Личный тать Его Величества

В Кремле

В делах правления, в делах, касающихся армии и народа, государь не должен руководствоваться поведением и речами кого бы то ни было. Если министры и генералы говорят хорошо или дурно о ком-нибудь, то они заслуживают, чтобы их выслушали; но поступать необходимо с большой осмотрительностью до тех пор, пока не убедишься в истине.

Месяц, наверное, прошёл… А то и больше… Всё же больше, наверное – Рождественский пост уж миновал…

Вызвали как-то Меньшого Воейкова в личный государев кабинет. Нечасто такое случалось – чтобы непосредственно в кабинет…

Он вошёл…

Там уже присутствовали и государь, и ещё люди, шёл разговор, и разговор, судя по всему, не слишком приятный. Меньшой, стараясь не привлекать внимания, притворил дверь, подался в сторону, и там замер, стараясь побыстрее сообразить, о чём идёт речь.

Государь раздражался, когда на какой-то вопрос, пусть и нежданно заданный, подданный не мог ответить сходу…

Царь Иван Васильевич сидел в своём кресле, подавшись вперёд, опершись крепкими руками о подлокотники; пытливо глядел на каждого говорившего. До поры больше молчал, слушал… Перед ним стояли князь Тёмкин-Ростовский, Василий, сынок павшего в великой Оршанской битве воеводы Ивана Янова по прозвищу Тёмка, а также Ванька Сукин. Сукин выглядел встревоженным, хотя старался отвечать браво, даже с некоторым вызовом.

Между ними двоими уже давно вызревала вражда. Ну, если и не вражда, то, по меньшей мере, некое соперничество. Кто такой Тёмкин?.. Он из Рюриковичей, пусть и не самой знатной ветви! Боярином служил при несчастливом Владимире Андреевиче Старицком, пострадавшем через глупость своей амбициозной матери, а затем и Иван Васильевич Московский, которого позднее станут величать Грозным, взял его к себе боярином же. Васька зарекомендовал себя ловким малым, пусть не столько на поле бранном, но уж в некоторых дипломатических делах, в делах деликатного свойства, так это точно… Именно Тёмкин занимался тем, что стряпал облыжное «дело» против несгибаемой воли митрополита Филиппа, именно он ездил в Соловецкий монастырь добывать свидетельства в его осуждение, и, в конце концов, склонил-таки игумена отца Паисия оговорить впавшего в немилость Фильку… В плену литовском побывал, и выменяли его на полоцкого воеводу Довойну – причём, с немалой доплатой государь его выменял… В битве при Молоди отличился…

Оно, конечно, и Сукин на Оке себя хорошо показал, однако ж рода он не такого знатного. Не объяви государь опричнину, так они и рядом не стояли бы – родовой князь и рядовой дворянин!

Хоть и повелел государь всем в опричнине почитать друг друга за равных, да только гордость родовую, спесь, веками в кровь въевшуюся, разве ж государевым указом вытравишь?..

Вот и теперь, совсем скоро сообразил Меньшой Воейков: видимо, Васька Тёмкин нашёл некий повод ябеду на Сукина подать. Потому и призвал государь обоих, чтобы дознаться.

Да и нужно ли ему, впрочем, то дознание?.. Царь-батюшка и без дознания ведает, какое решение принять. А допросы такие чаще ведёт так только, чтобы и окружению сущность проступка виновного стала очевидной.

Хотя… Пусть и молод ещё годами Воейков, а как-то начал уже соображать, что вовсе уж невинных на белом свете не сыскать. И что у каждого в прожитой жизни непременно найдётся хоть что-то, за что можно подвергнуть наказанию. Пока государь не сомневается в твоей преданности, он и закрывает глаза на какие-то прегрешения подданных, а вот если оступился холоп, вызвал подозрение к себе, недовольство государево – вот тут на белый свет и извлекаются все бирки с его деяниями, да с ябедами на него, с клеветами…

– Я Михайлу Кривоустова давно знаю, государь, – между тем продолжал говорить Тёмкин, и Воейков не сразу сообразил, о чём идёт речь… – Верный холоп твой, добрый ратник!.. Сейчас вон на стенах крепости Орешек ранение получил от наймитов Понтуса Далагардия… А Ванька, – он ткнул пальцем в Сукина, – в это время его усадьбу разорил… Жену нагую на мороз выгнал, отчего померла она, насмерть застудилась, сердешная… Ребятёнка его плетью отходил, чуть не до смерти зашиб… Девок дворовых попортили, будто басурмане…

Царь перевёл тяжёлый взгляд на Сукина.

