Одиночество вместе

Он хорошо помнил тот чахоточный, с привкусом чахоточной крови, город, из которого бежал, будучи высосан, точно пауком, до полусмерти. Он хорошо помнил серость без уголка чистого голубого неба, слякоть, хлюпающую под ногами, постоянные промозглые дожди, пронизывающие до костей, студеные зимы, бледно-розовые закаты, не важно, летние или осенние, зимние или весенние – всегда такие безотрадные и одинокие. Всюду преследовавшие неудачи, срывы, ощущение недостижимости далекого счастья, которое обитает не здесь. Болезненные встречи, болезненные расставания. Едкие фразы тех, кому сейчас он просто рассмеялся бы в лицо (а тогда они много значили, эти фразы, каждая была, как прижженная о кожу сигарета, и он ничего не мог ответить на это и стоял, растерявшись, путая слова, перекраивая уже сказанные предложения, отчего казался себе полным идиотом). Затяжные депрессии, дрожащие, как у неврастеника, руки, чувство собственной неполноценности от нереализованности и безденежья, которые вынуждали его камнем висеть на шее у родителей до двадцати пяти лет, и как следствие – постоянный контроль с их стороны. Их бессловесный укор, недоговоренное презрение, сквозившее в мимолетных фразах, словечках, акцентах, Андрей воспринимал особенно болезненно, как ушат ледяной воды. Они нещадно терзали… мысли, мысли… казалось, еще немного, и лоб его лопнет, не выдержав объема нерешенных вопросов. Кто он, зачем он здесь, имеет ли он вообще право на существование? Здесь зародилось в нем угнетающее чувство постоянной тоски, мучительного ожидания чего-то жуткого, что вот-вот должно произойти с ним, постоянное чувство тревоги, отравляющее само существование, словно беспрерывно ноющая рана, все время напоминающая о себе, не дающая возможности счастья и беззаботности бытия. Он не мог этого забыть, хотел, но не мог; он помнил всегда, даже когда забывал, помнило его подсознание.

Он боялся Питера, был беззащитен перед ним. Словно опять становился маленьким мальчиком, который снова в чем-то провинился, снова сделал что-то не так. Это был не просто страх, это была болезнь. Он болел этим городом. До сих пор, приезжая сюда, Андрей сразу же отмечал, как поднималось давление, потом появлялась бесконтрольная паника, к которой примешивалось общее состояние упадка сил и подавленность. Такое бывает, когда в квартире происходит утечка газа. Но скорее всего это было вековое болотное дыхание питерской земли.

Да, Андрей болел Питером, и всегда искал случая сбежать от своей болезни. Его мечтой была Европа, но там его ждало неизменное фиаско. Ни в Германии, ни в Австрии, куда он упорно ездил поступать в университеты, его не приняли. Русский, второй сорт, возвращайся-ка назад, откуда пришел, со своим переполненным абсурдом рассудком. И он, побежденный обманщицей-судьбой, каждый раз возвращался с разбитым кровоточащим сердцем, как возвращался бы в свою лечебницу душевнобольной, назад к безумным грезам и видениям, а город каждый раз принимал беглеца в свое лоно, тихо затворяя за ним дверь. Питер был городом его разбившихся надежд.

Теперь, приезжая сюда время от времени уже лишь как гость, он научился смотреть на город несколько иными глазами. То, что раньше казалось безысходностью, хаосом, ловушкой, что оскорбляло до глубины души, вызывало отчаяние, когда он бродил по питерским трущобам, словно изнывшийся зверь по нечищеной клетке, и видел везде одну лишь разруху, кроме разве самого центра, специально подретушированного для иностранцев, как старая кукла, теперь обретало прелестные, романтичные нотки. «А что, в этом что-то есть, – думал он, разглядывая разваливающиеся фасады, покосившиеся осыпающиеся балконы на ржавых петлях, готовые рухнуть тебе на голову, кривые подворотни, безумные дворы-колодцы. – Напоминает бедные кварталы Италии, например в Неаполе… да-да, знаменитый Испанский квартал в Неаполе, прибежище каморры. Только разве без цветов на балконах, которыми так любят украшать свои жилища итальянцы, чем беднее – тем наряднее». Но несмотря на это, даже несмотря на то что город постепенно преображался, обустраивался, красовался, распуша павлиний хвост, несмотря на то что город был приветлив и не опасен, Андрей ни за что не хотел бы вернуться сюда. Город больше никогда не будет принадлежать ему, а он – городу. Андрей не верил Питеру. Величие и нарядность, которые пленяют взгляд неопытных мартышек, завораживают, словно удав, красота и воздух свободы – все это обман. Его не проведешь, отныне он будет держаться на почтительном расстояние от этой предательской красоты…

