Похищение Европы

Долго кашлял, привлекая внимание шумной и безразличной ко мне публики. Потом раскланялся как заправский исполнитель, артистично задрал кверху подбородок и, расставив в стороны руки, запел, вернее, заорал писклявым козлетоном. А знал я тогда единственную песню, вернее одну строчку из неё, но, нисколько не смущаясь, пустил эту строчку по кругу, пока не охрип.

«Ах, какая женщина, какая женщина, мне б такую», – я так орал и фальшивил, так старался понравиться, что все от смеха чуть ли не лбами стучали об края стола. С тех пор старики периодически напоминают мне о той гастроли, не забывая при этом иронично подмигивать.

Не помню, как выглядела тётя Лариса в те времена, но сейчас она даст фору всем своим сверстницам. Как не зайдёшь вечером к ним с Командором, у неё либо лицо блестит от крема, а она подушечками пальцев осторожно постукивает себя под глазами, либо голова повязана платком, – что-то типа маски для волос, или как это у них там называется? Иногда просит найти в интернете комплекс новомодной утренней гимнастики или рецепт похудения от Малышевой.

Говорят, когда муж и жена много лет живут вместе, они становятся похожи друг на друга. Командор и тётя Лариса похожи, особо роднит их хитринка в глазах и не стариковская готовность к шуткам. Оптимистичная такая парочка.

– Опять Гондурас беспокоит? – «Какая женщина» поочерёдно оглядывает нас, обмахиваясь как веером номером «АиФ». – Смотрю, пивком балуетесь?

– С чего взяла? – округляет невинные глаза Командор.

– А анчоусы так… – она пренебрежительно шевелит пальцами, берёт из пакета кусок рыбы, откусывает с самого кончика. – На сухую грызёте?

– А на сухую это преступление?

– Не преступление, но колпачок от бутылки я бы на вашем месте спрятала. Кто-то утром жаловался, что у него желудок болит. Или мне показалось?

– Это не тебе, это мне показалось, что болит. Ложная тревога.

Тётя Лариса плохо говорит по-молдавски, поэтому общаемся мы с ней только на русском языке. С Командором я тоже разговариваю на русском, а с дядей Павлом на румынском…

Стоп! Не забывать о политкорректности!

Политкорректность по-молдавски, это когда ты называешь в одной компании наш язык молдавским, а в другой – румынским, чтобы никому обидно не было. Оказывается, и такое бывает: язык, которому сотни лет, никак не может определиться, как ему называться.

Одни говорят, что молдавский язык – это такая же глупая выдумка, как и современное Молдавское государство. Другие твердят, что в те времена, когда Штефан чел Маре говорил и писал на молдавском и был властелином Молдавского княжества, Румынии и румынского языка даже в проекте не было. На этой почве и поселился в душах разлад.

Дядя Павел уверяет, что молдавский язык пытаются упразднить – вычеркнуть даже воспоминания о нём. Сам дядя Павел говорит на молдавском языке и никогда на румынском не заговорит.

Иногда ему возражают:

– Как не заговоришь? Вот же – уже говоришь.

– Я говорю на молдавском, – гнёт свою линию дядя Павел.

– А в чём разница? – спросят его.

– Разница в названии. Молдавский язык был раньше румынского, и не пытайтесь меня переубедить. Знаю я все эти ваши словесные выкрутасы.

Командор русскоязычный, поэтому лишь пожимает плечами:

– Ваш язык вы и разбирайтесь, а то скажете, что лезу не в своё дело.

Я тоже русскоязычный и не лезу не в своё дело, но раз дядя Павел свой выбор сделал, я должен этот выбор уважать.

Итак, с дядей Павлом я общаюсь на молдавском языке, а вот когда мы встречаемся втроём: дядя Павел, Командор и я – это надо слышать. Говорим по-русски, потом дядя Павел по привычке обращается ко мне на молдавском и Командор, сам того не замечая переходит на молдавский. Заходя в дебри рассуждений и не в силах подобрать нужное молдавское слово, я снова перехожу на русский. Так и кочуем с одного языка на другой, порой не замечая перехода.

Пока тётя Лариса лениво читает нотации Командору, на выдвижной полке рядом с клавиатурой просыпается мой смартфон. Хватаю его, пока никто не засёк засветившееся на дисплее имя.

На том конце – мелодичный женский голос:

– Деды не задолбали ещё? – а в другое ухо льётся тоже мелодичный, но более строгий голос тёти Ларисы: – Вот ты и стараешься, чтобы заболело. Осень не за горами, а там – сезонное обострение.

