Петербургский Прожектор № 1
Гостиный двор первоначально помещался на Троицкой площади, затем на Тучковой набережной, но впоследствии главная торговля сосредоточивается на углу Невского и Садовой. На топкой грязной площади, около деревянного строения Гостиного двора, разбиты были шалаши и лари, стояли, возы с дровами и сеном. Общая картина напоминала беспорядочный базар. Только в 1785 году выстроено было нынешнее каменное здание Гостиного двора, и торговля распределена была по линиям: например, суконной, зеркальной и т. д. Нынешняя перинная звалась бабьим рядом и в ней до 40-х годов XIX века торговали одни женщины. Гостиный двор жил своей обособленной жизнью. В каждой лавке сидел сам хозяин – человек солидный, знающий «обхождение», выражавшийся замысловатыми речами, пересыпанными поговорками. Приказчики – «молодцы» зазывали покупателя в дверях звонкими голосами. В полдень запирали лавки и шли обедать, после чего предавались послеобеденному сну. В эти часы замирала вся трудовая жизнь в старом Петербурге. Случалось, что рабочие спали тут же на улице. Кроме купцов и покупателей, по Гостиному двору бродило немало всяких лиц. Тут можно было встретить юродивых нищенок, фонарщиков, собиравших на похороны умершего родственника и т. д.
Оживленную Петербургскую толпу можно было наблюдать в праздничные дни на различных городских и загородных гуляньях. В старину люди жили проще и милей, больше было садов, и каждый выбирал себе развлечение по вкусу: любившие кутнуть отправлялись на тройках за город в известный «Красный кабачок», «желтенькое» или Екатерингоф. Купечество с провизией и самоварами устраивало пикники на островах, где молодежь каталась на яликах по Неве. Даже некоторые частные сады предоставлены были для посещения публики. Так на Петергофской дороге существовал сад Нарышкина, надпись на котором гласила: «Приглашаем всех городских жителей воспользоваться свежим воздухом и прогулками в саду для рассыпанья мыслей и соблюдения здоровья». В Летнем саду раз в год устраивались смотрины невест. Невесты, разряженные и нарумяненные (обязательная мода старого времени!) расхаживали по аллеям, а за деревьями шмыгали свахи.
При первых Императрицах была мода на карликов и заморских зверей. В дар от Персидского шаха получено было целое стадо слонов, для которых был устроен слоновый двор в 1744 году. Слонов этих для забавы жителей иногда по улицам водили на показ.
Жестокость нравов рисует то, что обычными развлечениями были зрелища кулачных боев и телесных наказаний, и казней, производившихся публично. Кулачные бои происходили на гуляньях, но особенно жестоки бывали Великим постом на Неве, когда рабочие Фарфорового завода выходили на охтян.
Местом, где производились телесные наказания, была существующая теперь Конная площадь. Преступников везли на нее через весь город на позорной колеснице с доской на груди, под звук частного барабанного боя. За колесницей следовал палач, который по пути выпрашивал у купцов «на чарку водки», и жители Петербурга созерцали отвратительные картины клейменья и наказания плетьми так же спокойно, как грубые балаганные зрелища или красоты садов под звуки роговых оркестров.
У людей высшего круга в конце XVIII века появились развлечения потоньше: клубы и театр. Самым первым клубом или, как их тогда называли «клобом», был Английский, основанный в 1770 г., где объединение началось с благотворительности, а свелось к развлечению и карточной игре. Английский клоб пользовался репутацией аристократического.
Публика попроще, купцы и чиновники, собирались в «Бюргер-клоб», более известном под именем «Шустер-клоб». Поразившими жителей событиями в истории Петербурга были ужасные пожары и наводнения. Главными причинами наводнений были, с одной стороны, ветры, с другой, низкое положение города. При Петре I проектировалось прорытие каналов, но мысль эта не осуществилась. Первый канал «Екатерининский» был прорыт в царствование Екатерины II. Но эта мера не предотвратила почти периодически повторявшегося затопления города. Самым ужасным было наводнение 10-го сентября 1777 года. Наводнению предшествовало три бурных дня. Когда поднялась вода, почти по всем улицам ездили на лодках. Вода причинила страшные бедствия – множество домов было смыто, погибли сотни людей. Наводнение это подробно было описано Екатериной II, в одном письме. Приказав выбить окно, она из окон Зимнего дворца наблюдала над происходившим.
