Личный тать Его Величества
Одновременно с этим вдруг раздвинулись щиты гуляй-города, и прямо в плотную массу штурмующих ударил разящий залп всех пушек русского войска – беспощадным дробом прорубая просеку в людской массе. И в эту просеку ударил второй остававшийся в запасе свежий полк – его повёл в атаку всё тот же Митрий Хворостинин, уже раз отличившийся.
– Ох, государь мой, и сеча же тут началась!.. – воскликнул Ванька Сукин в упоении.
– Басурмане растерялись, да и подустали они… А наши – знай себе только рубят налево и направо!..
Крымское войско тут же раскололось. Спешенные степняки оказались зажатыми стрельцами и немецкими наёмниками, которые умело, как на учении, наступали плотными рядами и рубили, рубили – кто бердышом или алебардой, кто мечом или сабелькой… В пешем бою спешившийся конник стрельцу или копейщику-профессионалу не соперник – тут свои навыки нужны.
Ну а кто успел на коня вскочить, за теми казаки помчались, да касимовские татары присоединились, до того дожидавшиеся своего часа в резерве. У них и лошадки сохранились посвежее, так что многие крымчаки погибель свою нашли, разрубленные со спины…
– Только ночь нас развела, – продолжал рассказчик.
Правду сказать, не только ночь. Первым делом, как водится, победители бросились трофеи собирать – коней татарских разбежавшихся, брони и оружие, а кому повезло, так и мошну… Вражеское войско разбить – дело хорошее, но и о своём достатке забывать не следует.
Утром русская кавалерия устремилась в погоню едва начало светать. Оказалось, что крымчаки, несмотря на по-прежнему значительный численный перевес, не решились на новое сражение и попытались прорваться в родные степи. Крепко обжегшись, решили вдругорядь судьбу не испытывать. Однако на пути оказалась всё та же Ока. Хоть и обмелевшая, а всё ж таки не везде её переедешь!..
Переправу прикрывать хан оставил пятитысячный татарский отряд. Казаки с ходу налетели на него… Оно ж известно: где страх – там и крах! Казаков-то всего ничего на чамбул налетело, однако побитые накануне татары новый бой принимать не решились, сразу бросились наутёк. Ну и полегли едва не поголовно – убегающего со спины срубить нетрудно!
Между тем, прорвавшиеся за Оку чамбулы устремились в степь. Скакал и Девлет-Гирей, проклиная день и час, когда решился на этот поход.
Так ведь и было от чего досадовать!
После успешного набега на Московское царство, которое крымский хан совершил годом ранее, Ивашка-царь готов был к переговорам о том, чтобы отдать Гирею Астрахань – город далёкий, а потому для защиты трудный. Так нет же, гордыня взыграла – потребовал хан ещё и Казань. Решил, что поговорка «Татарин и из камня воду выжмет» – это как раз про него. А оказалось, что тут иная поговорка подходит: «Татарин после обеда умом силён».
Ивашка Московский о том, чтобы от Казани отказаться, и говорить не желал – сколько сил он потратил, чтобы завоевать её, сколько крови, что русской, что татарской, под её стенами пролил…
Вот и решил Девлет-Гирей саблей взять то, что Иван-царь не хотел отдавать угрозами. А оно – вон как вышло! Отправился по шерсть, а теперь едва ноги уносит стриженным!
Однако, как оказалось, беды крымчаков ещё не кончились.
Упавшего, как известно, и змея жалит! Весть о разгроме разнеслась по округе мгновенно.
– Сколько скакали басурмане, столько на них нападали везде, – никак не мог завершить рассказ Сукин. – Казаки донские, гультяи всех пород, что в плавнях вдоль степных рек кроются, просто лихие люди, польские да литвинские загоны, даже ногаи – а уж какие, казалось бы, друзья, да и веры одной… В общем, кто только ни встретит, все били крымчаков… Уж сколько их порубили, да в полон на продажу взяли, ещё не считано, но то, что домой только малая часть вернуться сможет, то вот те крест! – и Сукин обмахнулся накрест для убедительности.
– Ну, гонцы завсегда приврать горазды, на награду рассчитывая, – ухмыльнулся государь. – Погодим верить, пока точно станет известно…
– Да вот те крест, государь!.. – начал горячиться Сукин.
