что креститься в голом виде обязательно?
– Кто вам такую глупость сказал?
– Так мужики в магазине гогочут. Срамно говорить, чего несут. Про вас тоже изгаляются.
– Несправедливая хула – для души испытание. Вы вот, несмотря ни на что, пришли все-таки в храм – первый шаг к спасению сделали. Второй полегче будет. А там и третий, и дальше пойдете.
– Понятное дело, пойду. Бегом побегу, лишь бы этот сторож от меня на свое законное место отвалился.
Женщина неумело, но истово перекрестилась на полузакрашенное изображение «Матери мира».
* * *Катерина, жена Михаила Тельминова, задыхаясь от переполнявших её новостей, чуть ли не бегом, несмотря на весьма солидные габариты, пробежала через двор, разом, без остановок заскочила на высокое крыльцо, которое обычно преодолевала с нарочитыми передышками, жалуясь самой себе или подвернувшимся слушателям на нерадивость мужа, не удосужившегося в свое время соорудить две лишние ступени, чтобы подъем не был столь крутым и неудобным. «Ноги чуть не выше себя задирать приходится, а этому дуроделу мундашкину хоть кол на голове теши», – вещала она перед началом подъема на первую, особо крутую, ступеньку, показательно возвышая голос до первой стадии обличающих интонаций, за которыми обычно начинался поток неуправляемых жалоб на неудавшуюся семейную жизнь и категорическое нежелание благоверного меняться к лучшему, хотя бы до уровня зазаборного соседа, изредка находящего в себе силы в перерыве между беспробудными пьянками наколоть охапку дров или навечно присобачить к стене огромным гвоздем покосившуюся и хлюпающую от малейшего ветерка ставню. Михаил, обычно не обращавший на сетования перманентно недовольной жизнью половины никакого внимания, однажды под горячую руку выразился примерно в том смысле, что ноги у неё были в то время, когда окружающие звали её Катькой и поднимать их ей было тогда не лень не только при подъеме на крутое крыльцо. А теперь, когда Катька превратилась в Екатерину Федоровну, а ноги в нечто соответствующее изменившимся объемам, ей следует Бога благодарить за столь удачное произведение плотницкого искусства её же собственного отца, которое не дает ей теперь окончательно превратиться в неподъемный куль, ежедневно до отказа набиваемый его, Мишкиными, трудами добываемой продукцией. Онемевшая от неожиданного отпора и обидных сравнений Катерина лишь после исчезновения мужа за пределы тяжеловесного забора разразилась такими криками и воем, что соседкам по улице хватило радости до конца недели, в течение которой Михаил, хорошо знакомый с особенностями характера супруги, домой так и не заявлялся, предпочитая протертый до дыр тулуп в конюховой обиженному супружескому ложу.
Новости на сей раз, по мнению Катерины, были настолько сногсшибательны для заявившегося после полуночи в состоянии радостного полупьяного возбуждения Михаила, что непреодолимое желание увидеть его растерянным и испуганным придало ей резвости и сил втрое против её обычной утренней расторможенности.
Михаил все еще спал сном праведника на брошенной второпях в темноте на пол рухляди и блаженно чему-то улыбался во сне. Катерина громко хлопнула входной дверью, но благоверный только пожевал во сне губами, а улыбка на его лице расползлась еще шире. Тогда Катерина взяла пустое ведро и, высоко подняв его, уронила на пол. Видимо, еще не окончательно отошедший от впечатлений пребывания в областной психушке Михаил, не открывая глаз, мигом намотал на себя, и особенно на голову, все оказавшееся под рукой тряпье и, свернувшись калачиком, замер, явив неведомым нападавшим свою полную беспомощность и неподвижность.
– Дрыхни, дрыхни, – голосом, сладким от предчувствия скорой ошеломленности супруга, завела Катерина. – А там Ваську уже поубивали и труп до сих пор отыскать не могут. Видать, в реку столкнули.
Михаил рывком сел и стал торопливо срывать с головы цветастую наволочку и какую-то ветхую шалюшку.