Лидия Сергеевна все время убегала вперед, погруженная в какие-то мысли, потом останавливалась и ждала. Петр Иванович же, напротив, сильно отставал, но старательно вышагивал, улыбаясь и деловито кряхтя, несмотря на то что ходьба доставляла боль, что тело его ныло и мешало ему. Андрей с Маришей знали об этих болях, и не торопили Петра Ивановича, подстраиваясь под его шаг. Было бы очень жалко оставлять виновника торжества плетущимся в одиночестве где-то позади.

– Ну как, справляешься? Не устал? – заботливо спрашивал Андрей, обнимая отца за плечо. Петр Иванович с готовностью обнимал Андрея за талию.

– Нет, знаешь, как-то даже разгулялся, – говорил он. – Сначала спину тянуло, а теперь прошло. Такое ощущение, что вообще не болит.

– Надо чаще выбираться. Тебе полезно гулять. А то, наверное, вообще из дому не выходишь, а?

– Да, давно не освежал видов. Надо восстанавливать традиции. А то как-то только из окна машины, да и то от дома до работы и обратно.

– Кстати о традиции – зайдем в то кафе?

– Давай, почему нет.

В детстве Андрей довольно часто гулял с родителями по центру города, и каждый раз прогулка завершалась в каком-нибудь кафе – без этого приятного апофеоза никуда. В последние годы, когда Андрей с Маришей приезжали в гости, прогулки снова заняли прочное место в их общем расписании. Им давно уже приглянулась одна кофейня, и, заканчивая очередную прогулку, они как бы невзначай, случайно, интуитивно оказывались поблизости от нее. Сегодняшний день не стал исключением. Они по привычке поднялись на второй этаж и, усевшись за столик, принялись перелистывать меню. Андрей всегда пил американо, черный и горький, без каких-либо добавок; Мариша любила латте и мороженое, Лидия Сергеевна неизменно брала штрудель – нечто более изысканное, нежели обычный кусок торта или пирожное; Петр Иванович брал то, на что ложился глаз. Они были немногословны. Разговор не имел значения, достаточно было видеть сидящие друг напротив друга довольные родные лица. Когда они закончили, Петр Иванович потянулся за бумажником, но Андрей остановил его:

– Я заплачу.

Петр Иванович не стал доставать деньги и, откинувшись на спинку стула, сладко улыбаясь и жмурясь, наблюдал, как сын оплачивает счет. Он испытывал искреннюю радость, что его день рождения проходит так удачно. В своих мыслях он никогда не заходил так далеко, как Андрей, не занимался разборкой питерской души, не залазил в питерские трущобы. Его все здесь устраивало. Он был доволен происходящим, доволен городом. Он был доволен сыном.

Глава 3

Петр Иванович был доволен Андреем. Он не любил высокопарных слов, но можно было сказать, что он гордится сыном. Вот уже три года, как это чувство, гордость, которое Петр Иванович встретил со всей серьезностью и торжественностью, как долгожданного дорогого гостя, сменило два других, прямо противоположных – презрение и еле сдерживаемое раздражение.

«Да, Андрей изменился, повзрослел», – думал Петр Иванович с удовольствием. А раньше он был тюфяк тюфяком, заласканный и одновременно затюканный матерью неудачник. Мать, как наседка, ни на шаг не отходила от своего единственного отпрыска, обожаемого и всецело подчиненного ей. Она лепила из него, что хотела – это называлось у нее «заниматься с ребенком, посвящать все время ребенку». Вероятно, она видела в Андрее какое-то высшее предназначение, но, скорее всего, стремилась максимально реализовать свои собственные амбиции, насытить инстинкт материнства. Петр Иванович наблюдал за становлением Андрея со сдержанным недовольством.