– Будет тебе врать-то, будет! – не скрывая, подтрунивал над посланцем благодушно Иван Васильевич.
Потом поднял чару и провозгласил, уже всерьёз:
– Пейте, гости! За победу над басурманом!..
Гости дружно чокались.
Шум за столом нарастал. Сукина продолжали расспрашивать – кто интересовался подробностями сражения, кто-то выспрашивал о судьбе участвовавшего в походе родича или знакомца…
Царь послушал немного разговоры, а потом вдруг перевёл взгляд на Меньшого Воейкова.
– А ты чей будешь, молодец? – спросил резко.
В другое время юноша, скорее всего, и смешался бы, но тут, слегка хлебнув хмельного, ответил смело, бойко, весело.
– Ивашка Меньшой, Василия Воейкова сынок. Что в шестьдесят третьем годе в Новосиле осадным воеводой служил…
– Помню Ваську, – кивнул государь. – Знатным воякой показал себя, верный мой холоп… – и тут же принял решение: – При мне останешься… Сегодня – гость, а завтра к службе приступишь!
…Так и определилась судьба Ивана Меньшого, Васильева сына, из рода Воейковых.
Как часто взлёт или низвержение человека зависит от сиюминутной прихоти власть имущего, который имеет возможность эту прихоть реализовать!
И неведомо, к чему это в конечном счёте приведёт.
Об опричнине
О великих людях нужно судить не по сомнительным и слабым местам, а по их многочисленным удачам.
Помпей ВеликийТак и стал Иван Воейков опричником.
Опричнина…
Уже четыре столетия историки – как учёные, так и популяризаторы, просто любители и школьные учителя – ведут речь об этом необъяснимом феномене отечественного прошлого. А загадка всё равно остаётся. Каждый объясняет явление по-своему.
А чем я хуже?.. Попробую и я.
Это ж только отправившийся в Тридевятое царство Вовка считал, что быть царём легко и просто: только и делай, что ничего не делай!.. Государи, которые послушно следовали на поводу у обстоятельств, известны, конечно, однако слишком часто такое правление приводило к последствиям печальным.
Царь, безусловно, самодержец, однако находится в окружении тех же бояр и других заинтересованных лиц. Издревле сложилась на Руси поговорка, что за боярами царя не видно. И трактовать её можно, по меньшей мере, двояко: и что сам государь истинной жизни подданных не видит, и что народу до него не докликаться.
И разве такая картина относится только ко временам, давно минувшим?..
Плотно опекающее сюзерена ближайшее окружение стремится подтолкнуть его к принятию того или иного выгодного в первую очередь именно окружению решения, представители его же и становятся проводниками того решения в жизнь. Ладно, если ещё речь идёт о решениях, имеющих общегосударственное значение; а то ведь зачастую просто о кланово-корыстном – кого на какой пост назначить, кому какой участок на кормление доверить… Кого на богатейший Конюшенный приказ определить, кому Аптекарским боярином стать – тоже местечко доходное, ну а кого отправить дальнее порубежье боронить…
Как правило, именно свита становится пресловутым хвостом, который легко виляет собакой!
…Царь Иван остался сиротой очень рано. Ох, и натерпелся он унижений от боярства!.. Не скажешь, что все, однако многие из дородных царедворцев почитали за удовольствие продемонстрировать венценосному мальчонке, насколько они всемогущи! А что он мог поделать против такого самоуправства – когда, например, некий царедворец позволял себе забавы ради завалиться на его, государево, ложе!..
Впрочем, это, конечно, обидно, но ещё полбеды!
Куда больше беспокоило иное: видел юноша, подрастая, что далеко не все бояре истинно заботятся о государстве. Больше своей мошной озабочены, о личном благополучии пекутся. Своя усадебка им дороже Отечества, свой закромок ценнее казны государственной…
Зато чванства-то, чванства!..
По заведённому издревле порядку, на любой мало-мальски значимый пост назначался человек не по знаниям и умениями его, не по опыту и личным достоинствам, даже не по государевой прихоти, а исключительно по степени дородства. Сиречь, у кого предки восходят к более старшему колену Рюрикова рода. В Большом приказе содержался специальный степенной дьяк, который ориентировался в хитросплетении родословных каждого царедворца.