– Э-э… – неловко тяну я и изо всей силы плющу смартфоном ухо, превращая его в присоску, чтобы голос абонента не прорвался к старикам. – Нет, всё нормально.

– Так пиво же, – приходит на помощь Командору дядя Павел, нагибаясь и вытаскивая стакан из сумрака, в котором прячется системник.

– А меня задолбали, – говорит голос в трубке. – Чем вы там столько времени занимаетесь?

– Вот именно. – Тётя Лариса сторонится, чтобы пропустить меня. – Как раз пиво бьёт по организму сильнее водки.

– Э-эм… – Я протискиваюсь между тётей Ларисой и сидящим верхом на стуле дядей Павлом. – Как тебе сказать… Нормально всё.

– Мама? – спрашивает меня в спину тётя Лариса.

– Ага, – вру я.

– Привет передай.

Поднимаю ладонь, мол, передам и выхожу из комнаты.

Моя мать работает в Италии, и я не видел её уже четыре года, разве что на экране смартфона. Она находится там нелегально, поэтому приезжать домой хотя бы раз в год не имеет возможности, иначе, обратно уже не сможет уехать. Говорит, ещё немного денег накопит и вернётся домой. Год-полтора максимум.

Отец – инженер по образованию – года три находится в России. Неплохо устроился, сколотил свою строительную бригаду. Работает официально, ни от кого не прячется, поэтому в отличие от матери приезжает домой на Рождество и на Пасху, когда в России длинные праздники. Так что у нас по современным молдавским меркам «нормальная» такая семья – по скайпу.

Прикрыв за собой кухонную дверь, тихо, но сердито говорю в трубку:

– Чего разоралась? Хочешь, чтобы они услышали?

– Ничего я не орала. Нормально говорю.

– У меня динамик такой, что на всю комнату слышно.

– Да, они всё равно глухие как тетерева. Ты отправишь их однажды? Я уже полчаса, как из ванны вылезла, сижу дура дурой.

В кухне полусумрак. С одной стороны – рифлёное стекло кухонной двери, густо засеянное из прихожей искрами преломлённого электрического света, с другой – окно, в которое сквозь вертикальные жалюзийные жабры скупо цедится зеленоватый неоновый свет.

– Куда отправлю? – с сомнением говорю я. – Они только пришли.

– И что мне делать?

– Потерпеть можешь?

– Могу, но не больше пятнадцати минут.

– А потом?

– Пойду куда-нибудь, – голос в трубке приобретает игривые нотки. – Я женщина свободная.

– А чего так? Развод получила?

– Типун тебе на язык! Временно свободная.

– Ладно, потерпи, сейчас тётя Лариса их разгонит, она это умеет. Давай! Перезвоню.

Потирая раскрасневшееся ухо, возвращаюсь в комнату, где старики перетирают всё ту же тему:

– Смысл в том, что водки выпьешь грамм двести, а пиво пьёте литрами, – видя меня, тётя Лариса решительно взмахивает рукой. – Всё! По домам! Не мешайте парню, может ему на свидание надо.

– Да никуда ему не надо, он в последнее время всё дома сидит. – Дядя Павел хитро посматривает на меня, прихлёбывая пиво. – Где эта твоя с короткой стрижкой?

– Не сошлись характерами.

– Так давно уже не сошлись. – Командор косит глазами за монитор, но не решается достать свой стакан. – Пора другую завести.

– Это тебе что? Кошка? Собака?.. Завести! – передразнивает тётя Лариса. – Кормишь, гладишь её, а она тебя за это любит. – Отмахивается газетой от стариков, мол, что с вас взять. – Денис, у меня снова проблема с кроссвордом. Найди, как называется финский квас.

За окном слышится шарканье ног по стене, дребезг жестяного отлива с наружной стороны подоконника. Шторы приоткрываются, и в просвете между ними появляется голова моего приятеля Влада. Тётя Лариса от испуга прижимает к груди ладонь.

– Добрый вечер! – Влад лежит животом на подоконнике, оглядывая комнату. – Не помешал?

У него лёгкая щетина на щеках, стрижка в стиле милитари, татуировка в виде штрих-кода на правой стороне шеи. Он редко пользуется дверью, когда приходит ко мне. Это надо обогнуть дом, зайти в железную калитку рядом с воротами, потом в подъезд. А тут прыг грудью на подоконник и любой вопрос решай, не слезая с окна.

