Одиночество вместе

Глава 1

В начале ноября 2011 года погода в Москве опять вернулась к лету. Постоянно моросил дождь, деревья стояли уже полностью голые, черные, готовые к зиме, воздух же был ласково теплым, июньским. Вокруг царила печальная нежная красота, но Андрея она не радовала. Он не любил осень, тяготился ею, и только неожиданно затянувшееся тепло облегчало необходимость пережить это тоскливое время. Андрей выходил курить на заваленный хламом балкон, закрывал глаза и вспоминал прошедшее лето – с закрытыми глазами было похоже.

Да, он не любил осень. Уже с августа он начал беспокойно поджидать эту пору увядания, а к октябрю непонятная тревога овладела им, поселилась глубоко внутри и все никак не уходила. Андрей не мог найти ей объяснение, пытался добраться до истока волнения, до первопричины, выстраивал логические цепочки, но ответа не было, и скинуть с души ноющую тяжесть никак не удавалось. Волнение росло в нем с каждым днем все больше и больше.

Этой осенью Андрей часто не мог уснуть по ночам. Он лежал на своей половине кровати на скомканной простыне, вслушивался в тишину и всматривался в темноту за окном до тех пор, пока темнота эта, наконец, не светлела, превращаясь сначала в сумрак, а потом и в серый рассвет. Рядом, свернувшись калачиком, спала его жена Мариша. Время от времени Андрей прижимался к ней, и тогда ему становилось немного легче. Он засыпал на час-другой, и просыпался, когда Мариша нехотя вставала на работу и исчезала до вечера.

С утра волнение отступало, оставляя лишь неприятный осадок на целый день, мутные разводы, словно на плохо вымытом зеркале. С наступлением сумерек напряжение вновь сковывало, и тревога накатывала с новой силой. И так изо дня в день, последний месяц особенно.

– Это невыносимо! – жаловался Андрей Марише, – какое-то предчувствие плохое… прямо гложет изнутри. Измаялся…

– Ну, Андрюша, дорогой мой, успокойся, – утешала Мариша. – Все же в порядке.

– Да, в порядке. То ли осень… Не знаю. Аж досадно. Ни с того ни с сего. Понять не могу.

– Что тебя тревожит? Не хочу, чтобы ты так переживал. Ну, хочешь, я погадаю? Посмотрим, чего ждать.

Андрей кивал, послушно усаживался к кровати, пока Мариша доставала колоду. Андрей тянул карту.

В ту ноябрьскую ночь он тоже долго не спал. Стараясь отвлечься, смотрел телевизор до тех пор, пока сон сам не закрыл его глаза. Уже в смутных сновидениях он сделал последнее усилие – интуитивно нашел на пульте нужную кнопку и выключил экран.

На следующее утро было много дел. Зная, что будничная суета заслонит ненавистное волнение, заставит ослабить удавку, Андрей был активен и бодр. Не весел, нет, достаточно угрюм и сосредоточен (он опасался, что сезонный недуг может в любую минуту дать о себе знать), но деятелен. Он сновал туда-сюда по переходам метро, пытаясь везде поспеть, обгонял и натыкался на спины людей в шерстяных пальто и лакированных куртках. Он стоял на перронах, глядя в черную дыру туннеля, дожидаясь, когда заблестят от света пока еще невидимого поезда две ниточки рельсов. Если поезд задерживался более чем на две минуты, Андрей нервничал и показывал в приближающееся окно машиниста средний палец.

Заходя в вагон, он первым делом надевал наушники и отключал окружающее. Последнее время он подсел на испанскую гитару. Испанские мелодии освежали, словно прохладный душ, уносили на вольные просторы далекой прекрасной страны. Испанские мелодии расплескивали вокруг яркие светлые краски и зажигали каким-то даже смыслом и радостью унылые лица трясущихся в вагоне, погруженных в транс людей. Андрей то и дело проверял сумку на боку, придерживал рукой. Есть тут в метро охотники до чужого добра. Однажды, только вышел на Таганке, глядь – ни кошелька, ни паспорта. Кто-то успел разжиться мелочью, которая оставалась в стареньком потрепанном кошельке. Кошелек он нашел неподалеку – выкинули пустой. Ловко сработано. А в полиции сказали – не нужно писать, что украли, – волокиты много будет, а все равно ничего и никого не найти. Лучше заплатить штраф, как за утерю паспорта. Андрей, собственно, и не ожидал от стражей порядка ничего иного, и заплатил штраф.