– Так всё было? – тихо спросил он, и было не понять интонацию, с которой задал вопрос.

– Так, да не так, государь, – напряжённо ответил Ванька.

Он знал, что сейчас от его ответа много зависит – как отбрешется, так и порешит царь-батюшка. А с другой стороны, его ответ может и не иметь особого значения, если государь уже заранее для себя решил, кого карать, кого миловать. Или его… Или Тёмкина…

– Как это? – с любопытством вскинул брови государь.

А глаза глядели жёстко, беспощадно.

Воейков стоял прямо за спиной Сукина, и видел этот взгляд. И он понял вдруг, что судьба кого-то из двоих сошедшихся в тяжбе уже предрешена. Если Сукина, то и в самом деле не имеет значения, что он ответит – потому что и впрямь разорена усадьба царёва дворянина, и умерла его жёнка, после которой осталось сколько-то детишек… То есть вина Сукина очевидна и сомнению не подлежит. Ну а если обвинение внутри себя государь вынес всё же князю Тёмкину, то тут как раз от ответа Сукина зависит многие – потому что он должен сказать нечто такое, что выставило бы князя пустобрёхом и клеветником.

– Да вот так, надёжа-царь, – развёл руками Сукин, и слышалось, насколько напряжённо звучит его голос. – Мы ж не просто так зорить усадьбу начали… Да и не зорили мы её вовсе, напраслину князь возводит… Погода слякотная случилась, ну, мы и заехали согреться… А хозяйка стала поносные слова говорить, твоих верных слуг всячески хаять, подлыми словами костерить… Я ж ей миром сначала сказал: уймись, сказал, дура, ты в нашем лице на самого государя клевещешь… А она продолжает… Ну и не стерпел я, государь, тут каюсь… Меня бы окаяла – да и бог бы с ней, дура-баба и есть дура, по-христиански простил бы… Ав твой адрес, государь, как сорвалась, да как понесла – не сдержался! – с пафосом воскликнул Иван. – Ну и схватился за плеть… Она увидела это, да как завизжит – и на улицу бросилась. Я хотел её витинем достать, да тут мальчонка-то и подвернулся… Жалко мальца, конечно, да что ж, ежели мамка его – дура!..

Услышав слова про то, что «простил бы по-христиански», Воейков едва не расхохотался… С трудом, но удержался… Но всё же почувствовал, как бородка поползла вширь от улыбки… И тут же испугался – не заметил бы государь!..

Но в целом тому, как ловко вывернул разговор Сукин, восхитился. Ведь вроде как не соврал ни единого слова, а насколько картинка иначе смотрится, чем то, как Тёмкин докладывал!

Между тем, Сукин продолжал. И даже виноватинки в голос добавил, лёгкого сожаления…

– Из-за языка дурного бабьего всегда бед много разных случается… Ратник за государя рану получает, а бабе евонной верных государевых слуг, что замёрзли и проголодались, приютить жалко…

– Но не убивать же за это бабу! – встрял Тёмкин.

Он уже чуял, что виновный вывернется, и досадовал из-за этого, злился, что не по его выходит…

– А я и не убивал, – огрызнулся Сукин. – Только повоспитывать хотел… Выгнать – выгнал, чтобы охолонула, фефёла… А уж что застудилась – тут уж как господь рассудил…

– А что девок попортили? – напомнил царь. – То правда?..

– Так ведь по обоюдному согласию, без принужденья! – мгновенно отозвался Сукин, не давая вклиниться в разговор Тёмкину. – У девки той коморной мужик на войне, вот и заскучала распутница без… – опричник открыто сказал, без чего именно заскучала девка…

По комнате прошелестел смешок.