– Уф-ф! – наконец отнимает от груди ладонь тётя Лариса. – С тобой заикой можно остаться.

– Я на секунду. – Влад шуршит ладонью по крепкому выбритому затылку. – Думал, может, пойдём на террасе посидим.

– Ты что не знаешь, что он у нас непьющий? – Командор наконец понимает, что прятать пиво глупо и достаёт из-за монитора стаканы. – Вон, на два пальца нацедил и то не может выпить.

– Я же не предлагаю ему пить, просто посидеть.

– Не, Влад, – отрицательно мотаю я головой. – Не охота выходить.

Сидеть по барам – это не моё. Когда все трезвые – тогда да! Но этот период длится не долго, потом сознание компании устремляется в коллективный полёт, а твоё по-прежнему остаётся пристёгнутым вместе с задницей к стулу. Все становятся весёлыми, забавными, но чужими. Иногда бывает весело смотреть как их штырит, но быстро надоедает, а потом вообще подходит черта, за которой – непонимание. И тогда остаётся два варианта: либо маяться от скуки и тайком посматривать на часы, либо проявить решительность, сослаться на срочные дела и уйти.

Влад некоторое время молчит, потом пожимает плечами:

– Ладно, пойду, посмотрю, кто там из знакомых есть. Сигарету дай.

В последнее время сигареты он не покупает, – как приходит, первое, что от него слышишь: «Дай сигарету». Чтобы не доставать постоянно сигареты я держу одну пачку на подоконнике специально для него.

– Там смотри, – киваю подбородком за штору.

Он оглядывает подоконник, суёт пальцы под раскрытую створку окна, выковыривает оттуда пачку.

– Я две возьму, ладно?

– Ладно.

Он суёт одну сигарету за ухо, вторую берёт губами и, прощаясь, поднимает ладонь, спрыгивает за окно. В щель между шторами с улицы виден зеленоватый отсвет неоновой рекламы.

Наш сосед Виорел имеет две квартиры на первом этаже – третью и четвёртую. В одной квартире он живёт с женой и дочерью, а во второй открыл стоматологический кабинет. Прорубил дверь на улицу, отштукатурил фасад, вывеску неоновую установил. Недавно купил в Словакии новое оборудование, старое свалил за сарай. Теперь по вечерам у меня за окном зеленоватое неоновое свечение.

Я разворачиваю к тёте Ларисе монитор, указываю на него пальцем.

– Финский квас называется калья.

– Не слышала. – Записав слово в клеточки кроссворда, она сворачивает газету трубочкой, шутливо хлопает ею Командора по голове. – Всё! По домам!

Я провожаю стариков, но дверь за ними лишь притворяю, не защёлкивая замок. Теперь остаётся только послать вызов на последний входящий номер, но перед этим я принимаю меры, чтобы имя абонента не светилось на дисплее при каждом звонке, а то, так недолго и спалиться.

Зарегистрировать её под цифрой шесть, исходя из того, что она живёт этажом выше в шестой квартире? Или написать «она»?

Но шифровальщик из меня никудышный, поэтому я просто вписываю её имя задом наперёд: «Атир».

Глава 4. Временно свободная

Сквозняк вздувает шторы, входная дверь по-воровски скрипит, закрывается изнутри на два оборота. Свет из прихожей наискось ложится в уютный сумрак освещённой только светом монитора комнаты, но вскоре гаснет и он, а на пороге комнаты появляется та, чей голос звучал в трубке. Атласный халат небрежно перетянут пояском, на голове роскошная копна завитых мелкими колечками светлых волос. На красивом лице ироничная усмешка.

Жёлтый бумажный сквозняк над столом втянул с улицы сладковатый запах маттиолы, которую тётя Лариса каждый год высаживает вдоль дворовой ограды и называет не иначе, как ночной фиалкой. Летом я редко закрываю окно, поэтому Рита всегда приходит с этим ночным ароматом.

Но поднимает меня с дивана не её приход, а сигнал вызова по скайпу. Сажусь за компьютерный стол, боковым зрением ловя осуждающий взгляд.

– А встретить у двери было лень? – Стоя в дверном проёме, Рита меняет позу, полы халата спадают по сторонам, обнажая выставленное вперёд колено.

Таинственно обозначенная в темноте светом монитора, высокая, стройная, она и сама похожа на ночную фиалку, – халат голубого цвета, духи с цветочным ароматом, приходит затемно.