– Место преступления оцепили. Кровищи там – ведра два, не меньше. Степке не то руку, не то ногу сломали, Сережка Зудин до сих пор без памяти лежит. Чикин похваляется, если Васька живой, меньше червонца ему не светит. Шабалинские все с ружьями понабежали. Мы, говорят, его все равно уделаем.
– Кого? – спросил освободившийся наконец Михаил, все еще сидя на полу.
– Дружка твоего закадычного. Сидеть ему теперь по-новой, чтобы руки не распускал.
– Так он живой?
– Кабы живой был, уже бы сыскали. Любаша, бесстыжая, ко мне суется – может, Мишка твой чего знает? Спит, говорю, Мишка без задних ног. Ночью чуть тепленький заявился, видать, Васькино возвращение отмечал. Теперь его по-новой в психушку, чтобы знал, кому в рот глядеть, за кого заступаться. За жену так сроду не заступится. А ежели бы он ко мне, как к Любке в баню заперся?
– Заткнись! – сурово приказал Михаил и поднялся. – Кому ты нужна?
– Чего, чего? – угрожающе двинулась к нему Катерина.
– Стой, где стоишь. У меня теперь справка, заверенная профессором, что за свои действия юридической ответственности не несу по причине поэтического таланта. Звездану сейчас в лоб за недостоверную информацию – будет считаться состоянием аффекта. И полная амнистия. Поняла?
Катерина молча кивнула и с возрастающим беспокойством стала следить за действиями мужа, который достал из-за громоздкого старого шкафа завернутый в рваную ковбойку карабин, развернул, собрал несколькими точными движениями, передернул затвор, достал со дна сундука коробку с патронами, зарядил, пригладил пятерней взлохмаченные со сна волосы, прихватил висевшую у двери куртку, открыл дверь и, погрозив онемевшей супруге карабином, побежал со двора.
* * *Начальник поселковой милиции майор Чикин остановил новенький уазик у самого крыльца больницы. Прихватив с соседнего сиденья папку, неловко выбрался из машины и, угрюмо оглядев без толку переминавшихся у входа родственников парней пострадавших в ночной драке, недовольно хмыкнул и вошел внутрь. Навстречу уже спешил главный врач.
– Все в одной палате, соответственно вашему распоряжению, Эдуард Дмитриевич, – отрапортовал он и только после этого протянул для рукопожатия руку.
Чикин, не останавливаясь, слегка прикоснулся к ней своей ручищей и, тяжело ступая, пошел по коридору.
– Сюда, Эдуард Дмитриевич, – остановил его главный врач и открыл дверь в палату. Чикин, прошагавший было мимо, снова недовольно хмыкнул, постоял, словно в раздумье, развернулся и вошел в палату.
Все шестеро напавших ночью на Василия были в наличии. Забинтованные, перемазанные зеленкой и йодом, они испуганно уставились на вошедших.
Чикин тяжело опустился на стул, услужливо придвинутый ему главврачом, раскрыл папку, аккуратно отсчитал ровно шесть листов чистой бумаги, положил их на стол, прихлопнул ладонью и сказал: – Значит так, шпана недобитая, мандалаи мокрозадые, шушера тараканья, драться не умеете, пишите заявления. Добровольное признание смягчает наказание.
– За что наказание? – дернулся Степка Добрецов. – Мы его и не достали, считай, ни разу.
– Вот за это самое и будете отвечать по всей строгости. Не достали, а должны были. Он-то вас, я смотрю, достал.
– Приемчики знает гад, – прохрипел забинтованный до неузнаваемости Мосол.
– А тебе кто с ними мешал ознакомиться? Времени не было? Теперь будет в достаточном количестве. Значит так. Культурно отдыхали, шли по домам проводить знакомых девушек…
Кто-то из пострадавших, не выдержав, хихикнул.
– Именно девушек, поскольку были озабочены их безопасностью. А озабочены были, поскольку всем вам стал известен факт хулиганского проникновения в баню и изнасилования… Почти изнасилования, поскольку вмешался муж гражданки Любви Бондарь.