Иногда Андрей осмеливался выехать в город на своем маленьком старом «Рено». Так было, конечно, намного приятнее и комфортнее, но ездить по будням на машине – значило потерять весь день в пробке, ничего толком не сделав, и вернуться домой с пустым баком и на грани нервного срыва. В метро дешевле и быстрее…

Разобравшись с делами, прежде чем снова нырнуть в подземку и поехать домой, Андрей решил позвонить отцу в Питер. Он не звонил родителям уже почти неделю, а родители не звонили ему. Ни он, ни они не хотели лишний раз вмешиваться в личные будни друг друга. И все же срок подошел – нужно было удостовериться, что все в порядке, все идет как обычно, и родители все так же благополучно ведут свои размеренные спокойные дни в дождливом промозглом Петербурге. Он достал из кармана джинсов телефон и набрал номер. Отец взял, как обычно, слегка помедлив. Андрей знал, что, услышав звонок, он, щурясь, деловито всматривается в экран, силясь разглядеть, кто звонит, потом не спеша нажимает на кнопку указательным пальцем одной руки, держа телефон в ладони другой, не спеша подносит к уху, и только затем, коротко кашлянув, спрашивает: «М-да?», растягивая первую “м”, будто в раздумье.

– Привет, батя. Как дела? – спросил Андрей привычной фразой, услышав отцовское «м-да».

– О, Андрюша, привет, – начал отец обрадованно, и тут же замялся. Голос у него был хриплый, глухой, совсем не такой бодрый, как всегда, когда Андрей говорил в трубку в очередной раз «Привет, батя, как дела?». Андрей тут же отметил интонацию отцовского голоса и насторожился.

Петр Иванович, отец Андрея, подбросил сыну пару пустых вопросов о жизни, чтобы разрядить атмосферу, после чего, будто никак не решаясь и одновременно понимая необходимость сказать что-то особенное, спросил:

– Ты матери звонил… разговаривал с ней… последнее время?

Этот вопрос был очень странным. Во-первых, коммунистически-официальное «матери». В кругу семьи ни Петр Иванович, ни Андрей не называли ее иначе как ласково «маманька, мамулька» и т. п. Во-вторых, Лидия Сергеевна жутко не любила болтать по телефону, и их междугородние разговоры по шаблону «как дела, какие новости» неизменно брал на себя Петр Иванович, а Лидия Сергеевна на заднем плане лишь передавала привет. И, в-третьих, что значит «последнее время»? Почему, живя с ней под одной крышей, отец не знает, звонил Андрей или нет? Он что, тоже не видел ее в эти дни?

– Нет, не разговаривал, – сказал Андрей. – А что случилось?

Настороженность Андрея все росла. Петр Иванович молчал. Андрей почувствовал раздражение:

– Так что случилось-то? – настойчиво переспросил он в молчащую трубку. Дремлющее волнение, словно потревоженный спящий хищник, приоткрыло недобрые глаза, приподняло голову, осмотрелось, и сразу же впустило когти глубоко под сердце.

– Я… в общем… в больнице лежу сейчас.

Андрей сжал лицо в сплошную гримасу, точно съел лимон. Теперь пришла его очередь молчать в трубку. Отец и больница – две несовместимые вещи. Он даже простудой не болел никогда, а в поликлинику, тем паче в больницу не пошел бы и под дулом пистолета. Произошло что-то серьезное, раз он не только пошел туда, но и лег.

– А что случилось? – повторил наконец Андрей очень тихо, будто не желая знать ответ, и с трудом глотнул сырого воздуха.

– Да с ногами проблема. Плохо ходят, как ватные.

– Почему плохо ходят?

– Вроде… не знаю… вроде какая-то опухоль сдавила… Нашли в позвоночнике. Нужно операцию делать, удалять. А то слишком давит… на ноги.

Окружающая Андрея блеклая осенняя действительность сделалась совсем бесцветной. Кислая сморщенная мина застыла на его лице, словно высеченная из мрамора. Он стал искать точки в пространстве, чтобы соединить их взглядом, но не смог. Вот торговый центр перед ним. Повсюду пляшут раскрытые зонты, но некоторые смельчаки, понадеявшиеся на погоду и обманутые ею, идут не прикрытые, ежась под дождем. Вот ларьки с галдящими выходцами из дружественных республик. Они стряпают и продают шаверму, передают ее из своих застекленных вагончиков вниз, в протянутые руки мрачных мужчин – постоянных клиентов. Мужчины эти – бритоголовые и тощие, как каторжники, одеты во все черное. Они похожи один на другого до тошноты отталкивающим видом. Дождавшись своей очереди, они получают еду, жадно осматривают содержимое целлофановых пакетов, внутри которых находится сочащаяся майонезом шаверма, отходят в сторону, уступая место следующему, и начинают алчно есть прямо под дождем, заглатывая большие куски.