Нельзя забывать также, что значительная часть людей, пребывавших при дворе, происходила из рода Рюрикова. Немало собралось тут и Гедиминовичей. А также выходцы из знатных татарских родов. Стали появляться при дворе и представители других народов – черкесы те же, например…
Немало среди них нашлось бы людей, которые могли бы служить на пользу государю и России… Однако на высшие должности могли попасть только представители древних родов, оспаривавшие друг у друга право на это.
Специальный суд оказался заваленным жалобами царедворцев по поводу «порухи чести». Едва не любое назначение вызывало недовольство кого-либо, обязательно находился недовольный.
И попробуй тут высчитать, кто над кем имеет право начальствовать, а кому подчиняться зазорно!..
Особенно наглядно это проявлялось в ратных делах. И последствия при царе Горохе сложившейся традиции оказались очень тяжёлыми. Боевое снаряжение совершенствовалось, воинское искусство усложнялось… А в России воеводами назначались по родству, а не по военному дарованию – как встарь. Сколько поражений потерпели наши рати по таковой причине!
Не нравилось такое положение дел юному Ивану. Да только что он мог поделать?.. Изменить хоть что-то ему казалось не под силу.
Чтобы сломать систему, требовалась сила! Нужны люди-сподвижники, верные стрелецкие полки, послушные отряды дворянского ополчения… А где их взять-то царю-малолетке?..
К тому же не следует забывать, что его матушка, Елена Глинская, умерла до срока от яда – и доподлинно неведомо, кто из ближников совершил это преступление. А она-то как раз затеяла ряд реформ – выгодных государству, да затрагивающих корыстные интересы царедворцев!.. Скажем, именно благодаря Елене Васильевне, Россия, страна, не имевшая на тот момент достаточно богатых серебряных рудников, стала экономически привлекательной для притока этого металла, являвшегося в Европе основным платёжным средством.
Её кончина стала своего рода предупреждением юному царю: оставайся в покорстве – и царствовать тебе долго и счастливо!
И что предпринять юному Иоанну (ещё отнюдь не Грозному)?.. Посягнуть на лествичное право, скорее всего, ему и на ум не приходило – порядок сей утвердился издревле, его едва ли сам Владимир – Красно Солнышко ввёл. Государь мог казнить человека, но не смел отменить идущий от века Закон!
Нет, он не отменял Государство. Государство есть божественное установление, вручённое ему Господом в смотрение и бережение.
Иван Васильевич решил создать в нём вертикаль управления, параллельную уже существующей. И устроить её так, как считал правильным. Все подданные в его опричном параллельном царстве провозглашались равными между собой – и дворяне, и князья, и верные престолу иностранцы. Каждому – жалование государево, от каждого – служба. Каждому – доверие, но и с каждого спрос. Продвижение по службе – только по личным заслугам, а не по лествичному праву, и древность рода вообще никакого значения не имеет. Гордишься предками – гордись на здоровье, честь тебе за то и хвала, но свою личную славу самолично добывай!
Искренне считал юный царь, что осчастливленные им подданные и служить ему станут не за страх, а за честь и жалование. Кто хочет, пусть так и наслаждается родовым чванством, ну а люди активные и желающие добра своему Отечеству должны иметь перспективу продвижения в чинах…
Искренне так считал государь, верил в свою идею, да только, как показала практика, наивно.
Облагодетельствованные им опричники лишь поначалу служили верой и правдой. Но скоро сообразили, что государеву милость можно задействовать для личной пользы – именно для личной, а не Отечества. Доверие государево начали использовать для сведения личных счётов, для обогащения, для того, чтобы тело своё грешное потешить… Поначалу не верил царь Иоанн, когда ему докладывали, что творят его верные слуги его именем – да и докладывать отваживались немногие… Известно же, что доносчику – первый кнут!
Однако постепенно уверился-таки государь, что, выстраивая новую систему, подобной которой не знало ещё человечество, изначально допустил ошибку. Он неверно оценил Человека!
Последней каплей, переполнившей чашу его терпения, стал массовый отказ опричников явиться на битву против тех же крымчаков. Тут и уверился Иван Васильевич, что люди, в которых он ещё недавно видел главную свою опору в переустройстве системы государственного управления, опаскудились в своей безнаказанности.
Именно потому государь отказался от своей затеи, ещё недавно казавшейся ему столь привлекательной. Опричнину он отменил, наиболее запятнавших себе главарей её казнил… Однако тех, кого считал себе преданными, так до конца дней своих и держал при себе в качестве ближников.