Снова кто-то хихикнул.
– Дальше пишите: «Встретив Василия Боковикова, находящегося в нетрезвом состоянии, пытались мирно разойтись по своим направлениям, а он стал по одиночке жестоко избивать каждого». Если напишите, что сопротивлялись все вместе, у суда могут возникнуть вопросы. Понятно?
Все дружно закивали головами.
– В подробностях каждого индивидуального избиения не ограничиваю, но за достоверность будете нести персональную ответственность. И еще – отыщите свидетеля, который видел все это в подробностях. Тоже понятно?
Снова все дружно кивнули.
– Писать без ошибок, обстоятельно. Чтобы у следствия не появилось ненужных дополнительных вопросов. Тому, кто не справится с заданием, бюллетень не будет оплачен. Так? – Чикин внимательно посмотрел на главврача.
– Вообще никакого бюллетеня не выдадим, – торопливо согласился главврач.
– Ладушки, – одобрил Чикин.
Он закрыл папку, поднялся.
– Заявления соберешь и ко мне. Отметим это дело, – сказал он главврачу и двинулся к выходу.
– Без проблем. А дело какое? – засуетился тот и, забежав вперед, открыл Чикину дверь.
– Хотели, как всегда, а получилось еще лучше. Проследи тут за ними, чтобы трепу лишнего не было.
Чикин и врач пошли по коридору к выходу.
Тут же из комнатушки напротив палаты выскользнул Тельминов и, осторожно открыв стволом карабина дверь, вошел внутрь и уселся на тот же стул, на котором только что сидел Чикин. Внимательно оглядел каждого находившегося в палате и тихо сказал:
– Первое, о чем категорически советую иметь в виду. Если с моим другом Василием Боковиковым что-нибудь случилось или случится нехорошее, предупреждаю один-единственный раз: открываю огонь на поражение. Во всех вместе и в каждого по отдельности. Поимейте в виду, справка из областного психдиспансера освобождает меня от всякой ответственности за ваше поганое здоровье.
И второе. С настоящего момента вплоть до полного выяснения всех обстоятельств убийства Ивана Боковикова и прочих криминальных событий последнего и предпоследнего времени, раз вы, сволота, предела знать не желаете, объявляю вам всем вместе и каждому по отдельности беспощадную войну. У нас в поселке теперь поп имеется, советую сходить и во всех грехах покаяться. Помирать легче будет. Уяснили? А пахану своему передайте: нас уже вполне достаточно, чтобы ему яму вырыть.
– Во чешет! – вроде как даже восхитился Степка Добрецов, поднимаясь со своей койки. – Крепко тебе, Тельмяк, в психушке мозги подкрутили. У тебя их и так не много было, теперь вовсе курице дристануть осталось.
Степка подошел к столу и уцепил левой здоровой рукой графин с водой. Кто-то из подельников подобострастно хихикнул, а забинтованный Мосол приподнялся на локте – посмотреть, как Степка, изображая из себя припадочного, уделает этого придурка.
– Тебе-то чего про мозги известно? Они у тебя были когда? Хотя, если по справедливости рассуждать, какая-то труха маленько была, пока тебя дурной петух в зоне в голый зад не клюнул. Видать, последняя высыпалась.
– Я тебя, падла психованная, сейчас зубами рвать буду! – сатанея от собственного свистящего шепота и выкатывая белые бессмысленные глаза, рванулся к Тельминову Степка, занося для удара наполненный водой графин.
– Урою, сучара!
Михаил повел стволом карабина и спустил курок. Осколки графина полетели в разные стороны, вода окатила очумевшего от неожиданности Степку и лежащие на столе листы бумаги, оставленные Чикиным для написания подсказанных показаний.
– Последнее предупреждение. Следующий раз – в лоб.
Тельминов подошел к окну, выбив по дороге ногой табуретку из-под уже пристроившегося писать заявление Ленчика, не торопясь, распахнул створки и, не коснувшись ногой подоконника, выпрыгнул во двор.