У входа в торговый центр выставили какие-то серебряные искусственные елки в кадках – кому-то пришло в голову заранее создать праздничное настроение, заставить покупателя задуматься о приобретении подарков. Ведь скоро Новый год – через два месяца!

Все это Андрей увидел и осмыслил за считаные секунды, и сразу же все смешалось в одно серое месиво, размытое дождем.

Вокруг стоял невероятный шум, гудели машины, маршрутки, кто-то ругался на нерусском, чужом харкающем языке, недалеко тарахтели дорожные работы, ковыряя асфальт. Андрей ничего не слышал. Он существовал теперь внутри телефонной трубки, где были только его голос и голос отца. Не замечая, он вошел внутрь торгового центра, сразу же вышел, потом опять вошел и снова вышел. Двери открывались автоматически.

Он судорожно достал курево и начал, захлебываясь, втягивать в себя горечь никотина.

– Это опасно? Опухоль… злокачественная? – последнее слово Андрей произнес так, словно оно было запрещенным, непроизносимым.

– Нет, – заторопился Петр Иванович. – Доброкачественная, с вероятностью в девяносто процентов. Ты не волнуйся, все нормально. Динамика положительная. Ты вот что – позвони матери, успокой ее, поддержи.

Андрей сказал, что сделает это немедленно. Дальнейший разговор был очень коротким – несколько общих фраз, и большой палец уже набирал номер матери. Андрей даже не понял, кто закончил разговор – он или отец. В голове кружил неясный хоровод образов, путая мысли. Он попытался сфокусироваться на безвкусных серебряных елках в кадках и швырнул в одну из кадок окурок.

Пошли гудки.

– Да, Андрюша… – порывисто сказала Лидия Сергеевна.

– Привет, мамуль… ну что там у вас случилось? – сразу же преступил к допросу Андрей.

– Ой, ну что – плохо дела, отец в больнице, ноги почти не ходят. Сказали, что опухоль в позвоночнике передавила, не знаю – злокачественная, доброкачественная… надо удалять, – голос у Лидии Сергеевны был суровый.

– Я приеду? – спросил Андрей. – Деньги нужны?

– Нет, что тебе ехать-то? Отец в больнице, сейчас проверять его будут полностью, там медсестры, врачи следят. Деньги тоже есть. Не волнуйся, сиди в Москве, будем на связи.

– Если что, я готов приехать, как только скажешь. Я в городе сейчас, давай, вернусь домой, вечером перезвоню.

– Давай, ладно, – чувствовалось, Лидии Сергеевне не хотелось висеть на телефоне.

Андрей хотел сказать матери еще что-нибудь ободряющее, что он ее любит, чтобы она берегла себя и крепилась, но совершенно не нашел сейчас этих простых слов. Вернее, он постеснялся выдавить их из себя. Он знал ее характер – сдержанный в проявлении эмоций, скептический по отношению к словам, поэтому не решился на трепетный спич, ограничившись деловой беседой. «Вот и нашлась причина моему волнению», – мрачно подытожил он после разговора с ней, и спустился в метро.

В громыхающем и воющем, словно реактивный двигатель, вагоне, крепко прижавшись спиной к двери и глубоко погрузившись в бездумную меланхолию, Андрей заметил, что волнения, которое преследовало его так долго, разъедая по капле день за днем, больше нет. Волнение это, словно маленький ручеек, влилось в огромный океан чего-то более масштабного, сокрушительного, и бесследно растворилось в нем. А сокрушительное нечто вдруг полностью заполнило жизнь Андрея, его сущность, выдавив любое постороннее, что находилось в его мозгу, словно зубную пасту из тюбика.

Андрей так и не понял до конца, что же все-таки произошло там, в нелюбимом Питере. Если опухоль доброкачественная, и скоро операция, то, значит, все под контролем, значит, обязательно вылечат. А как же иначе! Наши ангелы-хранители не допустят иного. Он очень надеялся на то, что все обойдется легким испугом, как обычно, и не потребует его приезда.