Рита сама выбирает время, когда прийти, поэтому я и не встречаю её у двери. Несмотря на воинственные заявления, она не против такого порядка, и у неё уже вошло в привычку негромко закрыть за собой дверь, аккуратно поставить к стене мои брошенные у порога кеды, по-хозяйски выключить оставленный для неё в прихожей свет.

– Боишься заблудиться? – Я уже хочу ответить на звонок, но своим нарочито строгим покашливанием Рита заставляет меня обернуться.

– Слышь, Матей, – она, когда сердится, или просто играет в недовольство, называет меня по фамилии. – Тебе не говорили, что ты плохо воспитан?

– Ты первая.

– Незнание не освобождает от ответственности, – Рита продолжает играть в суровость. – Придётся отвечать по всей строгости.

Она старше меня на восемь лет, но разницы в возрасте я не чувствую. Рита выглядит от силы лет на двадцать пять, а когда начинает шутливо придуриваться, вообще похожа на малолетку с торчащими в стороны косами и чупа-чупсом во рту.

Дочь на каникулах у бабушки, муж где-то на заработках в России. Свободная женщина.

Временно – как любит уточнять она.

– Ответь, – кивает она на монитор.

– По всей строгости?

– На звонок.

– Это отец, я ему перезвоню.

Рита пожимает плечами – мол, как знаешь, берёт меня обеими руками за ворот рубашки, разворачивает спиной к дивану. Не сопротивляясь, падаю на скрипучие пружины. Деловито раздвигая полы халата, Рита садится на меня верхом.

У Командора на каждый жизненный случай припасён анекдот. Начни с ним говорить на любую тему, он через минуту-другую произнесёт свою коронную фразу: «По этому поводу есть хороший анекдот». Ну и у меня кое-что из его анекдотов остаётся в памяти, а потом вдруг всплывает в нужный момент.

Вот и сейчас вспомнилось: маленький тщедушный мужичок едва успевает к уходящему лифту; запыхавшись, втискивается в дверь и сходу оказывается лицом к лицу с дамой крупного телосложения. «Что, насиловать будешь?» – спрашивает дама. «Нет!» – испуганно крутит головой мужик. Дама деловито засучивает рукава: «Будешь, гад! Куда ты денешься».

Я не маленький и не тщедушный, а стройная и гибкая Рита никак не тянет на тётку из лифта, и всё-таки она в эту минуту так похожа на неё.

– Чего лыбишься? – Рита ёрзает, устраиваясь на мне верхом.

– Анекдот вспомнил.

– Ну? – Она распускает поясок халата.

– Не… – ёрзаю затылком по дивану. – Тупой анекдот.

– Поэтому лыбился?

– Ага! Мне нравятся тупые анекдоты.

Она наматывает концы пояса на руки, распрямляет его как удавку.

– А если мне тоже нравятся?

– Этот не понравится.

– Не надо было начинать.

– Я и не начинал.

Она несколько раз рывком распрямляет поясок, заставляя его вибрировать как струну и, хищно прищурив глаза, примеряется взглядом к моей шее.

– Колись.

– Отстань.

Она закидывает поясок мне за голову, затягивает его на шее и склоняется, накрывая меня волосами. Комнату снова заполняет сигнал вызова по скайпу, но мы уже не слышим его.

После того, когда заканчивается то, ради чего приходила Рита, мы лежим, положив головы на диванный валик. Монитор давно перешёл в режим ожидания и в тёмной комнате светится только рубиновый огонёк компьютерной мыши, бросая красные отблески на окружающие предметы. Впечатление такое, будто и клавиатура, и смартфон и оставленный на выдвижной полке стакан с остатками пива сгрудились вокруг затухающего костра.

Скомканная диванная накидка свесилась на пол, за окном слышен звук проезжающей мимо машины, бубнение музыки в салоне, женский смех.

Подняв вверх руку, Рита ноготком указательного пальца, выводит на тёмном потолке какие-то только ей понятные знаки, потом после длинной паузы, когда меня начинает клонить в сон, ни с того ни с сего вдруг говорит:

– Прикинь, у свиней оргазм длится тридцать минут.

– Чего?

– Тридцать минут, – медленно и внятно повторяет она как нерадивому ученику.

Своими вопросами и резкими переходами с одной темы на другую она иногда ставит меня в тупик.

– И что из того?

– Значит мы не свиньи.

– У меня и до этого не было сомнений.