Ухмыльнулся и государь.

– Кто нагрешил-то? – поинтересовался он.

Сукин оглянулся, поймал взглядом Воейкова, кивнул на него.

– Меньшой вон…

– Хороша хоть девка-то? – Иван Васильевич Воейкова жаловал, потому спросил ласково.

– Хороша, батюшка, – чувствуя, что вроде как гроза обошла стороной, бодро поклонился опричник. И добавил, широко перекрестившись: – Ей богу, всё по согласию, без обиды…

– Ну, с обидой или без, а душегубства в государстве не потерплю! – резко прихлопнув по подлокотнику ладонью, оборвал Иван Васильевич. – Всех участников безобразия – накажу! За чужим добром не гонялись бы с багром, лихоимцы!.. Вас двоих, – он ткнул пальцем с крупным перстнем сначала в Воейкова, потом в Сукина, – в первую голову. Митрополиту скажу, чтобы епитимью на вас построже наложил… Помолитесь за усопшую рабу Божию, да за упокой ея пожертвовать лепту не забудьте, да не скупитесь!.. Пограбленное ратнику вернуть!.. И смотрите у меня: ещё раз попустите такое – на себя пеняйте, так легко не отделаетесь!..

Опричники низко поклонились.

– Прости, государь, дурость нашу!

– Бог простит! – резко оборвал царь. – А я для того на царство и поставлен, чтобы таким лихоманам, как вы, острастка имелась… Всё, с этим покончили… Ранен он, в Орешке-крепости, говоришь? – повернулся к Тёмкину. – Ратник тот, которого эти дадоны обидели…

– Ранен, – уныло подтвердил тот. – Ядром в грудь… Чуть живым из сечи вытащили…

Да и было от чего огорчиться – сковырнуть недруга не удалось!

– Значит, от казны ему вспомоществование на лечение, да на поправку хозяйства… Где Головин?..

– Тут я, государь…

– Слышал, что я сказал?

– Слышал, государь! Святое дело…

– Вот-вот…

Пётр Головин не так давно стал государевым казначеем. Крепко ему доверял Иоанн Васильевич. И, в общем-то, правильно делал.

Пётр Иванович оказался на своём месте – свою деятельность на благо царства показать умел, ласковый взгляд государев ловить наловчился. К тому же, будучи человеком верным, не стремился сознательно кого-то оголдить. Из тех, о ком говорили: не торопи события – дождись случая!.. Он и умел ждать!..

Однако ж со временем и сам утратил осторожность…

Впрочем, о том рано ещё!.. О том речь впереди.

Воейков скользнул по казначею взглядом, да и перевёл его опять на государя – что ему какой-то счетовод, пусть и личный царёв, пусть и из дородных! Головин и вовсе не обратил внимания на стоявшего у стены рядового юного опричника – слишком мелка вошь!..

Не дано человеку прозревать грядущее!.. И не в этом ли – высшее счастье человечества?..

– Что о каждом государевом холопе, невинно пострадавшем, печёшься – то похвально, – ласково казал царь Тёмкину. – У Господа на то на каждого из нас, тварей ничтожных, особый счёт ведётся… И твоими хлопотами эти проказники, – кивнул в сторону Сукина и Воейкова, – наказание понесут достойное…

Царь откинулся на высокую прямую спинку сиденья, обвёл отеческим взглядом стоявших перед ним царедворцев.

– Ну всё, ступайте!

…Воейков уже занёс ногу через порог, когда услышал повелительное:

– Ванька!.. И этот, как тебя, Меньшой!.. Останьтесь-ка, я вам двоим ещё свою волю не объявил!..

Расслабившийся уже было Воейков похолодел. Чтобы государь самолично его окликнул!.. Да ещё пообещал лично же свою волю объявить!.. Ещё не случалось такого ни разу.

Он затравленно оглянулся на Сукина… И увидел крупные капли пота на посеревшем лице своего начальника.

