Похищение Европы

Глава 1. Виноградное небо

Паутина даже не пытается заморочиться вопросом: а вдруг не все мужчины любят стерв? У неё твёрдые убеждения – раз мужчина, значит, должен любить! И сколько не забивай в поисковую строку формулу самооправдания: «Мужчины не любят», а всемирная плевать хотела на то, что ты чувствуешь себя белой вороной, – отправив в игнор частицу «не», она заводит привычную мантру: любят, любят, любят… Иногда: предпочитают.

И вот ещё одна глупая затея – давать повторную команду на поиск, вписывая «НЕ» большими буквами: смотри, бестолковая – эта частица придаёт отрицательное значение! Фирштейн?..

В ответ всё те же двести двадцать тысяч издевательских «любят», услужливо собранных по миру за какую-то четверть секунды.

Я сижу в стоматологическом кресле, растеряно сдувая разлетающийся по лабиринту клавиатуры пепел. Гляжу в ноутбук, щурясь одновременно и от лезущего в глаза табачного дыма, и от досады на великую и всемирную. По малолетству мне казалось, что это я сижу в центре неё, дёргая за ниточки, «заглатывая» добычу, сохраняя впрок: на панель закладок, в кладовую жёсткого диска, в загашники флэш-накопителей.

Сомнение зародила статистика, утверждающая, что на планете больше двух миллиардов таких «я», каждому из которых кажется, что именно он сидит в центре паутины. Окончательно иллюзию разрушила сама глобальная, обозначив своими «любят» отведённое мне на задворках место.

Кресло, в котором я сижу, с детства вселяло такой ужас, что я до сих пор отчётливо слышу переходящее в яростный свист жужжание бормашины, чувствую палёный запах спиленной в пыль зубной кости, вижу розовую от крови слюну, тягуче сползающую в фарфоровую воронку плевательницы. Теперь здесь можно сидеть без страха, радуясь торчащему из стоматологической установки многожильному обрывку электрического кабеля, пустому держателю для инструментов, потёртой коричневой обивке кресла, под которой в местах разрывов виден ощипанный поролон.

Кресло стоит за углом длинного сарая, сложенного из выкрошенного временем и позеленевшего от дождей камня ракушечника, или как в Молдавии говорят – котельца. Возможно, этот ракушечник добыт под тем самым местом, где сижу я, ибо наш городок с его пятиэтажным центром и одноэтажными окраинами – только вершина айсберга, подземную часть которого составляют несколько сотен километров известняковых штолен, которые за пять веков сплелись в такой клубок, что никто уже не помнит, где его начало.

В сарае восемь дверей, две из которых переделаны в металлические гаражные ворота. Напротив – восьмиквартирная двухэтажная «сталинка». Большой заасфальтированный двор – от дома до сарая – полностью укрыт виноградом, поднятым на металлический каркас. Оттого у нас во дворе два неба: зимой обычное, летом – виноградное.

В соседнем дворе жгут сухую лозу. Голубой дым скользнёт по краю пробившего виноградный заслон солнечного луча, спустя секунду высветит ещё один, обозначит третий, четвёртый, родит в памяти мимолётную картину синхронно вскинутых к небу копий римского легиона и растает в воздухе.

А потом окажется, что даже в легионе найдётся тот, кто не любит ходить строем – слепит из разбитого стоматологического светильника, заставляя щуриться сильнее, чем от дыма зажатой в зубах сигареты.

Все в спину, а он – в глаза.

В противоположном конце двора асфальт раскроен горбатыми корнями старого платана. Пятнистый и облезлый ствол будто сшит из лоскутов пастельных тонов: здесь и цвет вылинявшей в чае лимонной корки, и выцветший мышиный, и блёклый кофе с молоком, и выгоревший на солнце хаки.

Кроны из-за винограда не видно, зато хорошо слышно: иногда зашумит на ветру как накативший на берег девятый вал, – виноградные листья тут же отзовутся шёпотом смирившейся отливной волны. Но сейчас полный штиль и тишину редкой строчкой прошивает только звонкий стук шлёпанцев по голым пяткам.

Судя по шагам – дядя Рома, сосед из пятой квартиры.

– Малой, ты здесь? – заглядывает он за угол сарая. – Ну, конечно! Облюбовал местечко.