Когда вечером вернулась с работы Мариша, Андрей рассказал ей неприятные новости, но не стал сгущать краски: нашли какую-то опухоль, на днях сделают операцию, и все вернется на круги своя.

– Ведь мы давно уже говорили, что папуле нужно удалять грыжи в позвоночнике, – принялась рассуждать Мариша. – Вот случай сам и представился, теперь не отвертится. А то так бы и откладывал всю жизнь. Знаешь, я думаю, тебе нужно поехать в Питер в любом случае, хотя бы на недельку. Надо побыть с ними, помочь. Для них это будет очень важно. Если бы не такой завал по работе, я бы тоже поехала. А ты езжай, точно, Лидусю поддержишь, пока папа в больнице. Езжай.

– Да, наверное, так и сделаю, – говорил с сомнением Андрей. – Да. Сейчас посмотрю, что маманя скажет. Если совсем все просто будет, то, может, и не поеду. Так не охота мне в этот Питер!

– Мне кажется, все будет хорошо. Не может быть ничего плохого.

– Опухоль – уже нехорошо. Операция – уже нехорошо. Но родители спокойны, паники вроде нет. Видимо – надеюсь! (он трижды постучал себя по лбу, как по деревяшке) – ничего страшного. Но как-то все непонятно, неизвестно, от этого как-то неуютно, коробит.

– Нет, выбрось все из головы! Не думай! Нельзя даже допускать возможность чего-то опасного! Это отрава – прочь ее из головы!

– Да я уверен, что все обойдется. Но и расслабиться, и думать о чем-то постороннем тоже не выходит.

– Это да, – вздохнула Мариша. – Будем ждать новостей.

Ближе к ночи Андрей сделался совсем молчаливым, ушел в себя.

– Ну не волнуйся, – успокаивала Мариша.

– Выкручивает, как студента перед экзаменами… – злился Андрей.

– Все будет нормально.

Андрей мелко кивал в ответ, не разжимая поджатых губ, и тупо смотрел в мельтешащий экран телевизора застывшим взглядом. Поздно вечером он позвонил матери и недолго поболтал с ней. Лидия Сергеевна кратко рассказала сыну о событиях, которые привели ее мужа на больничную койку. Андрей в очередной раз сказал, что готов приехать и «на чемоданах».

– Только ты не отсиживайся там, не отмалчивайся, как ты любишь, – настоятельно втолковывал он Лидии Сергеевне. – Держи меня в курсе каждого движения…

Переговорив с матерью, Андрей немного успокоился. Прислушавшись к себе, он снова отметил, что необъяснимая беспричинная тревожность, терзавшая его несколько недель подряд своей неопределенностью, под вечер особенно, так и не появилась, уступив место плотно засевшему в мозгу тупому стержню. Не осталось и следа от этого призрачного вестника надвигающегося ненастья.

Глава 2

В сентябре Петру Ивановичу исполнился пятьдесят один год. Ранним солнечным утром своего дня рождения он спешил на вокзал – приезжали из Москвы Андрей и Мариша. Помимо праздников, у них было взято за правило – приезжать к родителям в Питер раз в два-три месяца: то был некий радостный и сокровенный ритуал единения семьи для каждого из них уже не первый год. Вот и теперь Петр Иванович радовался, что снова увидит своих дорогих «москаликов», как он шутливо называл их. Последние дни ему шибко нездоровилось, но теперь, с их приездом, все как будто совсем прошло, он отвлекся от постоянного болезненного состояния, и, надо сказать, вполне удачно. В конце концов, Петр Иванович хотел праздновать и веселиться со всеми, и ничто не могло ему в этом воспрепятствовать!

Когда поезд подошел он уже ждал на перроне. Андрей и Мариша, налегке, без вещей, стоящие в тамбуре первыми на выход, видели в окно, как он изящной походкой идет вровень с останавливающимся вагоном. Девушка-проводница открыла дверь, и они выпрыгнули наружу. С каким-то особенно приятным чувством удовлетворения Андрей зарылся носом в отцовскую щетину. Петр Иванович так же старательно и с удовольствием расцеловал Андрея и Маришу и неспешно повел их к машине, тщательно припаркованной в глухом неприметном переулке, довольно далеко за вокзалом, чтобы не платить за дорогую привокзальную стоянку и при этом не быть сцапанным кружащими по району, словно голодные шакалы, эвакуаторами.