Вдвоём они вернулись к креслу.

Царь глядел Воейкову в глаза, прямо, упорно, резко… Меньшому стало жутко… Однако отвести взгляд боялся… Даже моргать позабыл!..

Жёсткий иоаннов взгляд не каждый мог выдержать.

Ивану Васильевичу выдержка Меньшого понравилась. Он оценил увиденный ужас, и то, что взгляд выдержал, тоже оценил.

– Что, говоришь, сладкая девка была-то? – спросил, усмехнувшись.

Чувствовалось, впрочем, что просто так спросил, без особого интереса. О другом думал.

– Хороша… – напряжённо подтвердил опричник, теряясь в догадках, что сейчас последует.

– А всё ж таки мужних баб трогать – не дело, – назидательно поднял палец государь. – Особенно ратников, которые на войне… Не по-христиански это, грех!.. Опять же, прибьёт тебя ейный супруг – и правильно сделает. Я его даже за то сильно наказывать не стану – буде земской он окажется, а ты опричный… Пей вино, а не брагу – люби девку, а не бабу!.. – коротко хохотнул он. – А для грешных утех – и вовсе срамных девок хватает…

О том, что Иоанн Васильевич особым целомудрием не отличается, знали все его приближённые. Однако известна была и его щепетильность – с честными бабами и уж подавно с девками нетронутыми не греховодничал.

Вот и теперь – погрозил пальцем Воейкову, да так погрозил, что Меньшой понял: не шутит кормилец.

А потом государь резко сменил разговор, добавил буднично, будто мимоходом, переведя взгляд на Сукина:

– Сегодня же взять под стражу и посадить в тёмную Ваську Тёмкина. И сыночка его, Ваньку, тоже…

Сукин оторопело ответил не сразу:

– Это вот его?.. – он указал на только что закрывшуюся за боярином дверь. – Ростовского Василья?.. Тёмкина?..

– Его самого, – кивнул царь. И добавил, зло ухмыльнувшись: – Отомсти за ябеду его!..

И взмахом руки отпустил обоих.

Выйдя на крыльцо, Сукин остановился, некоторое время глядел на утоптанный во дворе снег.

– Видишь, брат Ванька, как оно всё круто поворачивается…

Воейков оказался ошеломлён не меньше. Он сильно не любил Тёмкина. Но всё же не до такой степени…

…Через три дня отцу и сыну Тёмкиным на Красной площади перед Торговыми рядами отрубили головы. У младшего, у Ивана, детей не осталось. Так что род сей пресёкся.

За какие грехи казнили отца с сыном, Воейков так и не понял. Не за ябеду же на них, в самом деле!..

Ну да государю виднее!

1584 год. Раскол в Боярской думе

Ищите во всём великого смысла. Все события, которые происходят вокруг нас и с нами, имеют свой смысл. Ничего без причины не бывает…

Иван Меньшой Васильев сын Воейков крепко думал.

Да и было о чём!

Перед ним стояли уже ополовиненная баклага с пивом, глиняная кружка, а также немудрёная снедь на оловянной тарелке… То, что и нужно русскому человеку, чтобы крепко подумать о том, как поступить в случае, когда оказался на развилке жизненных путей.

В горницу сунулась было Лушка – дворовая девка, которая охотно утешала его в такие вот минуты, когда думы одолевали… Впрочем, думы одолевали Воейкова нечасто – Лушка миловала куда чаще…

Однако в этот раз Меньшой цыкнул на неё, и девка испуганно исчезла. Испуганного испуганно, но только далеко не уходила – знала, что рано или поздно, непременно покличет…

Скорее, рано…

В принципе, Иван прекрасно понимал, что думай – не думай, а только выбора по поводу того, как ему поступить, у него особого нет. За него уже всё решено – Господом Богом ли, провидением, а то и самолично боярином Годуновым Борисом Фёдоровичем… Неважно. Главное – у него и в самом деле нет выбора.

Или всё ж таки выбор имеется всегда?..