Хотя мне двадцать два и во мне метр восемьдесят роста для дяди Ромы я по-прежнему «малой». Он имеет право называть меня так уже только за то, что в незапамятные времена на своих новеньких тогда «Жигулях» привёз из роддома моего новорождённого отца. Я уже не говорю о том, что двадцать три года спустя он на той же «копейке» вёз из того же роддома меня.

Ему шестьдесят пять, но черты лица не одрябли и по-прежнему мужественны. Фигура не по-стариковски крепка, хотя чуть приметная пивная «подушечка» уже просматривается под одеждой.

Есть мужчины, которые и в пенсионном возрасте внушают уважение одной только внешностью. Дядя Рома из таких. И хотя он уже заметно полысел, а оставшиеся волосы стрижёт так коротко, что у некоторых щетина на щеках длиннее, плюгавым его никак не назовёшь, ибо лысина лишь усиливает ощущение мужественности, исходящее от него.

С молодости приклеилась к нему кличка Командор, сверстники и сейчас иногда так кличут его, правда, теперь всё больше в шутку, ну а я зову его дядей Ромой, хотя мысленно для меня он тоже Командор.

Моей матери – учительнице русского языка и литературы – всегда казалось, что если она любит грамматику, то все окружающие должны быть солидарны с ней, а я на правах наследника должен не просто любить, а обожать. В детстве все эти морфологии и синтаксисы навевали такую скуку, что челюсти сводило от зевоты, а теперь нет-нет, да и вспомню кое-что по случаю.

Например, оксюморон – сочетание несочетаемых слов. Если это понятие рассматривать не как языковое явление, а перенести его в жизнь, то примеров наберётся сколько угодно. Вся жизнь сплошной оксюморон, особенно в политике. Сочетание несочетаемого.

Или глаза Командора: ярко голубые, чистые и молодые, они в обрамлении жёстких загорелых морщин кажутся мне оксюмороном, воплощённым в жизнь.

– Задолбали своим ремонтом. – Плющу окурок об край плевательницы, кидаю его внутрь к десятку размокших собратьев, плавающих в пожелтевшей от табака дождевой воде. – С утра до ночи прямо над головой. Здесь единственное спасение.

– А мне каково? А дяде Павлу через стенку? – Командор берёт забытое мною на подлокотнике яблоко, показывает его мне блестящей от сока надкушенной стороной. – Витамины не доел, а никотин высосал до фильтра. Это как? Это здоровый образ жизни?.. Ты лицо-то не вороти. Бросать когда собираешься?.. – понимая, что ответа на этот вопрос ждать бесполезно, он присаживается на подлокотник, с надеждой заглядывает в ноутбук. – Погондурасим? Или занят?

Слово «гондурасить» у нас имеет совсем не тот смысл, который в него принято вкладывать – для нас это пробежка по новостным сайтам. Мне кажется, Гондурас нормальная такая страна: зелёные пальмы, белый песок, ламбада по щиколотки в лазурной океанской воде, но вот незадача – в старые времена вляпался в анекдот, а попасть в русский анекдот, значит, попасть в историю. Не в какой-нибудь инцидент, а в настоящую историю на долгие годы. Да что там годы – с таким звучным для русского уха названием – на века!

По версии Командора в советские времена был период, когда по телевидению и в газетах частенько вспоминали Гондурас. То ли революция какая-то там была, то ли просто политическая нестабильность, но строгие дяди и тёти с экранов телевизоров выражали озабоченность Коммунистической партии и Советского правительства. Ну и в газетах – само собой.

Анекдот по этому поводу родился не хитрый: сидят два мужичка на скамейке, неловкое молчание затянулось – надо то ли про погоду заговорить, то ли про политику. Тот, что более продвинутый начинает: «Что-то меня этот Гондурас беспокоит». Второй в ответ небрежно пожимает плечами: «Не чеши – перестанет».

И вот зимой, когда замайданило Украину и сводки новостей стали напоминать растянувшийся во времени триллер, Командор вспоминает этот бородатый анекдот. С тех пор и гондурасим, только беспокоят нас более близкие страны – без пальм и белого океанского песка. Обычно делаем это втроём: я, Командор и дядя Павел – одногодка Командора и наш сосед из восьмой квартиры.