– А говорят, что физиологически свиньи самые близкие нам создания.

– Слушай, я что-то делаю не так? – Порывисто встав с дивана, вырываю из-под Риты край скомканной накидки, обматываюсь ею вокруг пояса, ибо на мне из одежды остались только носки.

– Почему не так?

– Ну а к чему эти намёки на свиней?

– Дурак! – Она резко поднимается на локте, хватает край накидки, тянет к себе. – Дело не в тебе, а в том, что у женщины оргазм в самом лучшем случае длится пару минут. Раздели тридцать на два. Понимаешь?

– Понимаю. – Я тяну накидку на себя, Рита не отпускает.

– Что ты понимаешь?

– Надо пятнадцать раз за ночь, чтобы не было стыдно перед свиньями.

– Ну-у… – Прищурив глаза, она продолжает заниматься со мной перетягиванием накидки, потом отпускает её и показывает растопыренные указательный и средний пальцы. Я поначалу думаю, что это знак «виктория», но Рита, чтобы мне было понятнее, несколько раз сводит и разводит пальцы как ножницы. – Я, конечно, не изверг, но ещё от двух раз не отвертишься.

– Всего-то? – Сажусь за стол, разворачивая вэб-камеру так, чтобы та часть комнаты, в которой стоит диван не попадала в объектив. – Я отца набираю, тихо сиди.

– Ага, сейчас выскочу с голой задницей и булками перед камерой начну трясти.

Она идёт к шкафу в соседнюю комнату, возвращается оттуда с охапкой сиреневого постельного белья. Пока я говорю с отцом, она неторопливо застилает постель, иногда замирая, прислушиваясь к разговору.

Отец не любит, как он выражается, болтологии. Всегда начинает одной фразой: «Привет, как дела?» И если всё нормально, говорит конкретно по делу. То ли дело мама – она может часами выспрашивать самые незначительные подробности моей жизни или жизни наших соседей.

Отец в этот раз как всегда краток: у его знакомого скоро освобождается место в автосервисе, а я давно уже жду, когда подвернётся хорошая работа, чтобы рвануть в Москву.

Рита в очередной раз замирает с расправленным в руках пододеяльником, будто слушает не ушами, а отведёнными назад плечами и сведёнными вместе лопатками.

– Недели через три будь готов, – подводит итог отец. – Всё, давай!

Когда я встаю от компьютера, Рита уже застелила диван и лежит на животе, уткнувшись носом в подушку.

– И ты скоро уедешь, – обиженно смотрит на меня снизу-вверх одним глазом. – В сентябре?

– Сама слышала.

Не поднимая головы, она скребёт ноготком наволочку цвета ночной фиалки, вздыхает. Иногда мне кажется, что она старше меня на тысячу лет, а иногда, будто дитё малое, – хочется достать носовой платок и утереть ей сопли. Она совсем не глупая, но ей почему-то нравится образ легкомысленной блондинки. По крайней мере, тогда, когда она рядом со мной.

Я знаком с ней самого рождения, но первые смутные воспоминания начинаются лет с пяти. Родители тогда уехали на какую-то вечеринку в Кишинёв, а Ритку попросили забрать меня из детского сада. Я почему-то капризничал, не хотел с ней идти, а она тащила меня за руку, обзывала гадким мальчишкой и ещё каким-то неизвестным мне словом.

Много лет спустя, исходя из своего обогатившегося словарного запаса, я пытался вспомнить, что это было за слово, но догадок и по сей день у меня нет. Запомнилась только обида, хотя не факт, что слово было обидным, скорее обидным был тон, которым Ритка произносила его.

Когда мне было шесть лет ездили всем нашим дружным двором на озеро. Начался жуткий ливень, взрослые прятались в машинах, а дети забилась в палатку, по которой густо и страшно барабанили густые тяжёлые капли. Старшим среди детей был Виорел. Это сейчас ему тридцать два, и он успешный стоматолог, а тогда ему было лет шестнадцать. Ритке – около четырнадцати. Тогда она ещё оставалась для меня мерзкой взрослой девчонкой.

Малышня сидела у входа в палатку, осторожно приоткрывая полог и вслух гадая, когда озеро выйдет из берегов и затопит стоящие на берегу машины и палатку. Только Виорелу и Ритке было плевать на ливень, – они лежали под красным клетчатым пледом и между ними что-то происходило. Мне казалось, они играют в какую-то игру, накрывшись с головами пледом, под которым остро вырисовывалось то чьё-то колено, то локоть. Иногда оттуда слышалось сопение, потом доносился звонкий шлепок ладони.