Пожары были особенно опустошительны, начиная с середины XVIII века, когда город застроился и дома стали строить тесно один возле другого. Так в мае 1771 г. сгорели все дома на 10, 12, 23 линии Васильевского острова; в 1774 году между Адмиралтейством и Мойкой выгорело свыше 140 домов. Как противопожарная мера – были введены ночные сторожа, на месте деревянных часто приказывали строить дома каменные. Но меры эти далеко не могли предотвратить несчастий и в начале XIX века, благодаря отсутствию пожарной площади – продолжали выгорать иногда целые кварталы.
Е. П.
Сборник «Петербург и его жизнь» 1914 год
Николаевский дворец в Санкт-Петербурге в 19 веке, литография по рисунку И. Шарлеманя
По всем
Авсеенко Василий Григорьевич
Из письма заезжего провинциала
Пишу тебе, душа моя Гуськов, на второй же день по приезде в Петербург. Надобности в этом никакой нет, но хочется поделиться впечатлениями, как говорил поэт Пушкин.
Петербург, я тебе скажу, чудесный город, только совсем не такой, каким я воображал его. Начать с того, что все тут очень просто. Выходишь из вагона и видишь голую закоптелую стену. Вошел в вокзал – опять голые стены, и тоже как будто прокоптелые. А я думал, что тут иначе и ступить нельзя, как по коврам, и что на каждом шагу взор услаждается чем-либо грандиозным или художественным.
Повез меня извозчик по Невскому, и надо сказать – плюгавый какой-то извозчик: у нас в Ростове они гораздо лучше. Но и Невский тоже, надо признаться, разочаровал меня: улица широкая, дома преогромные, но все их украшение состоит из громадных вывесок. Ехать же очень трудно, потому что то правая сторона загорожена, то левая; это оттого, что теперь починяют мостовую. Два новые дома обратили на себя мое внимание: стоят почти рядом, оба из одного и того же белого камня, и в одном один банк, а в другом – другой. Полагаю, что и все остальные банки выстроятся точно так же, и тогда будет очень удобно узнавать их среди других домов. А трактиры все имеют вывески зеленого цвета.
Ты понимаешь, что почистившись и переодевшись я тотчас вспомнил именно о трактирах, так как мне есть хотелось. И чтобы скорее изучить эту часть, я позавтракал кряду в двух. Это очень возможно, потому что порции подают маленькие. Машины играют и скатерти довольно чистые, но великолепия, о котором мы оба мечтали, никакого нет. Со мною рядом очень видный генерал сидел, и ему подали точно такое же соломенное стуло, как и мне. А насчет Доминика это все враки, будто там можно поесть пирожков и улизнуть не заплативши: я для проверки попробовал так сделать, но меня тотчас остановил лакей в синей куртке с зеленым передником и довольно строго вернул к буфету. Буфетчик же, давая сдачу, так пристально на меня смотрел, точно глазами фотографию снимал.
Обедать, душа моя, поехал я за город, и для этого взял громадное шестиместное ландо. Представь себе, что такой экипаж здесь стоит гораздо дешевле двухместной коляски и даже пролетки. Правда, ландо это громыхало и скрипело и лошади никак не налаживались в ногу, потому что правая вдвое была выше левой; но в смысле поместительности нельзя желать лучшего.
За обедом играли румыны, только не знаю, те ли самые, что были у нас в Ростове, или другие. Гулял по саду и заглядывал в беседки, где кутят с дамами. Очень нарядные дамы, в громадных шляпах. На двух я положительно засмотрелся, но ко мне подошел какой-то очень сердитый мужчина и попросил отойти.
При выходе долго не мог дождаться своего ландо, потому что здесь заведен странный обычай – отсылать порожние экипажи на какой-то дальний остров, может быть даже необитаемый.