Раньше старики довольствовались телевидением: Командор зависал на российских каналах, дядя Павел предпочитал наши молдавские и румынские, но вскоре этого оказалось мало, ибо, как утверждают старики, время поставили на перемотку вперёд и для того, чтобы разобраться в припадочном мелькании картинок и птичьем щебете голосов, нужны другие ресурсы. Да и пропало у стариков доверие к телевизионным грандам: и к румынским, и к российским, и к украинскому телебаченню, и ко всем этим евроньюсам и прочим бибиси. Лишь пожимают плечами: «На войне как на войне!»

Им давно уже надоели попытки сложить мозаику из огромных каменных глыб. Так уж повелось, что лучшая мозаика складывается из мелких разноцветных камешков, а много мелких и разноцветных – это в сети. При условии, что ты умеешь отличить камешек от засохшего дерьма.

Старики не стремятся освоить компьютер, поэтому в мире великой и всемирной я их глаза и уши, а вместе с ними подсел на информационную «иглу» и я. Что такое зависимость от компьютерных игр усвоил лет с десяти. После шестнадцати выбрался, но тут же влип в другую – никотиновую, а вот то, что зависимость может быть информационной, открылось для меня только после начала этой заварухи на Украине.

Часа два не видел ни одной новостной ленты – ломка! Кажется, что за это время уже решилась судьба человечества, и где бы ты не находился, рука тянется к карману джинсов за смартфоном, а если сетевой лимит исчерпан, то подушечки пальцев так и начинают нетерпеливо зудеть в предчувствии пружинисто-податливой клавиатуры компьютера.

А как иначе, если события катятся как лавина, доставая холодными снежными клубами до неба?! Ещё чуть-чуть и накроет с головой! Украина-то вот она – только руку протяни.

– Эта информационная войнушка уже достала, – сетует Командор на то, что с каждым днём всё труднее становится докопаться до правды. – Запомни, малой – это та война, в которой бомбометание производится при помощи дерьма. Не в тебя метнули? Отлично! Промахнулись? Замечательно! Надо зигзагами как по коровьему пастбищу ходить? Фигня в сравнении с мировой революцией! Вопрос не в этом, а в том, как правду искать? Целят-то в неё. Вот и лежит она как в той старой рекламе – под толстым-толстым слоем совсем не шоколада: где может – обтекает, где не может – впитывает, а тот, кто хочет до неё докопаться – гребёт лопатой.

Голос у старика низкий и спокойный – из тех, которые даже по телефону вызывают невольное уважение, несмотря на то что ты не знаешь собеседника и даже не видишь его. Взгляд не суетливый, жесты на первый взгляд могут показаться даже скупыми, но Командору они и не нужны – он умеет подчеркнуть мысль взглядом, едва приметным движением бровей, нужной интонацией или небольшой, но многозначительной паузой.

– На это и ставка, малой, – продолжает он. – Накидать столько дерьма, чтобы стало противно в нём правду искать. Знаешь, сколько тонн породы надо просеять, чтобы извлечь тридцать грамм золота?.. Семнадцать тонн, малой. Сем-над-цать! Думаешь, была бы золотая лихорадка на Клондайке, если бы пришлось тоннами ворочать не породу, а дерьмо?.. Жди! Пошли бы только самые отмороженные, да и те скоро запыхались бы.

Старики изо всех сил пытаются быть над схваткой, заставляя меня шерстить паутину по полной программе: российские и украинские сайты, молдавские и румынские, переводы из мировой прессы, вещающие на русском языке западные «голоса». Они уже давно учат меня не верить ни газетам, ни телевидению, ни радио.

– Собирай как можно больше информации, анализируй, сопоставляй и только потом делай выводы, – вторит Командору дядя Павел. – И плюй на авторитеты, если чувствуешь, что они пытаются манипулировать тобой, иначе превратишься в зомби, – он скрючивает пальцы по подобию птичьих лап, иронично подмигивает. – А жить с зомби в одном подъезде мне как-то не по себе.

– Уже само по себе то, что врут – страшно, – добавляет Командор. – Но страшнее всего, когда это делают те, кого ты считал иконой свободы и демократии. Вот скажи, что важнее – свобода слова или совесть слова?

– Ну так… это… – сомневаюсь я. – Они вместе должны быть.

– Вот, – поднимает указательный палец Командор. – Они как две сестры-близняшки – куда одна, туда и другая. А как объяснить это тем, кто из свободы делает любимую дочурку, а из совести постылую падчерицу?.. Запомни, малой: нет такой свободы и демократии, которые не были бы попраны ради геополитических соображений. А как завуалировать это попрание, или вывернуть его наизнанку и превратить в великое достижение – об этом знают газетчики и телевизионщики. Мотай на ус.