Уже к одиннадцати годам, ревностно оберегаемый матерью от любых физических нагрузок, Андрей превратился из нормального ребенка в инфантильного увальня. Никакого бесцельного шатания по улицам, никаких подозрительных контактов с дворовой шпаной. Только рядом, под присмотром, только за книгой, или в театре, или в музее, или на каком-нибудь очередном частном занятии по немецкому языку. Досуг Андрея был полностью укомплектован и неотделим от материнского досуга. Не удивительно, что вследствие такого тепличного воспитания Андрей рос подростком необщительным, чересчур погруженным в свой внутренний мир в ущерб внешнему, от этого склонным к депрессии. С такой амебой («Настоящий петербуржец!» – презрительно думал про него архангелогородец Петр Иванович) не только не хотелось иметь никаких дел, такой вызывал неприятие, граничащее с отвращением, какое невольно вызывает у взрослого мужчины маменькин сынок.

Тем не менее Андрей не был бездырем или отсталым пришибком, скорее наоборот, в понимание Петра Ивановича, слишком заумным, эдаким ботаником, зубрилой с гуманитарным уклоном. Он с удовольствием учился, много читал, увлекался литературой, историей, философией, языками, немного классической музыкой и живописью, всем, что связано с искусством. Все это вызывало у Петра Ивановича, инженера средней руки, далекого от всего гуманитарного, предпочитавшего книгам газету, смутную тревогу. Он отлично понимал, что подобные увлечения, которым безгранично потакала Лидия Сергеевна (она говорила Андрею буквально, что готова обеспечивать его столько, сколько потребуется, лишь бы он развивался, учился, не думая о деньгах, – свой кусок хлеба с маслом он всегда получит), были полнейшей чертовщиной, занимаясь которой, Андрей не только не сможет когда-нибудь начать прилично зарабатывать, но и вообще мало-мальски прикрыть свой зад.

Спрашивается, если Петра Ивановича так бесил образ жизни Андрея, все эти высшие материи, в которых тот витал, то почему он сам не занялся его воспитанием, не спустил своею твердой рукой с небес на землю? Что останавливало его? Ответ был очень прост: Петр Иванович много работал, зарабатывал деньги (сначала на заводе, потом, после краха социалистической империи, в коммерческой фирме), и не имел времени, а в большей степени – желания, заниматься чем-то еще. К тому же жена вряд ли позволила бы ему вмешаться в тот воспитательный процесс, который она наладила. Поэтому, морально оправданный в собственных глазах, он предоставил жене заниматься сыном, освободив ее в свою очередь от необходимости ходить на работу (только после того, как Андрей окончил вуз и вышел из-под опеки матери, болезненно оторвался от нее намертво вросшим до того куском плоти, Лидия Сергеевна, внезапно оказавшись не у дел, чтобы, по ее выражению, «окончательно не рехнуться», пошла на дешевые курсы парикмахеров и устроилась в простенький салон красоты, неподалеку от дома, в котором проработала до тех пор, пока Петр Иванович не открыл свой магазин).

Пока Андрей учился в школе, все выглядело очень даже мило. Умный увлекающийся мальчик, не требующий заметных капиталовложений, пусть и нелюдимый, но послушный, не мог доставить серьезных проблем. Но когда школа закончилась и пришло время думать, что же дальше, для Петра Ивановича начался по-настоящему трудный период.

Мать бескомпромиссно определила Андрею дальнейшее занятие – немецкий язык. Лидия Сергеевна мечтала, чтобы Андрей в совершенстве овладел им и уехал в Германию. Почему Германия? Возможно, при коммунизме, откуда была родом Лидия Сергеевна, эта страна казалась тем пограничным пунктом, на котором хоть и лежала цепкая когтистая советская лапа в виде ГДР, Берлинской стены и прочего, но за которым уже во всю ширь простирался европейский рай, роскошная жизнь, свобода, неизвестные советскому труженику, жившему в аскетической отрешенности, так сказать, в «рабском равенстве», без надежды на лучшие времена. Несмотря на то что когда встал вопрос о профессиональном образовании Андрея, коммунизма давно не существовало, рефлекс все же остался.

Андрей был равнодушен к немецкому языку, зато живо интересовался медициной, хотел стать врачом.

«Вот еще – сидеть в поликлиниках, осматривать бесконечных старух за копейки», – категорично оборвала Лидия Сергеевна намеки Андрея. Вскоре у них произошла по этому поводу короткая, жесткая перепалка, первый всплеск непокорности со стороны Андрея; верх одержала Лидия Сергеевна, и Андрей, подчинившись матери практически без боя, засел за никому не нужный немецкий. Поступив по этой специальности в вуз, он даже разохотился, втянулся в изучение навязанного матерью предмета.