Из ресторана поехал прямо на «стрелку», так как был час самого фешенебельного гулянья. Друг мой, помнишь ли ты наши мечтания об этой «стрелке», об этом «пуанте»? Как разыгрывалось наше воображение, какие чудеса роскоши, великолепия, элегантности представлялись нам! И поверишь ли, я ничего этого не нашел. Мимо моего ландо плелись извозчики, шныряли какие-то таратайки, где сидели господа с картузами на головах, и раскачивались такие же ландо. Впрочем, я человек заезжий и судить не могу. Может быть, эти господа в таратайках очень знатные люди и носят картузы и голенища только чтоб намекнуть на свой образ мыслей; но мне они показались мелкими торговцами или лошадиными барышниками. Элегантных же экипажей было не более десятка, и в одном из них я узнал тех самых дам, которыми любовался в ресторане. Но я заподозрил как будто они были… ты понимаешь? – чересчур веселы.
Я обратился к моему кучеру с вопросом, всегда ли «стрелка» имеет такой скромный вид, и он пояснил мне, что настоящая публика бывает здесь только в мае, а теперь собирается самая пустая «шармаша» – «из провинции, значит, вот вроде как вы». Невзирая на неуместность последнего замечания, я понял в моем вознице глубокого знатока петербургской жизни и потому предложил ему составить программу моего вечера, с тем чтобы проехаться, как говорится, «по всем» и всюду поспеть к самому надлежащему часу. Возница отнесся к вопросу с живейшим участием и сейчас же набросал план действий. Перво-наперво, пояснил он, надо в Зоологический сад, потому там публика ранняя. «А оттелева гони в «Аквариум» (Популярный в Петербурге конца XIX в. театр-сад. Прим. редакции), там тебе что угодно: либо к немцам поспеешь, либо к французинкам. А напосля того беспременно на Крестовский, к самому развалу».
– Да верно ли так выйдет? – спросил я.
– Не сумлевайтесь, в самую точку: с графами да с князьями езжал. Само собою, на чаек прибавите.
– А в «Аркадию» разве не поедем?
– Можно и в «Аркадию» потрафить. Намеднись я с князем Сундуковым ездил, так опосля всего еще на тони (Место, оборудованное для рыбного лова.) потрафили. Красненькую мне на чаек выложил.
Каковы аппетиты? А армяк на нем с чужого плеча полинялый, и сам сидит на козлах, словно на облучке телеги.
На следующее время стану избегать кучеров, которые ездят с князем Сундуковым.
Тем не менее, он свое дело сделал: мы действительно потрафили всюду, в самую точку. За один вечер я, можно сказать, изучил все злачные места в Петербурге.
Признаюсь, мне даже трудно разобраться в впечатлениях. Я немножко ослабел, и в голове как-то все встряхнулось. Может быть, это оттого, что в Зоологическом саду много пил пива. Но там нельзя не пить его много. Представь себе, что дамы, сидя за столиками, сами приглашают выпить с ними. И притом пиво словно разлито в воздухе: дышишь и чувствуешь, как в тебя входит какой-то раздражающий пивной эфир. Черт его знает, откуда он берется: ведь в пиве, кажется, эфира-то нет совсем?
Ах, душа моя Гуськов, но как хорошо! Да, только в Петербурге и умеют приятно жить.
Впрочем, опять все оказалось не так, как мы с тобою предполагали. Великолепия, представь себе, никакого: все в высшей степени просто, до чрезвычайности просто. Начать с обмундирования прислуги: ты не поверил бы, что находишься в роскошной Северной Пальмире. В одном саду прислуга одета в такие странные, на манер арестантских, куртки, что я сначала подумал: уж не попал ли я ненароком в какую-нибудь колонию несовершеннолетних преступников? В других садах меня поразило, что все служащие, кроме официантов, одеты в толстые казакины и сапоги с голенищами. Но я, разумеется, сообразил, что это делается отнюдь не из скаредности, а с целью придать учреждению приятный народный колорит. Как хочешь, а тут есть известная пикантность: в дверях театра тебя встречает капельдинер пошехонского вида, а на сцене распевает и приплясывает француженка, только что сегодня приехавшая прямым поездом из Парижа. Но что правда, то правда: этнографическая верность в обмундировании прислуги хромает. Таких казакинов народ совсем не носит; и затем я полагаю, что добрая пара лаптей придала бы много колориту.