У меня в закладках около двадцати новостных сайтов, по которым мы ежедневно стараемся пробежаться. Это дело порой затягивается на несколько часов, особенно когда старики добираются до аналитики, но в этот раз не ушло и секунды, – Командор только поудобнее пристроился на подлокотнике кресла, как голос тёти Ларисы – жены Командора – прерывает попытку:

– Рома! Ты здесь?

Командор не отвечает, зная, что жена не позднее чем через десять секунд заглянет за угол сарая. Кому как не ей знать места, где может прятаться от неё муж.

– Привет, Денис. – В одной руке у тёти Ларисы карандаш с ластиком на конце, в другой – лист газеты «Аргументы и Факты», сложенный так, что виден только кроссворд.

Она на пять лет моложе Командора и хоть не стройна как девочка, но для своего возраста – полный вперёд! Даже морщинки и лёгкие одутловатости на её лице говорят о том, что в молодости она была настоящей красавицей. А ещё она блондинка, которая вопреки предубеждениям умна и начитана. «Натуральная» – любит уточнять она, пальцами взбивая на затылке короткую модную причёску.

Переведя взгляд на Командора, тётя Лариса помахивает карандашом, указывая себе за спину.

– Там дочка его приехала! Пакеты какие-то понесла, наверное, еду для строителей. Может с ней поговорить?

Я закрываю ноутбук, боясь пропустить хоть слово, ибо речь идёт о той, из-за которой я вспомнил о стервах.

– Что она решает? Соплячка. – Командор с тоской глядит на закрытый ноутбук, но через секунду решительно встаёт. – Ладно! Дети не отвечают за родителей, но другого выхода не вижу.

Вслед за тётей Ларисой он скрывается за углом сарая. Шлёпанцы до самого подъезда решительно хлещут по пяткам, будто лепят пощёчины направо и налево, и только один раз им отвечает чугунный стук неплотно прилегающего канализационного люка.

Взяв под мышку ноутбук, иду к подъезду и я, правда, не для того чтобы поучаствовать в споре, а чтобы понаблюдать со стороны. Трое против одной – это уже перебор, будь она тысячу раз стервой.

Да и спор банальный – таких вагон и маленькая тележка в любом городе. Приехали новые соседи, разрушили привычную провинциальную тишину, наполнили её гудением перфораторов, стуком кувалд, визгом болгарки. Облака строительной пыли летят из пустых оконных проёмов, демонтированные окна прислонены к стене у подъезда, здесь же матовые полиэтиленовые мешки с кусками разбитых гипсолитовых перегородок. Ладно, длилось бы это часов до семи вечера, стерпели бы, но, когда грохот продолжается до самой темноты, нервы не выдерживают.

О новом соседе известно, что зовут его Дорин, переехал с севера республики, и пока в новой квартире идёт ремонт, живёт с семьёй где-то у родственников в Кишинёве. У нас в городе перекупил какой-то бизнес, сопряжённый с виноделием: то ли корковые винные пробки, то ли термоусадочные колпачки на бутылочное горлышко. То ли собственное производство, то ли импорт-экспорт. Сарафанное радио с этим пока не определилось.

На вид ему чуть больше сорока – интеллигентный, обходительный. Черты лица правильные, но невыразительные: у таких людей одежда запоминается лучше, чем лицо. Со смартфоном не расстаётся. По крайней мере, я ни разу не видел его без смартфона в руке.

На все наши претензии понимающе кивает головой:

– Поговорю со строителями, чтобы пораньше заканчивали. Хотя… – он смолкает, будто вспомнил что-то важное, в сомнении почёсывает ребром смартфона под носом. – У них другой заказ, торопятся быстрее управиться. Да и вам не резон, чтобы всё это до осени растянулось. Правильно я говорю?.. – он смолкает, выискивая понимание в наших глазах, и не найдя его, резко бросает вниз руку со смартфоном. – Ладно, поговорю.

Но, несмотря на все обещания, ничего не менялось в режиме работы строителей, а в последнее время хозяин перестал появляться в нашем дворе и телефон отключил.