Петр Иванович наблюдал за происходящим как обычно, со стороны, не вмешиваясь. Наблюдая, он с ревнивым чувством собственника рассчитывал на то, что Андрей, закончив обучение, тотчас, с корабля на бал, пойдет работать, как в свое время пошел работать и сам Петр Иванович. Он с нетерпением ждал наступления тех времен, верил, что они не за горами. И он ошибся.

Совершеннолетие не дает никаких гарантий немедленной самостоятельности, как это представлял себе Петр Иванович. К тому же Андрей, под покровительством матери, явно привык к неторопливому пассивному потреблению знаний, без последующего их применения на практике (под практикой Петр Иванович подразумевал, естественно, зарабатывание денег). Годы шли, а Андрей все так же, как и десять лет назад, сидел в своей комнате за книгами. «Как же так! – горячился Петр Иванович. – «Как же так! Ведь можно же было хоть куда-нибудь устроиться на подработку. Я не прошу становиться за кассу в Макдональдсе, или мести дворы, но уж по профессии-то, найти пару учеников по немецкому сам бог велел. Хотя бы ради карманных денег. Ладно! Пусть доучивается. А там посмотрим…» (надо сказать, Андрей все же нашел одного ученика, к которому ездил домой, и это немного утешало Петра Ивановича).

Когда обучение в вузе подошло к своему логическому концу, словно тяжелое похмелье, над ними всеми нависло осознание того, что немецкий язык как профессия – абсолютно бесперспективное дело, во всяком случае в России, тем более в Петербурге.

И тогда Лидия Сергеевна сделала решительный шаг. Она сказала Андрею собираться в Берлин, в Университет Гумбольдта, а Петру Ивановичу – готовить на это деньги. «Надо… – говорила она, – …дать ребенку шанс устроиться в жизни, получить то, чего мы были лишены». Ладно, надо так надо, Петр Иванович не противился, зная, что когда Лидия Сергеевна чего-то хочет, то лучше как можно быстрее дать ей это. Андрей с удовольствием поехал, воодушевленный возможностью прошвырнуться до Европы, и может быть, даже осесть в ней. Через три недели он вернулся назад – разумеется, его не взяли.

«Ничего, поедешь в Австрию», – не растерялась Лидия Сергеевна. У Петра Ивановича глаза на лоб полезли. Он и без того оплакивал безвозвратную потерю тысячи евро, потраченных на Берлин, теперь же впал в отчаяние. Поездка Андрея в Австрию означала только одно: опять бесконечные дни, месяцы, проведенные на нелюбимой работе ради денег, будут отданы непутевому сыну, этому трутню; опять – выкинутые в пропасть тысячи евро, которые Петр Иванович так старательно, рубль к рублю, откладывал на старость, чтобы однажды со спокойной душой послать всех к чертям собачьим и мирно дожить век вместе со своей строптивой супругой, тратя сбереженное в свое удовольствие.

Петр Иванович никогда ни с кем не делился переживаниями, копил их внутри самого себя. Смолчал он и в этот раз, но больше не мог относиться к Андрею иначе как с глубочайшим презрением, особенно после того, как Андрей и из Австрии, как прежде из Берлина, вернулся несолоно хлебавши. Несмотря на то что Петр Иванович злился из-за потерянных денег, в глубине души он был рад, что Андрей никуда не поступил, избавив тем самым Петра Ивановича от необходимости годами содержать его за границей, так как толка там все равно никакого не вышло бы.

Вернувшись из Европы, полностью разочарованный в том, чему он посвятил столько времени и сил, обиженный на то, что его нарочно заставили заниматься тем, что в итоге привело к краху и перечеркнуло его судьбу, Андрей положил перед родителями диплом того русского несчастного гуманитарного вуза, который ему все же удалось окончить, и заявил, что отныне не желает тратить жизнь на то, что ему противно. На это ничего нельзя было возразить. Отчасти он был прав. Дорого обошелся им их эксперимент. Петр Иванович понимал, что в том, что сын не смог найти себя, виноваты и он, и его жена. Он – потому что никогда не занимался воспитанием, предпочитая платить, она – потому, что заставила делать Андрея совсем не то, о чем тот мечтал. Надо было позволить ему заниматься медициной.