Иван Меньшой Воейков стал из их числа. Хоть и не добился он при дворе высоких чинов, а всё ж лично государь его привечал, ответственные поручения доверял… А со временем и шурин государев, Конюшенный боярин, а затем и боярин Первый, Борис из рода Годуновых Воейкова приблизил, сделав личным своим поручиком.
Наследная усадьба Кривоустовых
Ибо какая польза человеку, если он приобретает весь мир, а душе своей повредит?
От Марка (8, 36)Погода стояла отвратительная. На раскисшую, исполосованную глубокими колеями увязавших тележных колёс дорогу косо налипал мокрый тяжёлый снег. Влажные хлопья, гонимые порывистым ветром, неприятно шлёпались о лицо, отекая студёными каплями на плащи и накидки, на чешую кольчуг и колонтарей, на привязанные к седлу метлу и собачью голову…
Копыта лошадей чавкающе залипали в дорожной жиже.
– Погодка, так её и растак! – грубо выругался Воейков, зябко кутаясь в волглую епанчу.
– И не говори! – поддержал оказавшийся рядом дружинник. – И кой лембой нас сегодня понесло этих татей имать?!. До завтра подождали бы… А то пока снег плотно ляжет… Никуда б не подевались злыдни…
Ворчали и остальные.
Ехавший впереди Ванька Сукин насуплено молчал. Он понимал подручных, и сам предпочёл бы лучше посидеть в Царёвом кабачке, что надо рвом близ Никольской кремлёвской башни, и где опричникам хмельное зелье отпускали всегда и без ограничений…
Однако знал он и иное, о чём его рядовым попутчикам по чину знать не полагалось.
Борьба с крамолой не могла прекращаться никогда. Никакая погода не могла вносить коррективы в этот процесс.
Простой опричник мог себе позволить считать, что поимку и наказание татя можно отложить до завтра – ватажник этого позволить себе не мог. Борьба должна идти постоянная и последовательная. Государевы недруги должны каждый миг трястись от страха, и никакая погода не должна их успокаивать! Собачьи головы у седла вынюхают крамолу и в дождь, и в вёдро, а метла… Метла – только символ; ибо для собственно искоренения крамолы в ход идут меч и палаческий топор…
– Глянь-ко, Вань! – окликнул ехавший впереди опричник, указывая плетью на ответвлявшуюся в сторону от основного тракта наезженную дорогу.
Сукин, которому и самому надоело тащиться по такой мерзкой погоде, соглашаясь, махнул рукой: сворачиваем, мол… В конце концов, даже самые верные государевы холопы нуждаются в отдыхе!..
Опричники приободрились. Забрезжила перспектива отдохнуть в тепле и сухости…
Подъезжая к усадьбе, ещё недавно понурые всадники приосанились, по возможности оправили влажную одёжу. Придали себе грозный вид.
Привыкли уже, что одно лишь их появление повергает простой люд в ужас. Дай не только простой люд – бояре трясутся, завидев чёрное одеяние опричников!.. А уж сопротивляться – тут и вовсе решаются немногие. Да и то – личные государевы поручики! Не шутка!..
Гурьбой и въехали во двор усадьбы. Подковы на конских копытах глухо стучали по дощатому настилу.
Дворовые слуги, завидев их, спешили укрыться в дверях хозяйственных построек. Даже матёрые псы, не убоявшиеся бы выйти на волка, рвались с цепи без особого остервенения, словно с некоторой неуверенностью, чуя, что с этими пришлыми – шутки плохи.
Опричники, весело переговариваясь – куда только унылость подевалась, спешивались, разминая затёкшие от долгого пути в седле ноги. На псов внимания не обращали.
Чья-то кобыла подняла хвост и, коротко всхрапнув, начала валить на затоптанные плахи вязкие горячие блямбы.
Опричники захохотали:
– О, чует, что подхарчат туточки! – прокомментировал кто-то. – Место в брюхе осл обоняет!..
– Ага, пусть не пеняют хозяева! – подхватил другой. – Кобыла твоя за постой и овёс уже заплатила навозом!..
Между тем открылась дверь в избу, на высокое крыльцо вышла хозяйка в домашней кацавейке. Не слишком статная, однако держалась настолько прямо, что казалась в своей кике выше.