Ладно, он, государев стольник Меньшой Воейков, сейчас на распутье… А бояре высокородные, заседающие в Боярской думе – они ж тоже сейчас все на перепутье! К какому стану пристать?.. Тут ведь ошибиться никак нельзя: не того поддержал – и ждёт тебя либо опала, а то и плаха…

В марте преставился государь Иоанн Васильевич. Правил он полвека и ещё полгода – целая эпоха, почитай, поколение целое в России выросло людей, не представляющих иного мироустройства.

И вдруг – не стало казавшегося вечным правителя! Страна, держава вся вдруг осиротела!

Но самое страшное – преемника у него достойного не оказалось!

Как же это опасно для государства, когда у сильного правителя не оказывается достойного преемника! Сколько Россия за всю свою многовековую историю по этой причине невзгод пережила!..

Шапку Мономахову наследовал единственный выживший сыночек грозного царя, Фёдор Иоаннович. Уж чего в нём больше оказалось – доброты или дурости, всяк сам по себе может решать, юродивым его считать или вовсе уж недомыкой… Только одно не вызывало сомнения ни у кого: на царство он никак не годен.

Понимал это и покойный Иоанн Васильевич. Уж как он жалел, что не уберёг сынов своих – что Димитрия-первого, утопшего вовсе уж во младенчестве, что во младенчестве же умершего Василия, Машкой Кученей рождённого, что Ивана, смерть которого народная молва упорно связывает с приступом гнева у родного отца, что второго Димитрия, угличского мучника…

Ситуация усугублялась ещё и тем, что ни от одного из сыновей у государя не осталось внуков! У Фёдора родилась дочка, да и та годика не прожила… Оставалась надежда, конечно, что Господь не оставит Россию своею милостию, не позволит прерваться роду государей московских, от Ивана Даниловича Калиты идущему, и одарит Фёдора сыночком…

Ибо едва ли не самое страшное для державного мужа – осознавать, что лелеемая тобою держава с твоей кончиной рухнет, расколется в усобице… Зачем тогда все усилия, зачем пролитая кровь подданных, зачем взятые на душу многочисленные грехи во имя собственной власти?..

Да и вообще для истинного мужчины главное – знать, что род твой не прерывается, что дело твоё передаётся в надёжные руки… Если же в этом деле что-то не складывается, остаётся уповать только на Божью милость!..

С той надеждой и отошёл в мир иной грозный царь. А для реального управления державой оставил Опекунский, или Регентский совет. В него вошли князья Иван Мстиславский и герой Псковской обороны Иван Шуйский, а также любимец московского высшего света Никита Романов, хитромудрый Борис Годунов и честолюбивый Богдан Бельский… Все они принадлежали к разным кланам, друг друга особо не жаловали – и именно в этой взаимной неприязни царь Иван видел залог того, что никто из них не сможет выдвинуться на первые роли.

Какое-то время так и оставалось. Опекуны ревниво следили друг за другом. И в результате вопросы решались для пользы Отечества, а не для личного блага кого из царедворцев.

Однако недолгой оказалась та натишь!

Соперники не сидели, сложа руки – каждый старался обзавестись сторонниками, сколотить коалицию, чтобы свалить супротивников… О благе государства речь теперь особо не шла – каждый больше помышлял о собственных интересах!

И вот уже в назначенном Опекунском совете всё чаще начинает появляться Пётр Головин – один из двоих казначеев государевых. Оно вроде как и закономерно – как ни ряди, а без денег ни один государственный вопрос не решить… Однако Головин – человек Мстиславского, Шуйских, Шереметевых… То есть начала усиливаться партия родовитой знати – а это прямая угроза для Годунова, Бельского и других царедворцев помельче родом…

То есть любому мало-мальски сведущему человеку понятно, что нарастающее противоречие в Опекунском совете, да и вообще в Думе – явление не временное, не из тех, что само по себе затухает… Тут грядёт такое размежевание, такое противостояние, что только держись!

Кто-то непременно победит – и горе побеждённым!..