Ругаться с мастерами надоело, а говорить с ними по-хорошему бесполезно:

– Все вопросы к хозяину. Мы люди маленькие – нас наняли, мы делаем работу. Вы же не хотите, чтобы этот ремонт на полгода растянулся? – и отворачиваются, подставляя взгляду присыпанные белой пылью спины; опускают со лбов защитные очки, вскидывают перфораторы, чтобы дальше крушить комнатные перегородки.

Грозили вызвать участкового – строители лишь жмут в ответ плечами:

– По закону нарушение тишины считается после десяти вечера. А мы после десяти шумим?

Если отец семейства поначалу купил нас своей фальшивой политкорректностью, то жена и дочь уже с их первого появления в нашем дворе показались мне эталонными стервами – именно такими, каких предлагает мне любить липкая и всемирная: красивые, ухоженные, а в каждом взгляде и движении сквозит готовность выплеснуть на тебя порцию превосходства, едва ли не презрения.

И вот младшую из них ждём у подъезда. Командор стоит у крыльца, по-хозяйски обламывая виноградную лозу, разросшуюся так, что заставляет пригибаться тех, кто повыше ростом. На нём камуфляжные шорты, майка-тельняшка. На плече линялая от времени голубая наколка – эмблема воздушно-десантных войск. Сидя на облезлой зелёной скамейке, тётя Лариса обмахивается газетой. Я грызу яблоко.

Горячие солнечные пятна расползлись по асфальту, виноградные листья застыли над головой, за сараем сонно кудахчет разморённая жарой курица. Тот, который не любит ходить строем, – рикошетом бьёт в глаза из прислонённого к стене старого демонтированного окна. В такие минуты не только старикам, но даже мне хочется прикрыть глаза и сидеть, ни о чём не думая, наслаждаясь тем, как пригревает спину один из тех, кто предпочитает строй.

Наверное, ради таких минут и придумали сиесту, но почему-то не прижилась она в наших краях. Да и как ей прижиться, коли спустя секунду запускается разрушающая тишину цепная реакция: злобно жужжит на втором этаже дрель, и словно разбуженная ею, визгом отзывается вгрызающаяся в металл болгарка. Остро пахнет раскалённой металлической стружкой, горелым пластиком, известковой пылью.

Морщась от звука болгарки, тётя Лариса глядит в кроссворд.

– За каким подарком у японцев скрывается пожелание благосостояния?

Держа зубами яблоко, открываю ноутбук, но едва начинаю забивать в поисковую строку вопрос, как в подъезде слышится цокот каблучков. Девчонка выходит во двор, на ходу опуская со лба на нос солнцезащитные очки.

На вид ей лет восемнадцать-девятнадцать. Туго затянута в джинсы, стройная, гибкая. Поверх лёгкого белоснежного топа – коротенькая джинсовая куртка с узкими рукавами. Высоко прихваченный резинкой длинный хвост русых волос раскачивается за спиной в такт шагам.

– Здравствуйте. – Командор стоит у неё на пути с лозиной в руке.

Девчонка таким жестом возвращает очки на лоб, что и говорить ничего не надо, – весь вид её с вызовом вопрошает: «И что дальше?»

– Куда ваш отец пропал? – Командор, неторопливо ломает лозину пополам, потом ещё раз, и ещё, пока в руке не остаётся тугой пучок изломанного стебля и скомканных листьев. – Не вижу его уже несколько дней.

– На работе. – Пожимает она плечами. – Как обычно.

Вслед за девчонкой из подъезда выходит дядя Павел, на ходу натягивая на обнажённый торс футболку цвета хаки. Он чуть ниже Командора, но плотнее. Руки на первый взгляд кажутся по-стариковски дряблыми, но стоит им согнуться в локтях, как прорисовываются бицепсы, вызывая невольное уважение.

На тыльной стороне ладони линялая наколка как у Командора на плече, только поменьше размером: раскрытый парашют и два самолёта по бокам. Слегка волнистые и зачёсанные назад волосы такие густые, что, если бы не седина, позавидовал бы и я. Усы у него узкие, аккуратные и тоже седые.

Ещё пару месяцев назад усы казались мне пережитком прошлого и отличительной особенностью мужчин старшего поколения, но после того, как в Голливуде пошла мода на усы, я вдруг заметил, что дяде Павлу растительность на верхней губе весьма к лицу. Мода часто совершает кульбиты и догоняет на новом витке тех, кто казалось, безнадёжно от неё отстал, и тогда происходит почти как в Библии: «И последние станут первыми».