– Здравствуй, хозяйка! – небрежно поклонился ей Сукин. – Принимай гостей…
– Гостей своей волей приглашают… – холодно ответила женщина. Однако потом добавила: – Или они сами заранее извещают, что будут…
Принять озябшего путника – святой закон. Мало нашлось бы на Руси хозяев, которые встретили бы такового попрёками.
Значит, хозяйка не жалует именно опричников! Это было очевидно каждому из прибывших.
– А мы из тех гостей, – сузил глаза опричник, – которые незваны куда и когда пожелают припожаловать имеют право!.. Нам сам государь Иоанн Васильевич такое право даровал…
И решительно направился к крыльцу.
– Вели слугам лошадей обиходить! – походя обронил.
Предчувствуя, что перебранка ещё не окончена, его товарищи потянулись за ним. Воейков постарался протиснуться поближе.
Право войти в любой дом, обязать любого хозяина накормить тебя и напоить – всё это пьянило его молодую голову. Возможность безнаказанно завалить на лаву приглянувшуюся дворовую, а то и коморную девку, да так, чтобы насладиться своим всевластием, чтобы хозяева раскиданных по уездам усадеб скрипели от ярости зубами, да ничего поделать не смели – от этого вскипала кровь, кружилась голова… Он упивался тем, что ему дозволено то, что заказано другим, что ему судом человеческим простится то, за что понесут ответственность другие, что право грешить им даровано самолично государем!..
– Где хозяин? – резко бросил Сукин, грубо отодвигая с пути хозяйку. – Почему не встречает?..
– На войне он. В Ингерманландии…
Меньшой в какой-то момент понял, что хозяйка – не из родовитых. Внешне держалась она, как и подобает госпоже – неприязненно к нагрянувшим опричникам. Им, государевым псам, к тому, в общем-то, не привыкать… Однако временами складывалось впечатление, что ей хочется склониться перед пришлым, при резком окрике у неё в глазах вдруг проступало замешательство, въевшееся в её душу, насколько можно было понять, с малолетства.
То бишь быть рабой у неё в натуре, а хозяйское высокомерие – это уже нажитое, обретённое.
И ещё слышался в её говоре лёгкий, едва заметный оттенок чужеземной речи. Опять же, природная русская дворянка не сказала бы «Ингерманландия», она сказала бы «в Ижорах», например, а то и вовсе «в корелах»…
В избе оказалось жарко натоплено.
Опричники шумно раздевались, развешивали в сенях влажную верхнюю одёжу. Один за другим проходили в большую комнату с длинным столом, протянувшимся от печки до окна.
Торопливо крестились на тёмные образа в красном углу.
Начали шумно рассаживаться по лавкам.
– Хозяйка, где ты?..
Женщина вошла в горницу, остановилась у двери, молча и напряжённо оглядывая пришельцев. Кацавейку она уже скинула, осталась в простой насовке – вовсе, казалось бы, не по чину. Очевидно, занималась домашними делами, платье берегла.
– Вели накормить! – резко распорядился Сукин. – И вина прикажи подать!.. Да не затягивай!..
– Назовись! – наконец высокомерно и холодно выговорила хозяйка. – Ты каковских будешь?..
– Что, жаловаться собираешься? – недобро рассмеялся ватажник. – Так напрасно это…
– Так это моё дело, что я собираюсь, а что нет… – тоже недобро процедила сквозь зубы женщина.
Позднее Меньшой Воейков рассказывал, что в этот момент и почувствовал, что что-то должно недоброе произойти. Правда, рассказывал не так долго: со временем забыл, конечно, об этом случае вообще.
– Иван Сукин я, – ответил ватажник. – Слыхала?
– Нет.
– Ну и твоё счастье! – опять зло хохотнул Иван. – А то бы сейчас не колоколила, а порхала бы, что тот мотылёк, только бы мне услужить!..
Разразились хохотом и остальные…
– Ну, уж перед таким поганцем порхать не стала бы… – скривилась хозяйка. – Видала я на войне настоящих героев, не тебе чета!..
– Кто поганец?!. – вскинулся Сукин.
Однако его удержали:
– Да будет тебе – с бабой связываться!..
Между тем, первый слуга уже вносил в горницу сулею с хмельным. И стычка прекратилась сама собою…
Попойка начиналась…
Со студёной непогоды, да с устатку Меньшой Воейков очень скоро почувствовал, что вино затуманило голову.