И ему, лично Ваньке Воейкову, стольнику государеву, в стороне от событий не отсидеться. Он обязан принять чью-то сторону! В смысле, не кому-то обязан, а просто посерёдке меж враждующих группировок тихий уголок не сыскать!

Почему ж так случается, что не могут бояре править совместно, что обязательно каждый стремится вверх продраться, выше других вскарабкаться!..

Простой боярин жаждет стать боярином Аптечным, Аптечный – Конюшенным, а тот – Ближним…

Думает Воейков…

А потом вдруг понимает, что, в общем-то, давно про себя уже всё решил… Что и в самом деле нет у него, в общем-то, выбора…

В этом противостоянии старой знати и новых людей, ему крыло новопришлых ближе.

Покойный государь Иоанн Васильевич попытался своротить шею дородной знати, да не сумел дело до конца довести. И вот она пытается отыграть свои позиции, вернуть всё на круги своя. А Годуновы, Бельские – они представляют собой уже людей, которые на первое место стараются ставить деловые качества человека… Получится ли – бог весть! Но только для таких, как Воейков – они более надёжное будущее!.. При них у Воейкова имеется хотя бы надежда на то, чтобы продвинуться – при Шуйских даже надежды нет.

И когда понял это Иван, сразу легче стало.

Он ухмыльнулся, широко перекрестился…

– Помоги мне, Господи!..

Приложился к кружке…

И направился в красный угол – задёрнуть шторки перед иконами.

– Лукерья! – крикнул громко. – Куда запропастилась – не докличешься, когда нужна!..

Выбор был сделан!

У Годунова

…Потому что все ищут своего, а не того, что угодно Иисусу Христу.

Тем же вечером Воейков уже сидел у Годунова.

– Правильно сделал, Ванюша, что ко мне склонился, – одобрительно и ласково улыбался боярин, самолично наливая подручному хмельного – они говорили наедине, Борис Фёдорович даже коморных слуг не допустил. – Мне такие как ты нужны. Решительные, и чтобы исполняли, не размышляя особо…

Меньшой промолчал. Хотя и царапнула его оговорка про «не размышляя»… Размышлял он, когда доводилось исполнять щекотливые поручения. Другое дело, что всегда умел найти оправдания себе… И продумывал, как защищаться, если вдруг ситуация сложится не в его пользу…

Знал он и то, что ласковости боярина особо доверять не следует. Любого боярина!.. Особенно Бориса Фёдоровича. Он всегда себе на уме оставался, за что и покойный Иоанн Васильевич его особо выделял.

Среди опричников ведь тоже разные людишки встречались. Кто-то на полях сражения насмерть бился, кто-то калёным железом крамолу внутри страны выжигал… Ну а кто-то хитромудрые каверзы изобретал, служил государю Иоанну Васильевичу изворотливостью ума… Все одинаково звались – опричники. А реально – каждый личный урок исполнял!

Давно уж распустил опричную тысячу царь Иоанн. Уж и сам с тех пор отошёл в мир иной. А только по сей день на многих царедворцах стоит опричное тавро. И все знают о том, кто персонально состоял в их рядах.

В тысяче той состояли избранные из избранных! Государь лично знал каждого опричника, каждого жаловал, с каждого и спрашивал.

Кто из опричного войска бестрепетно на битву шёл, на поле брани пал – уважения достойны.

Кто внутреннюю измену пресекал – уважения достойны двойне, считал Меньшой, ибо внешний ворот не скрывается, всегда на виду, а внутреннего попробуй-ка ещё распознай!.. Да и потом – внешнего ворога срубить на поле брани не зазорно, никто после пенять не станет. А вот как выявить, а потом на дыбу вздёрнуть ближнего своего, соотечественника, с которым до того за одним столом сидел, в одной сече участвовал… Опять же, родичи у казнённого останутся, с которыми потом встречаться, в глаза им смотреть – в которых укор непреходящий горит… С сыном или братом казнённого в битву вместе идти, спину ему доверять свою прикрывать… Нет, опричник, который боролся с внутренней изменой, достоин большего уважения, чем рядовой ратник, даже идущий на смертельный подвиг ради други своя!