* * *Директор коопзверпромхоза Валерий Кириллович Домнич пребывал в тяжелом похмельном позднеутреннем сне на старом кожаном диване, вынесенном за неприглядность на веранду. Здесь же, на веранде, стоял неприбранный стол, вдоль стены рядком стояли стулья – нетрудно было пересчитать, сколько человек присутствовало на вчерашнем торопливо созванном совещании, посвященном неожиданному возвращению Василия Боковикова. Еще один отбившийся от остальных стул приткнулся к изголовью спящего. На нем стоял баян, на баяне – недопитая бутылка пива…
Старик Шабалин вошел на веранду, хмуро оглядел царящий беспорядок, заснувшего прямо в одежде зятя, так и не выключенную, несмотря на яркий солнечный свет, лампу. Погасив лампу, он тяжелой палкой, с которой никогда не расставался, смахнул со стола пустые бутылки, тарелки, стаканы. Грохот и звон разбитой посуды не разбудили спящего.
Из соседней комнаты выглянула переодевавшаяся полуголая Надежда и, разглядев отца, захлопнула дверь.
Шабалин сел на один из стульев и что есть силы ударил по столу палкой.
Стук, похожий на выстрел, подкинул Домнича на диване. Он сел, прикрываясь рукой от солнечного света. Оценив ситуацию, хриплым со сна голосом позвал жену: – Надежда! Батец требует перемены декораций. За бардак в доме должна отвечать жена.
Надежда вышла на веранду в милицейской форме.
– Ну?
– Гну. Я тебя до утра ждал, как мистер Икс какой. Она там, батец, с ним трахается, а я тут порядок наводить должен. Слова ей не скажи. Примадонна с дальнего кордона. Как он, ничего мужик? Или ваши не пляшут?
– Еще слово про него скажешь, я тебя так трахну, твой икс в минус превратится.
– Кончайте оба! – приказал Шабалин и, выждав внушительную паузу, продолжал: – Ты, дочка, его, убогонького, пожалеть теперь должна. Последнюю ночку ночевал спокойно. Теперь ему либо вовсе не спать, пока дело до конца не доведет, либо в камере у параши пристроят. Будет песни уркам на расческе исполнять. Артистов там любят.
– Давно пора. Всё? Мне на работу.
– Твоя работа сейчас – мужика спасать. Мало того, что сам загремит, считай, пол поселка за собой в тюрягу потянет. С конфискацией имущества. И придется тебе тогда, дочка, в родной дом возвращаться.
– Хоть сейчас.
Надежда дернулась уходить.
– Не спеши, – преградил ей палкой дорогу отец. – Между собой как хотите, так и разбирайтесь, а против всеобщей опасности полагается плечом к плечу.
– Только не надо нагнетать обстановку! Не надо, – допив оставшееся в бутылке пиво и облегченно вздохнув, возразил Домнич. – План вчера наметили, обсудили, единогласно проголосовали. Васька не сегодня завтра снова на парашу сядет, без вариантов. Тельмяка-придурка я даже в расчет не беру. Что еще? Постояльца у Егора в ближайшее время вычислим – Чикин лично займется. Так что зря паникуете, родственники дорогие. Все по плану, все по расписанию.
– Это в наше время все по плану было, а теперь полная хренотень, – не согласился Шабалин, презрительно глядя на помятого зятя. – Невыполнение по всем показателям.
– Мне ваша совковая терминология, дорогой тестюшка, во уже. – Домнич провел ладонью над головой. – Отвыкать пора. Сейчас у нас один показатель – живи сам и давай жить другим. А тем, кто жить не дает, от ворот поворот. Лично я за такую демократическую политику руками и ногами.
– Дерьмократическую, – поправил старик и снова преградил путь дернувшейся уходить дочери.
– Кому что по вкусу. Не понимаю только, что вас не устраивает? Сами всю свою сознательную жизнь именно этой политики придерживались. И неплохо жили. Не так, что ли?
Домнич взял баян и, тихонько подыгрывая, запел арию мистера Икса:
Устал я греться у чужого огня.Но где же сердце, что полюбит меня?..– Пятый год с этим придурком маюсь. Хоть бы объяснил мне когда-нибудь, что ты в нем разглядел такое необыкновенное? В наследники определил. Радуйся теперь на своего наследника, любуйся!