Поднялся с лавки, вышел во двор.
Удивительно, но теперь, согревшемуся и разомлевшему, погода уже не казалась такой уж противной. Крупные хлопья липухи падали на разгорячённое лицо и прохладно стекали на бородку… Сырой морозец забирался под холщёвую рубаху и было приятно осознавать, что сейчас, охолонув до лёгкого озноба, вернёшься в жаркую избу и опрокинешь в себя ещё стаканчик забористого зелья, которое растекётся по жилочкам живительным теплом.
Вот только бы ещё, для полного удовольствия… Молодое естество его желало удовлетворения похотливой потребности.
Словно ответом на бедовые мужские мысли, накосная дверь за спиной распахнулась, мимо, бедово стрельнув глазами на статного стрельца, попыталась проскользнуть девка.
– Куда спешишь, красавица?..
– В подклеть…
– Покажи, что там у вас в подклети хранится!..
– А не забидишь? – лукаво усмехнулась девка.
– Не забижу! – усмехнулся и Воейков.
Сунув руку в поясной кошель-зепь, достал и показал серебряную монетку-«чешуйку»…
…Потом он расслабленно лежал на груде какой-то мягкой рухляди, отдыхая и в то же время чувствуя, что тело ещё не насытилось полностью, что вот-вот потребует продолжения… Чувствовала это и девка, не убежала заполошно, изображая поруганную невинность…
Ожидала ещё монетки.
– Муж-то где? – спросил Меньшой.
Спросил просто так, чтобы спросить, не особо интересуясь ответом.
– На войне, с хозяином…
– А кто хозяин-то?
– Михайло Афанасьев сын Кривоустов…
– Не слыхал…
– Он всё по войнам… В столицу и не кажется… С войны жёнку, барыню-то нынешнюю, и привёз…
– Почему нынешнюю?
– Так это у нас вторая барыня-то… С первой-то вы бы так вот запросто и не совладали бы, чтобы она вам стол накрывала б…
– Нашего брата-опричника и боярыни, ежели что, привечают, – жёстко ухмыльнулся Воейков.
– Так вот та, покойница, смерть приняла бы, а не поклонилась бы… Она Нащокиным роднёй приходилась…
– Это Злобе, что ли?
– Злобе, ему…
– И что с ней стряслось-то?
– Померла… Родильной горячкой – и померла… Хозяин погоревал, но утешился скоро…
– Что, любитель вас, тетёх? – хмыкнул Ванька.
– А это уж кому кто нужен, – не обиделась, очевидно, помня о монетке, девка. – Кому – тетёхи, а кому красны девки!..
– И то верно, – покладисто согласился мужчина. И тут же отыгрался: – А тебя-то, что ж, тоже барин оценил?..
– Он у нас бедовый… – уклончиво ответила та.
Потом она привычно, по-бабьи, сплетничала.
– Наша-то хозяйка, нынешняя, сказывают, там-то, в Ливонии, прошла огонь и воду… Сначала у орденцев в стане гулеванила, потом у наших ратников… А потом уже хозяин её под себя забрал…
– «Под себя»… – ухмыльнулся Воейков. И добавил лениво: – Что ж он порченную-то взял, бабу-то?..
– Да кто ж его знает… Как-то вроде как обронил: мол, хозяйство хорошо ведёт… А что грешница – так Христос велел таких прощать и жалеть…
– Хм, так-то оно так… – с сомнением протянул Иван.
Однако что возразить на слова девки не знал.
– Но сейчас она строго себя блюдёт… – между тем продолжала колоколить девка. – И никому за это грешное дело спуску не даст…
– Не боишься?.. Со мной-то… Ну, как прознает…
– Да её, небось, ваш-то старшой особо не отпустит… – рассудительно ответила девка. – А так – боязно, конечно… На конюшню-то неохота…
– Что, конюх кнутом наказывает? – не понял Иван.
– Не, хозяйка под кнут редко кого отправляет – сама, говорит, в молодости натерпелась, и никому такого не желает… На конюшню – это наказание у неё такое, для коморных девок… Особенно по зиме-то, нечистое выгребать… В горнице-то чище, чем в хлеву…
Уж что там в избе произошло, Ванька доподлинно так и не узнал. Да и не интересовался, в общем-то, особо.