Андрей ушел в загул. Он больше не читал умных книг и не слушал классической музыки, не ходил в музеи и театры. Обзаведясь друзьями-тусовщиками, он целый год пропадал в ночных клубах, тренажерных залах, пробавлялся случайными заработками, жил одним днем. Он заявлял, что вот она – настоящая, не книжная, жизнь, которой он раньше не знал и которая отныне для него эталонная. Тем не менее, когда Лидии Сергеевне досталась по наследству однушка в Москве, он тотчас забыл эту самую «эталонную жизнь» сомнительного питерского покроя и запросился туда, в величественную, сногсшибательную, совершенно не уступающую никаким европам, столицу. Лидия Сергеевна, не задумываясь, позволила сыну ехать. Андрей в две недели собрался и уехал из Питера в Москву, на этот раз навсегда.

Первый год в Москве Андрей мыкался, тыкался, пытался устроиться. Лидия Сергеевна втайне от мужа посылала ему немного денег; Петр Иванович знал об этом. Сокрушенно, с ноткой обреченности, уже не веря в то, что ситуация когда-нибудь изменится, он думал про Андрея: «Почему любое, что бы он ни делал – все заходит в тупик, везде его ждут неудачи, проигрыш? А платить за это приходится только одному человеку… Хоть сколько-нибудь скопил бы, отложил бы. А то все клянчит, и клянчит, и клянчит. Закончится это когда-нибудь? Такое ощущение, что никогда. Вот и теперь потекли в Москву мои вымоченные в поту питерские денежки».

И когда разочарованный и уставший от всего этого Петр Иванович практически поставил крест на Андрее, вдруг на тебе – холостой заряд выстрелил. Это напомнило Петру Ивановичу кашу, которая, долгое время оставаясь забытой на холодной плите в виде сырых несъедобных зерен, вдруг, поставленная на огонь, в считаные минуты начинает вздуваться, пускать пузыри и вариться, быстро доходя до вожделенной стадии готовности.

Откуда добыл Андрей этот чудодейственный огонь, заставивший его так быстро закипеть, Петр Иванович поначалу не знал (да и не интересовался особо). Главное, что одним днем Андрей слез с давно уже трещавшей шеи Петра Ивановича и больше не просил денег. Вскоре он стал зарабатывать даже больше, чем сам Петр Иванович, купил машину.

И Петр Иванович возблагодарил небеса. Радость его была столь велика, чувство внутренней освобожденности от многолетнего финансового ига столь обширно, что он сразу же отбросил прочь, словно отслужившую свое грязную рубашку, те негативные чувства, которые язвили его ранее (эту данность, эту обременительную необходимость, продиктованную сложившейся ситуацией, которая чуть не переросла в нечто окончательно враждебное, непримиримое), и проникся искренней полновесной отеческой любовью к сыну.

Особенно приятен был Петру Ивановичу союз Андрея и Мариши. Петр Иванович увидел перемены к лучшему в Андрее именно после того, как в жизни Андрея появилась Мариша. Действительно, с ней дела у Андрея сдвинулись с мертвой точки и пошли вверх, а сам он поменялся, приобрел черты взрослого серьезного мужчины, избавившись от раздражающего образа вечного юнца.

Как типичный флегматик, Петр Иванович был человеком уравновешенным и выдержанным, во всяком случае внешне. Воцарившиеся баланс и благополучие в жизни его семьи подарили вдобавок к внешнему спокойствию еще и внутренний комфорт, сделав вполне счастливым человеком, удовлетворенным достигнутыми жизненными результатами. В силу природной бережливости, граничащей порой со скупостью, Петр Иванович был человеком обеспеченным, но не зацикленным на богатстве (несколько странная особенность, учитывая его ревнивую убежденность в необходимости работать и зарабатывать. Да, он уважал стабильный средний достаток, получаемый трудом, но никогда не гнался за крупным шальным барышом или гламурной жизнью). На работе его ценили не только как хорошего профессионала, но и как личность. За что бы он ни брался, он всегда неторопливо, с невероятной дотошностью, способной даже вывести из себя иного оппонента, мог привести любое дело, даже откровенно проигрышное, к победному для себя итогу. За это он пользовался большим почетом и авторитетом у любого, кто был с ним знаком. «Я всегда буду вторым человеком в бизнесе, – говорил он. – Я не собираюсь рисковать, не собираюсь договариваться ни с властью, ни с бандитами, мне это не нужно и я этого боюсь. Но если я на кого-то работаю, то такой человек будет процветать». И, увидев, какой густой сок дал наконец так долго и трудно зревший Андрей, Петр Иванович добавлял в разговорах с ним:

– Я-то второй, а вот у тебя есть все шансы стать первым.