Дядя Павел с детства занимался в ансамбле народного танца. В советские времена даже на гастроли по Европе ездил, и, хотя танцы не стали его жизненным призванием, а навыки не забылись, и старик на любой вечеринке отжигает так, что молодёжь завидует.

Главная фишка у него – танец со стаканом вина на голове. Хоть молдовеняска, хоть лезгинка, а стакан как влитой держится не голове. Вино кружится, омывает стенки стакана, примеряясь к самому краю, но не решается ослушаться дядю Павла, потому как «талант не пропьёшь».

– Когда ремонт заканчиваете? – Дядя Павел расправляет подвернувшуюся внутрь футболку, натягивая её на выпуклый, заросший седыми волосами живот.

– Обещали к середине июля, – добавляет Командор, – а конца и края не видать. Август уже как-никак.

Девчонка не знает, кого слушать, крутит головой, глядя то на стоящего позади неё дядю Павла, то на Командора, то на тётю Ларису. Только на меня – ноль внимания.

– Не знаю. – Она наконец определяется с тем, кто здесь старший и останавливает взгляд на Командоре. – Все вопросы к отцу.

– Как же я ему их задам, если у него телефон отключён?

Я вспоминаю, что у меня в зубах яблоко, откусываю его с таким хрустом, что девчонка невольно ведёт в мою сторону глазами, но сразу теряет интерес и, порывшись в сумочке, вынимает смартфон.

– Почему отключён? – Она указательным пальцем скользит вверх по дисплею, несколько раз клюёт ноготком с пастельно-сиреневым маникюром, подносит смартфон к уху. – Может, разрядился.

– И он его уже неделю не заряжает? – в голосе Командора не прикрытый сарказм.

Девчонка не отвечает, стоя неподвижно как во время игры «замри-отомри». Я тоже часто ловлю себя на привычке замирать, слушая сигнал вызова. Если жевал – перестаёшь двигать челюстями, если шёл – останавливаешься, будто получил команду «замри». Сигналы вызова кажутся пунктиром, штрихи которого, уменьшаясь и исчезая, летят в ту даль, откуда ты скоро получишь команду «отомри».

Девчонка наконец вздрагивает, поворачивается спиной, пытаясь отгородить от нас своё личное пространство.

– Алло, папа, что у тебя с телефоном?.. Говорят, не отвечает… Ничего не случилось, всё нормально. Я здесь, возле новой квартиры… Пока. – Она оборачивается и, повернув к нам дисплей смартфона, предъявляет его в качестве доказательства. – Всё в порядке у него с телефоном.

Командор недоверчиво достаёт из кармана бриджей мобильник, близоруко отстранив его от себя, тычет подушечкой большого пальца в джойстик, выискивая в ворохе контактов нужное имя. Дядя Павел стоит, так и не расправив до конца футболку, отчего виден голый живот, нависающий над резинкой джинсовых бриджей.

Я делаю вид, что занят важным делом – с серьёзным видом втыкаю в ноутбук, бессмысленно прокручивая вверх-вниз страничку с ответом на вопрос тёти Ларисы. Стараясь громко не хрустеть, осторожно жую яблоко, украдкой вскидывая взгляд на девчонку. Сняв со лба очки, она кончиком дужки нетерпеливо постукивает по ровным белоснежным зубам в ожидании, когда Командор освободит ей дорогу.

Понимая, что от неё ничего не добиться, Командор отходит в сторону. Девчонка под ненавязчивый и деликатный цокот каблучков идёт к воротам той походкой, которую принято называть «от бедра».

Мне кажется, женщины на подиуме неискренни, да и в жизни от походки многих из них веет фальшью, потому что «выписывают» они только тогда, когда кто-то смотрит им вслед. А чувствовать взгляды спиной они умеют. Одно не могу понять: почему эта фальшь всем нравится?

Может паутина права? Вон даже ветер, будто очарованный девчонкой, скользит по цокающему следу её тонких каблучков. Мистика какая-то – только что не шевелился ни один лист, и вдруг шорох поверху – от подъезда к воротам, вслед за девчонкой.

Виноградные листья играют всеми оттенками зелёного цвета – от бутылочного до гусенично-ядовитого, в зависимости от того как падает на них свет. Яркие солнечные пятна рыщут по старому растрескавшемуся асфальту, будто в стаю собираются для перелёта – туда же, к воротам.