Брожу по свету, боль свою затая, Всегда быть в маске – судьба моя,– напевал Домнич, не обращая, казалось, на слова жены ни малейшего внимания.
– Поглядим, как он теперь разруливать будет. Соответственно и выводы поимеем насчет дальнейших перспектив.
– Разрулим, не переживайте. Все по уму будет.
– По какому уму?! – закричал Шабалин. – Васька твоих бандюков придурочных, как кутят, уделал.
– Какие они бандюки? Шпана. Для легкой разведки боем. Мы с Чикиным этот вариант тоже имели в виду. Он же после тюряги наверняка подписку давал, что ни в какие криминальные мероприятия вмешиваться не должен. В первый же день вмешался. Так что теперь ваши не пляшут. Сегодня же и определим в предварительную отсидку.
– Пока еще не определили, а шуму уже, как на цыганской свадьбе.
– Издержки производства.
– На хрена мне такое твое производство? Это по карманам шарить под шумок хорошо. Серьезные дела в полной тишине проворачивать надо. Чтобы ни слуху ни духу.
Я уже без твоего Чикина выяснил про Егорова постояльца.
– Что, граф Люксембург какой-нибудь?
– Кому граф, а кому следователь по особо важным делам.
Баян в руках Домнича вякнул и замолчал. Домнич почему-то внимательно поглядел на жену и спросил: – Информашка достоверная?
Старик Шабалин поджал губы и промолчал.
– Понятно. – Домнич аккуратно положил баян на диван, поднялся. – Может, еще новости имеются? Что-то наша красавица молчит, как партизан. Зачем, спрашивается, мы её в тыл к противнику засылали? Выкладывай. По глазам вижу – не терпится.
– Только сразу предупреждаю, – сказала Надежда, пристально глядя на мужа. – Если эта новость к тебе хоть одним боком – своими руками…
– А ко мне здесь все и тем, и другим боком. Чуть что, каждая собака первым делом ко мне: помоги, спаси, выручи, подскажи, одолжи. Служба МЧС, а не директор коопзверпромхоза.
– Не придуривайся. Знаю я твою службу. Поглядим, что она теперь делать будет.
– Все в лучшем виде будет, не боись. Докладай, старший лейтенант, докладай.
– Мария вроде в себя пришла. Собирается давать показания. Роман Викентьевич в область звонил, чтобы следователь выезжал.
Домнич и Шабалин переглянулись.
– Своей милиции ему, выходит, мало, областные инстанции подключает, – стараясь придать голосу беззаботность, сказал Домнич. – Флаг ему в руки, пускай вызывает. Мы ему в свое время помощь предлагали – отказался. Как говорится, кто ищет, что-нибудь находит.
Через двор торопился Шевчук. Обойдя стороной захлебывающегося лаем пса на цепи, поднялся на крыльцо и, разглядев на веранде Шабалина, стал подавать ему знаки.
– Еще один агент скончавшегося социализма, – прокомментировал его появление Домнич. – Если и у него новость вроде ваших, пишу заявление об увольнении. Нервные издержки не соответствуют материальным доходам. Чего мельтешишь, как Попандопуло? Заходи! Заходи, заходи, мы хорошим новостям завсегда рады. У тебя ведь хорошие новости, Сергей Петрович?
– Мишка Тельминов в больнице стрельбу устроил – весь медицинский персонал до сих пор в морге скрывается. Мосол со страху отказался заявление против Васьки писать, а Степка Добрецов ему за это еще одну травму нанес вроде с переломом конечности. Аграфена пошла к попу исповедаться – все, говорит, ему, что здесь в настоящий момент происходит, в полном объеме изложу. Васька у Егора Рудых до сих пор находится. У Бондаря повреждение верхней половины головы и рука наскрозь прокушена. Любаша обещает в следующий раз вовсе это дело откусить, если к ней с ошибочными претензиями приставать будут. А еще, Юрий Анатольевич, по моим соображениям…
– Я могу быть свободна? – явно ерничая, спросила Надежда.