Пока они шли, Мариша что-то бойко рассказывала, а Петр Иванович непрерывно улыбался своими тонкими губами, окаймленными поверху коротко остриженными усами. Андрей тоже улыбался, незаметно с нежностью наблюдая за отцом, за его грациозной походкой, за его постаревшим осунувшимся лицом, дорогим и знакомым до мельчайшей черточки. Он готов был пройти так хоть полгорода, лишь бы подольше насладиться этой идиллической прогулкой. Наконец они подошли к черному, словно пантера, «форду» Петра Ивановича, которым тот несказанно гордился, и деловито принялись рассаживаться по местам – Андрей рядом с отцом впереди, Мариша сзади, за мужем.

– Ну что, сынок, вот ты и снова на родине, – говорил Петр Иванович, выруливая с площади Восстания на Лиговку.

– Угу, – мычал в ответ Андрей, заворожено разглядывая в окно старинные приземистые дома. За те несколько лет, как он окончательно уехал отсюда, в них успели втиснуться новые, незнакомые, чужие здания. Несмотря на то что Андрей приезжал в Питер довольно часто, он каждый раз, словно после долгой разлуки, с затаенным, сжимающим сердце волнением рассматривал родной город, ежесекундно воскрешая прохладные и тревожные, как питерский климат, воспоминания юности и молодости. В эти мгновения он чувствовал, как его переполняет тягучее томительное упоение жизнью, сочетающее в себе целую палитру разнообразных эмоций – и тоску, и ностальгию, и наслаждение, и нежность, и печаль, и любовь. Мариша понимала мужа, просовывала к нему вперед руку, гладила по голове. Андрей перехватывал обожаемую ручку жены и целовал ее, насколько мог повернуться. Мимо проплывала Лиговка, потом массивный Московский с его сталинскими громадами, потом Ленинский с серыми блочными параллелепипедами, а там уже к заливу, к новостройкам, домой.

Несмотря на праздник, Лидия Сергеевна не изменила своей натуре и встретила гостей по-домашнему, в халате. Она не придавала значения церемониям, относилась к ним запросто. Тем не менее с присущей ей природной расторопностью она быстро организовала небольшое застолье. Все четверо, не считая маленького йоркширского терьера Лидии Сергеевны, не сходившего с рук любимой хозяйки, предались семейной идиллии. Петр Иванович с готовностью выделил сыну бутылку водки из своих многочисленных запасов – пропустить рюмочку-другую по случаю. Лидия Сергеевна была недовольна – пить с утра, но Андрей выпить любил, и случаем воспользовался. К полудню он был уже разгорячен, и звал отца покурить. В квартире курить не разрешалось, поэтому они выходили и шли через общий коридор к лифтам, оттуда через закуток с мусоропроводом – на длинный балкон черной лестницы, где Андрей раскуривал специально припасенную сигару. Надо отметить, что сам Петр Иванович в этот раз не пил совсем, запретили врачи, но как будто даже захмелел заодно с Андреем, вприглядку. Отец и сын курили одну сигару на двоих, в основном Андрей, а Петр Иванович за компанию, больше для виду, беря у сына и слегка пригубляя (обычно он не курил). Андрей, разогретый несколькими рюмками алкоголя, начинал рассказывать отцу о своих московских делах, что все идет хорошо, складно, что удалось прилично заработать. Он знал, что именно денежная тема была отцу особенно приятна. Без бахвальства, словно озвучивая специально подготовленный доклад, не официальный, дружественный, но обстоятельный, Андрей рассказывал, а Петр Иванович, прищурившись, внимательно слушал, время от времени протягивая два растопыренных пальца за сигарой. Андрей вкладывал сигару в пальцы отцу, не прекращая своего рассказа. Петр Иванович, неумело прикасаясь к сигаре губами, слушал сына и всматривался в даль живописно раскинувшегося проспекта. Когда Андрей закончил, Петр Иванович вкрадчиво начал комментировать положение вещей и ставить точки над i. Он объяснял Андрею, что и как нужно делать дальше, чтобы не потерять и улучшить результаты, а потом добавил, положив ему на плечо руку и слегка сжав:

– Ты, Андрюша, превратился в волчонка в делах, и это меня очень радует. Крепко рвешь в свою сторону, цепко держишь. Но со временем ты должен стать матерым волком…

Андрей умилялся. Он всем видом старался показать отцу, что внимательно слушает его советы. Ослепительно светило солнце; они, пригретые, нежились на балконе, не торопясь уходить.