Но как мне разобраться во всем, что я видел? У меня все так перепуталось в голове, что я легко могу переврать. Кажется, что где-то я видел один театр каменный и один железный. Да, да, железный, строенный на металлическом заводе. Но, может быть, это мне почудилось? Зато достоверно могу поручиться, что я побывал по крайней мере в десяти буфетах. Не удивляйся, тут на это смотрят серьезно, и в каждом саду есть по несколько буфетов. Разнообразие, в высшей степени достойное подражания. Торчать перед одной и той же буфетной выставкой – скучно, да и внимание все обратят. А тут ты делаешь так: подходишь к одному буфету и выпиваешь две рюмки водки; потом, погуляв в саду, заглядываешь в другой и спрашиваешь две рюмки коньяку; затем, повернув в сторонку, с невинным видом входишь в третий буфет, где тебе дают несколько кружек пива, холодного, пенистого, прямо из бочки; наконец, ты присаживаешься к столику и спрашиваешь бутылку дрей-мадеры. Таким образом никто за тобой не наблюдает, а между тем ты утешен.
Собственно говоря, впрочем, все эти уголки называются садами и театрами. Но театров так же много, как и буфетов, и потому легко смешать одни с другими. А что касается садов, то у нас в Ростове лучше. Здесь две березки с чертополохом посредине и петунией вокруг считаются садом. И притом тьма кромешная. Фонарей, если я не перепутал, полагается столько, сколько буфетов; отсюда ясно их прямое путеводительное назначение. Вообще свет распространен неравномерно: он усиливается в буфетах и около буфетов и постепенно слабеет по мере удаления от распивочных центров. От этого происходит тоска, которая, в свою очередь, тянет к буфету. Я потом все это отлично сообразил, но сначала недоумевал и даже обратился к официанту с вопросом, почему сады в Петербурге погружены в такую тьму. Официант ответил мне с находчивостью, делающей честь их сословию:
– Помилуйте, нам пущать много свету никак невозможно: публика обижаться будет. Публика здешняя любит, чтобы темно было. Засвети побольше, так и ходить не будут.
– Да отчего же?
– Стесняться будут.
Откровенно говоря, я ничего не понял, но, не желая показаться провинциалом, лукаво подмигнул и принял плутоватый вид.
Чувствую, друг мой Гуськов, что ты ждешь от меня самого главного – отчета о театральных представлениях. Но, повторяю, боюсь перепутать. Ты пойми: я прокатился по всем садам, а в каждом саду по несколько театров. Театр спереди, театр сзади, театр сбоку; один закрытый, другой открытый; в одном кончают, во втором продолжают, в третьем начинают. Разнообразие такое, что можно с ума сойти. Настоящее вавилонское столпотворение: французы, немцы, англичане, русские, румыны, цыгане. Французы канканируют, немцы играют «Прекрасную Елену»… Кажется, я сбился; а впрочем, очень возможно, что немцы давали именно «Прекрасную Елену»… Но, представь себе, я нигде не видел Рауля Гюнсбурга. Вот тебе лучшее доказательство, в каком беспорядке я находился.
Действительно, к концу вечера у меня все перепуталось в голове.
Мне казалось, будто какая-то немка поет по-немецки арию герцогини Герольштейнской, какая-то француженка стоит вверх ногами, какие-то жидочки расхаживают в боярских костюмах и поют по-русски, а знаменитая Отеро улыбается мне со сцены… Однако я устал писать. И к тому же, зачем напрасно дразнить тебя? Вот приезжай сюда на будущий год вместе со мною, тогда сам все увидишь и всем насладишься. Я же буду твоим верным и опытным путеводителем. А пока прими дружеское рукопожатие любящего тебя Пети Воробейникова.
1900 год
Иллюстрация из книги Аверченко А. Т. «О хороших, в сущности, людях», 1914 год
Еропкин Петр Михайлович
П. М. Еропкин, потомок Рюриковичей, происходил из того рода, который давно потерял свое княжеское достоинство.