– Гуляй, – махнул рукой Домнич, и когда Надежда вышла, спохватившись, крикнул: – Скажи Чикину, пусть срочно к Егору Рудых едет. И ребят покрепче прихватит!
– Сейчас, побежала, – пробормотала Надежда и, проходя мимо машины мужа, стоящей во дворе, что было силы ударила рукой по капоту. Тревожная сирена заглушила даже лай собаки. А уж соображений Шевчука вовсе не стало слышно.
* * *На месте так и не дорисованного Олегом изображения отчетливо выделялось большое, закрашенное известкой пятно. Отец Андрей в дверях еще раз оглянулся на дело рук своих и, выйдя на крыльцо, запер церковь на большой навесной замок.
– Чего её запирать? – раздался за спиной насмешливый голос. – Одна в ей пустота в настоящее время. Свечки – и той не сыскать.
Отец Андрей оглянулся. С кучи бревен неподалеку от крыльца поднялся высокий нескладный мужик в старом офицерском кителе с одним капитанским погоном на правом плече.
– Вы ко мне или просто любопытствуете? – улыбнулся отец Андрей несуразному виду посетителя.
– В этом сооружении тоже участие принимал, – похвастался мужик, поднимая голову к кресту, венчавшему купол церкви. – Крест коллективно водружал. Вроде не скособочили. Одобряете?
– Вполне.
– Тогда у меня к вам такое дело будет, гражданин священник. Семейное дело. Баба у меня померла.
Отец Андрей перекрестился.
– Теперь крестись, не крестись, назад не воротишь. А внимание оказать все равно требуется.
– Отпеть хотите?
– А хрен её знает? Извиняюсь, конечно, за неприличное выражение. На эту тему у нас с ней никогда даже разговоров не было. А что неверующая – это точно. Загнет другой раз и в Бога, и в мать, и во все остальные части, веришь-нет – даже мне не по себе станет. Особо, если с похмела. Правду говорю. Такая матершинница… Я на месте Бога, если он, конечно, в наличии, близко бы её до себя не допустил. Да и он ей, если хорошенько сообразить, без особой надобности. Теперь вот некоторые снова задумываться стали насчет религии. Лично так считаю – если Бога нет, живи, не живи – полная бессмысленность получается. Так, нет?
– Так.
– Значит, согласный?
– Если неверующая, то отпевание не положено.
– Ей, конечно, твое отпевание до лампочки. А я вот чего делать должон? Ежели по совести?
– Помолитесь за упокой души новопреставленной… Как звали покойницу?
– Звали-то? Звали, конечно. Может, проявите какое ни на есть сочувствие? Дохромаем до моего места жительства, помянем покойницу, чтобы ей на том свете не шибко скучно было. Хромать, понятное дело, я буду, поскольку рысь пятку наскрозь прокусила. Дикая животина – никакого соображения. Много я теперь, колченогий, наохочусь? Во! – Мужик сунул под нос отцу Андрею фигу. – Потому и баба со мной жить отказалась. Без интересу ей с хромодырым маяться. Собрала свои бабьи причиндалы – и на прииск поварихой. А преждевременный инвалид живи как желаешь. Как, по-вашему, по-божественному – правильно это, нет?
– Так она у вас на прииске померла?
– Она-то? Не-е. Чего ей сделается? Поперек себя здоровее. Это другая померла. Я и звать-то её как, не всегда помню. Болела-то всего ничего. Ты, говорю, Петровна, не сомневайся, похороню, как родную. Поминки само собою, а если еще сам гражданин священник слово какое напутственное произнесет, тогда моя прежняя вовсе от зависти назад прибежит.
– Значит, померла ваша сожительница?
– Ну. Мне, говорит, чем с тобой сожительствовать, легче помереть. Вот и померла, дура. Тут всего и делов – до лесопилки, улица Шестнадцатого партсъезда, дом четыре. На мотоцикле – раз чихнуть.