И он понимал, что Андрею удалось-таки стать первым, пусть и поздно, пусть и не в том, в чем им с женой хотелось, и даже не в том, в чем хотелось Андрею, пусть и вырвав из его, отцовского, бока солидный кус жизни. Наблюдая за Андреем, когда тот через год завел свое собственное небольшое дельце, Петр Иванович задумался – а не попробовать ли и ему стать первым, не отказаться ли от своей закостенелой позиции относительно второстепенной роли в искусстве предпринимательства. Уже не было тех бандитских девяностых, которые держали волю Петра Ивановича в парализующем страхе перед яркими воспоминаниями о дешевизне человеческой жизни; уже не было тех огромных нескончаемых трат на сына, и некоторые деньги оказались свободными для того, чтобы распорядиться ими по своему усмотрению, потратить на задумки, желания, мечты. Так почему бы и нет!

Петра Ивановича всегда тяготила работа по найму, даже хорошо оплачиваемая. Ему, как любому нормальному человеку, не нравилось, что кто-то управляет им, указывает что делать, а иногда и тычет, как щенка, носом в лужу. Если в молодости это воспринималось легко, то теперь, с годами, когда умудренная подступающая старость взывала, требовала уважения и самодостаточности, стало сложно крутить шестеренкой, всего лишь одной из многих других шестеренок, колесо чужого достатка и успеха.

И Петр Иванович решился. Обсудив с женой, которая безоговорочно поддержала его, он ушел с работы и снял в аренду (напополам с большим своим приятелем Вадиком, Вадимом Александровичем, которого он считал чуть ли не единственным другом и единомышленником) помещение в очень хорошем месте, почти в центре города, на Разъезжей.

В короткий срок они организовали там галантерейный магазинчик, сразу же завоевавший благорасположение местных домохозяек. Оба, и Петр Иванович, и Вадим Александрович, были мужчинами зрелыми, опытными, привыкшими брать быка за рога и делать дело на совесть, как нужно, чтобы потом не переделывать.

Магазин получился симпатичный, пестрящий интересными для дам товарами, а главное – он был свой собственный, родной. Когда в первый день торжественного открытия, в окружении Лидии Сергеевны (Андрея тогда не было), Вадима Александровича с женой, нескольких сотрудниц-продавщиц и нескольких общих знакомых Петр Иванович перерезал большими канцелярскими ножницами розовую ленточку, натянутую в проходе, он весь сиял от счастья. Перед ним простиралась новая жизнь, интересная, творческая, где можно было широко расправить плечи и глубоко вдохнуть полной грудью долгожданный воздух свободы.

И все было бы замечательно, если бы не одно но.

Глава 4

В то самое время, когда Петр Иванович открыл свою галантерею, то есть пару лет назад, у него стала побаливать спина. Абсолютно здоровый, стройный – правда, с небольшим животиком – элегантный мужчина приятной внешности с аккуратно стриженными, в меру пышными усами, в меру деловой, в меру строгий, в меру приветливый со всеми, Петр Иванович никак не походил на того, у кого может что-то болеть. Всецело увлеченный своим новым детищем, магазином, Петр Иванович не обращал особого внимания на слабое постанывание в пояснице. Он чувствовал, знал эту почти неприметную, мягкую, будто теленок пытается бодаться, боль, но не воспринимал ее всерьез. Ему даже казалась приятной легкая ломота внизу спины, какая появляется порой после насыщенного трудового дня: уставшие члены изнывают в ожидании заслуженного отдыха, манят поскорее раскинуться на кровати.

«Да и потом, годы уже не те, – думал Петр Иванович, – пора готовиться к появлению чего-нибудь эдакого. Излишки жизнедеятельности, так сказать. Все равно, рано или поздно даст о себе знать какая-нибудь старческая хворь – радикулит, простатит, соли… что там еще бывает после пятидесяти? Геморрой… геморрой у него и так уже лет пятнадцать, от сидячей работы. И ведь каждый новый год будет появляться что-то новое. Такова жизнь!