Один из Рюриковичей, носивший титул князя, прозывался Еропкой; от этого Еропки произошли Еропкины, в десятом колене которых был П. М. Еропкин. Год рождения его достоверно неизвестен, но можно полагать, что он родился раньше 1700 года двумя или тремя годами. Основанием такому предположению служит следующее обстоятельство. В 1715 году, дворянин Еропкин был представлен государю и получил назначение в морскую академию, а через два года назначен был к отправке в Италию для развития архитектурных познаний. На этом смотре представлявшиеся лица из дворян имели не менее 17-ти лет: стало быть, не зная достоверно года рождения Еропкина, можно заключить, что он родился, во всяком случае, раньше 1700 года.
В биографии Зимцова я имел случай упомянуть, что Еропкину приходилось с ним три раза чередоваться и два раза заседать в одной и той же комиссии, труды которой лежали исключительно на них двоих. Комиссия эта занималась составлением первых общих планов Петербурга, а также урегулированием и приведением в целое отдельных, разбросанных до того, в слободах зданий. Это было в последние годы царствования Анны.
Грачев Г. И. Иллюстрация из сборника «Русские деятели в портретах, изданных редакцией исторического журнала «Русская старина». Третье собрание. Санкт-Петербург, 1889 год
П. М. Еропкин архитектор, руководитель Комиссии о Санкт-Петербургском строении, составившей первый генеральный план Санкт-Петербурга; разработал проекты планировки и застройки центральных районов, закрепив три главных лучевых проспекта, и наметил пути дальнейшего развития города
Имя Еропкина впервые мы встречаем в документах об отправлении его за границу, в 1717 году. Известно, что Петр Великий, во второе свое путешествие, в пансионеры к отправлению за границу исключительно выбрал художников: их было шесть человек. Старший из них Иван Никитин с братом своим Романом, уже прославившимся паркетной живописью, Тимофей Усов и Петр Еропкин отправились в Италию; двое же – живописец Матвеев и каменных дел мастер Баймаков – поехали в Голландию. Вместе с ними еще два архитектора, Коробов и Устинов, поступили на службу в морское ведомство. Коробов дожил до Екатерины II. Устинов умер при Елизавете. Эти пансионеры, да еще один гравер из подьячих, заявивший, уже в возрасте 30ти лет, желание учиться гравированию, прожив в Голландии и в Париже, воротились, научившись всему понемножку. Никитин и Матвеев до кончины своей исполняли обязанности своей профессии, и все остальные упомянутые архитекторы были заняты с первых же лет по возвращении из заграницы. Все эти молодые люди были препровождены под особое покровительство великого герцога Тосканского, который выбирал сам им наставников, прося их заботиться об их развитии и докладывать каждые три месяца об их успехах. В актах флорентийских сохранились известия об этих пансионерах: им предсказывали большие успехи и о многих из них высказывалось сожаление, что они должны возвратиться в Россию. Если к кому можно применить это сожаление, то, конечно, к братьям Никитиным, которые были сосланы при Анне в Сибирь, и к Еропкину, который сложил голову совершенно безвинно.
Нужно заметить, что до отправки Еропкина за границу, любознательность заставила его изучать языки, а в бытность свою за границей он составил библиотеку, сведения о которой сохранились по поводу привлечения его к суду, когда вместе с прочим имуществом была конфисковала его библиотека, которая поступила целиком в Публичную библиотеку: она состояла из французских, латинских и итальянских сочинений.
Первый генеральный план Санкт-Петербурга 1705 года
По деятельности комиссии, занимавшейся составлением регулярного плана Петербурга по составлению инструкции для построек, сделавшейся основным законом для строителей, мы вправе думать, что Еропкин был человек весьма развитой и прекрасно знал свою часть.