Вскоре Ритка высунула из-под пледа взлохмаченную голову.

– Денис, замёрз? – Сердито пихнула локтем в шевелящийся позади неё плед, протянула мне руку. – Иди к нам, согреешься.

Уложила меня между собой и притихшим Виорелом, и я неожиданно оказался между двух таких горячих тел, что нисколько не сомневался в том, что вечером и Ритка, и Виорел будут лежать в постелях с градусниками под мышками и ныть о том, как они не хотят пить мерзкое горячее молоко с маслом и содой.

Сердитое сопение Виорела пугало меня, и я непроизвольно жался к Ритке. С одной стороны, мне было жалко её из-за грядущей простуды, а с другой стороны я испытывал от её близости необычное чувство, которому у меня в те времена ещё не было объяснения. Это было так волнительно и приятно, что я несколько дней был обижен и на ливень, который так не вовремя закончился и на отца, который чуть ли не силком вытащил меня из палатки.

В последующие годы я забыл и о Рите, и о том необычном ощущении, – слишком много исконно мужских дел навалилось на меня. Надо было исследовать штольни, играть в наклейки от жвачек, воровать виноград с огромного виноградника, который, как считалось, охраняли злющие сторожа. Сторожей в глаза никто не видел, да мне кажется, в те времена хаоса и разрухи их не было вовсе, но почему-то ждали увидеть их за каждым кустом, и были уверены, – если зарядит тебе из двустволки солью в задницу – мало не покажется.

Божественный «дамский пальчик» рос в глубине виноградника и к нему нужно было пробираться ползком поперёк рядов под натянутой проволокой. Это был настоящий виноград, не то что «кэпшуна», растущая на крайних рядах, и уж совсем не то, что густо висящий у нас над двором «бако», о котором и слов-то хороших не находилось, одни междометия: «Бе!» – брезгливо высунув синий от винограда язык.

Но дело было даже не в «дамском пальчике», а в триумфе, который ждал удачливого «охотника». Сам виноград щедро раздавался направо и налево, а победителю доставалась только раздавленная за пазухой ягода. Настоящие победители всегда великодушны и плевать они хотели на материальные блага, им достаточно триумфа, а тот «виноградный» триумф стоил многого. Это было по-настоящему круто, не то, что меряться писунами.

А потом в моей жизни появился компьютер, и прощайте штольни, наклейки, виноградники, – куда уж тут до Ритки. Вспомнил я о ней только тогда, когда ухажёры начали толпами ходить к нам во двор. Вот тогда во мне и проснулось чувство собственника, напомнившее о том, что собака не просто друг человека, но и страж его собственности. Я спускал с цепи мелкую, но злющую дворнягу Рекса и наслаждался, глядя, как очередной «ходок», отбиваясь ногами, пятится к спасительной калитке.

Но вскоре Рекса за его агрессивность, воспитанную по детской глупости именно мной, отдали куда-то в частный двор, и я начал думать, как устроить ухажёрам новый форс-мажор.

Отец тогда занимался каким-то постоянно прогорающим бизнесом: носился с договорами, сертификатами происхождения и качества товара, постоянно висел на телефоне, приводил домой партнёров по бизнесу. Тогда я и подцепил этот понравившийся мне термин. Звучало круто. На деле же без Рекса получался какой-то бледный форс-мажорчик.

Зимой я поливал водой угол за сараем, куда Ритка водила своих ухажёров целоваться. В отчаянии мечтал, что предательница и её ухажёр поскользнутся и сломают себе ноги, но поскальзывался всё время Командор, когда шёл выносить мусор.

Потом Рита уехала куда-то на учёбу, но так и недоучившись, вернулась через два года с Димой, который вскоре стал её мужем. Те годы, что её не было в городе, я почти не вспоминал о ней. Мне было уже лет пятнадцать, я как контуженный был влюблён в одноклассницу Наташу, и тут вдруг появляется она – Рита, а вместе с ней бессонница, хаос в голове и полное смятение чувств.

В то время я ещё не понимал разницы между любовью и сексуальным влечением. Чувства мои разрывались между Ритой и Наташей, между страстью и нежностью. Это уже потом я понял, что настоящая любовь – два в одном. Но понять проще, чем найти. Некоторые ищут всю жизнь, так что мне ещё рано жаловаться.