Застолье застольем, но упускать, просиживать такую погоду дома было преступлением. Андрей тянул всех в город:

– Давайте, собирайтесь, нечего сидеть, набивать животы! Как хорошо сегодня! Всего три дня в Питере – нельзя терять ни минуты…

– Вот взяли бы, и приехали на неделю, а то приезжаете вечно на день-два – ничего не успеть, все второпях, – укоряла Лидия Сергеевна. Она всегда была легка на подъем, быстро собиралась и шла, только позови, гулять она любила. Есть люди, которым не сидится дома, для которых жизнь начинается там – за пределами четырех стен, когда нога сделает первый шаг на настоящую землю, ощущая всей стопой ее плотность и силу, а ноздри вдохнут настоящего, не комнатного воздуха, дивясь его новизне и свежести. Колкость снега на пальцах, влажность дождя или утреннего тумана, прикоснувшееся к щеке дуновение нового дня, от которого поежишься и преисполнишься жизненной энергией и божественной благодатью, – вот что любили и Андрей, и Лидия Сергеевна; только дай им волю, и они уже где-то ходят, что-то изучают. А вот Петр Иванович последнее время из-за плохого самочувствия почти не выходил из дома без особой надобности. Но сегодня он был настроен решительно, упрашивать его не пришлось. Все собрались быстро, и поехали назад, к площади Восстания, откуда несколько часов до этого Петр Иванович забирал дорогих гостей (только на этот раз уже не на машине, а своим ходом, на метро).

Они наметили длинную прогулку, через весь Невский к Неве. Слишком узкие для центрального променада тротуары Невского (к тому же наполовину заставленные строительными лесами), переполненные снующим людом, вынуждали семейство идти гуськом, друг за другом, поддавшись лихорадочной сутолоке. Так было неудобно, и, дойдя до Аничкова моста, они свернули на набережную и пошли вдоль излучины реки по направлению к цирку, к Михайловскому замку и Летнему саду. Сразу же стало легче: народу почти нет, места спокойные, живописные. Изысканные фасады низкорослых домов – полудворцов, растянувшиеся по обеим сторонам закованной в камень изгибистой реки, веяли даже не прошлым веком, а через век назад, гоголевской стариной. Сентябрь выдался изумительный. Прозрачное белесое солнце, северное, обычно скупое на тепло, сегодня припекало, отражалось и искрилось в желтых зданиях, в желтых деревьях (деревья пожелтели в Питере очень рано, как по команде – начался сентябрь, и тут же зеленые мундиры сменились желтыми сарафанами). Казалось, город показывал удивительный спектакль, хотел порадовать своего верного жителя в его день рождения. Город старался изо всех сил, ласково трепал теплым ветром мягкие, подернутые редкой сединой волосы Петра Ивановича.

Когда они вышли на простор Невы, Андрей задохнулся от свежести морского бриза, от потрясающей широты пространства, залитого сияющей глазурью. Роскошь города напоминала картину гениального мастера, выполненную филигранно и в то же время с удивительной свободой штриха. Хотелось стоять часами и взирать, вдыхать, впитывать всеми порами ту страсть, которая просачивалась с поверхности этого полотна.

«А может, бросить все и вернуться! – пронеслась в голове Андрея шальная мысль. – Оставить московскую суету, всю эту непрерывную погоню за собственным хвостом, и снова сюда, откуда сбежал пять лет назад, как крыса с тонущего корабля – без оглядки, сломя голову! А оказалось-то, корабль вовсе не тонущий. Вон как расцвел, какой красотой налился! Вернуться… Хм… Мариша никогда не согласится. А вот родители были бы рады. Нет, конечно, не вернусь. Что за малодушие, и как я только мог подумать! Ни за что! Разве что помирать когда-нибудь, в старости, чтобы на той же земле, где родился. От которой отказался. Которую предал».

Но предал ли?

«Heimat ist da, wo ich mich wohlfuhle» – вспомнил Андрей название одной немецкой статьи, которую учил в годы своего образования, когда намеревался уехать в Германию (да куда угодно, лишь бы из Питера). Да, здесь была его «Heimat», но вот с «sich wohlfuhlen» имелись большие проблемы. Слишком трудные пришлось ему пережить отношения с городом, в котором он вырос, атмосферу которого всосал со старательностью грудного ребенка, всасывающего молоко матери. Слишком мало гармонии, равновесия, спокойствия. Постоянно – из крайности в крайность, от любви до отупляющей ненависти. Это выматывало, полностью вытягивало силы, словно тяжелые отношения любовников, то страстно совокупляющихся, то рвущих друг на друге волосы и осыпающих друг друга проклятиями…