В 1724 г., обогащенный знаниями, явился в Москву, вместе с товарищем своим Усовым, П. М. Еропкин, в то время, когда там находился Петр Великий, задумавший короновать свою супругу. В Москве находилось тогда четыре архитектора, которым Петр велел, прежде всего, проэкзаменовать вновь прибывших; о двоих из приехавших отзыв был такой, что в теории они очень сильны, относительно же практических познаний экзаменаторы выразили сомнение. Наглядевшись на иностранцев, являвшихся в русскую службу, и зная, что теоретики не всегда бывают находчивы на практике, сомнение их, может быть, имело основание. Государь, желая испытать знание их, приказал составить проект дворца в любимом месте его подвигов, где он проводил много времени. Проекты составлены были очень скоро Усовым и Еропкиным и даже ими собственноручно были выполнены модели этих проектов. Модель Еропкина понравилась Петру I, и он тотчас уполномочил его производить работы, которые были остановлены со смертью Петра. При воцарении Екатерины, хотя и удалось вывести кирпичные стены, но окончание не последовало. Проект этот значительно был изменен при Анне.
Неокончание этого сооружения для Усова и Еропкина нисколько не было препятствием к улучшению их положения, потому что с вызовом в Петербург по Высочайшему повелению их произвели из гезелей от архитектурии в архитекторы и назначили по 550 рублей – высший размер оклада, который тогда назначался. Им поручили производить постройки в Екатерингофе, где они провели около трех лет. При воцарении Петра II, Еропкин удостоился блистательного повышения, какого едва ли кто мог ожидать. Высочайшим указом от 1727 года его произвели в полковники – в высший ранг, который получил только Трезини.
При Петре II, Еропкин возвышением своим обязан был одному из своих родственников, достигшему в это время чина генерал-поручика, а также приходившимся ему сродни всемощным любимцем Петра – Долгоруким. Даже после падения Долгоруких, мы видим Еропкина постоянно действующим и производящим работы и наконец, назначенным в комиссию по регулированию Петербурга. После постройки дворца в первые годы Анны, мы из трудов Еропкина ничего не знаем, но можем сказать, что ему поручали несколько раз ревизовать административную часть и, вообще, сооружения в столице и назначали его главным архитектором при главной полиции; по крайней мере, в течение пяти лет он выполнял эту должность. В это время ему предстояло много дела, потому что обязательные для дворян-помещиков сооружения, оставленные Екатериной, с удалением двора в Москву, при Анне снова начались; явился новый указ о приведение начатых построек в такое состояние, чтобы можно было жить в них.
Зная Еропкина по деятельности его комиссии, можно заключить, что те узаконения, которые появились в 1735 г., принадлежат исключительно его уму и находчивости. Между ними есть важные постановления; одно из них, существенно необходимое при тогдашнем низменном положении Петербурга, вводится с 1734 г., именно – установление нормы возвышения набережных и введение мощения этих набережных, с проведением ниже полотна дороги сточных каналов, закрытых герметически и, вообще, принятие мер к осушению местности. Другое постановление, которое явилось по его почину, – это введение более прочной деревянной одежды для набережной невских берегов. При Петре невская деревянная набережная делалась наравне с амстердамской; с 1730 г. в набережной произошло некоторое изменение: откос был несколько отсечен, но зато больше были забиты сваи в берега, на них навален булыжник, залитый известью, а поверх всего насыпан песок и произведено мощение. Эта мостовая просуществовала без особенных прорывов около 30-ти лет, на нее не повлияло даже страшное наводнение.
В 1735 г., из полиции Еропкин был назначен для продолжения сооружения Невского монастыря, вследствие удаления в отставку строившего его архитектора.
В Невском монастыре Еропкину предстояло сооружение очень высокого собора с большим куполом и с двумя колокольнями по западному фасаду. Высота главного купола доходила до 30 саженей, а колокольни были еще выше. Выведенное из кирпича еще при Анне, это сооружение стояло несколько лет без штукатурки и без надлежащей покрышки; наконец, в 1739 г., главный купол дал трещину. По этому поводу были созваны на совещание тогдашние строители, которые положили разобрать все сооружение собора; выполнение этого постановления, однако, замедлилось и осуществилось уже при Екатерине II, когда по возвращении из заграницы академика Старова, здание было исполнено в существующем виде по его проекту.
Исполняя разнообразные, по своей специальности, поручения, Еропкин участвовал в комиссии мер и весов и в том же году был назначен в комиссию по регулированию Петербурга.