Золотые купола (сборник)
– Что вы, – возмутился Алексей, – отсюда же лучше видно. Место всё равно пустовать будет, пусть сидит, – категорично произнёс он.
Воспитатель опешила, она не знала, кто перед ней сидит, и с мыслью «мало ли» ретировалась. Дмитрий показал большой палец на сжатом кулаке. Девчушка заметила это. Наклонившись вперёд, она снизу вверх с наглым интересом несколько секунд глядела Алексею в упор прямо в лицо и, ничего не сказав, откинулась обратно. Тот в свою очередь не на шутку стушевался. Дима на скамейке покатывался, охваченный немым, пантомимическим смехом. «Что сейчас о нём подумают, – забеспокоился Алексей, – парня сейчас судить будут, а он сидит на сцене и гогочет». Он оглядел сцену: слава Богу, прокурор ничего не заметила и он, повернувшись в зал, тут же наткнулся взглядом на женщину, сидящую прямо за девчушкой. Лицо её было красным, она, склонив голову пониже, прикрывала лицо ладонью и тоже едва сдерживала смех. С ощущением, что он – единственный в этом зале, кто ничего не понимает, Алексей повернулся обратно.
Точно в два били колокола на холме. И в тот же момент секретарь объявила:
– Прошу встать, суд идёт.
Все встали, встретили суд, сели. Процесс был скоротечным. Да и что тут было разбирать. Судья зачитал дело целиком. Допросили фигурантов – потерпевшего, подсудимого, да одного свидетеля, врача медсанчасти оказавшую первую помощь Сметанину. «Сметана» подошёл к трибуне в зале, точно его только что огрели поленом по голове, что-то бурчал себе под нос. В зале так никто и не понял, что он хотел сказать. Судья несколько раз делала ему замечания – говорить внятнее и громче, но всё было тщетным. Секретарь мотала головой, она не знала, что писать в протоколе. Наконец судья решила, что всё это пустое и выгнала его с трибуны. Пока «Сметана» стоял за трибуной, Холодов, с застывшей на лице иронией, не отрывал от него презрительного взгляда. Суд продолжался.
Женщина, сидевшая позади девчушки, была следователь Тихонова. Она без труда догадалась, кто была эта девочка и, естественно, тоже не могла сдержать смеха при виде того, что та вытворяла. Тихонова смотрела то на Холодова, то на девочку, и в какой-то момент у неё защемило сердце. Она видела перед собой две ещё не сформировавшиеся личности, которых постигла боль далеко не детской трагедии. Одна в свои двенадцать лет испытала на себе унижение и оскорбление, с детских лет потеряла женскую честь и достоинство. И это всё – только на пороге жизни. Второй, заступившись за неё, совершенно чужого для себя человека, идёт в колонию, дабы для всех её честь была сохранена. Наблюдая уже не в первый раз, как гордо держится Дима, и видя перед собой невинно оскорблённую девочку, у Тихоновой подступил ком к горлу, в глазах появилась подлая влага.
Между тем суд продолжался. Прокурор к тем двум годам запросил ещё два. Адвокат встал и что-то промямлил. Затронул трудное детство Дмитрия. Зачем-то заговорил о трудном экономическом положении в стране. О низкой зарплате воспитателей. Наговорил ещё какой-то ерунды и, наконец, попросил оправдательный приговор, совершенно ничем не мотивировав своей просьбы.
И вот – приговор. Он оказался неожиданным для всех. Судья вновь зачитывала содеянное Дмитрием. Затем сложением по каким-то статьям, действуя согласно пунктов этих статей, потом – на основании чего-то поглощение большего меньшим… в итоге осталось два года колонии для малолетних преступников. Услышав приговор, Дмитрий вскинул глаза на прокурора. Тот, в свою очередь, так же наблюдал реакцию подсудимого. Край губ прокурора заметно дёрнулся и появился слабый намёк на улыбку. Дмитрий перевёл взгляд на судью. Последняя, зачитав приговор до конца, также смотрела в упор на Холодов. И читалось – всего-навсего в её взгляде – «Что смогли!», ей не хватало только руками развести. Он и предположить не мог, что они всё знают, оттого не мог понять: отчего он получает к себе подобную милость. «Если будешь держать ЭТО в сердце, то сама жизнь протянет тебе руку», – вспомнилось ему неожиданно в этот миг.
Провожали Дмитрия в автозак всем детским домом. Кричали слова в поддержку, выкрикивались пожелания.
Дмитрий был доволен, он даже сравнил, что это – как в армию сходить. И мечта его о своём доме нисколько даже не отодвинулась. Он освободится, будучи ещё несовершеннолетним. Всего лишь два года, и он снова вернётся в эти стены. Напоследок Дима глянул на холм, на золотые купола, и запрыгнул в коробку автозака. Лязгнул засов клетки. Конвоир сидел у захлопнутой двери на скамейке, зачем-то безразлично разглядывал свои ногти, стряхивал невидимую пыль с коленей и поглядывал через окно на скопившуюся толпу детдомовцев возле автозака. Машина тронулась. Холодов ехал в колонию, и на душе его было спокойно. Вдруг вспомнились конопушки Ленки, вспомнились её чудачества на суде, вспомнился тренер и ещё, почему-то, следователь Тихонова. Машина уносила его всё дальше и дальше оттуда, где оставались самые близкие для него на сегодня люди.
Как только автозак скрылся за поворотом, детдомовцы стали расходиться. Только одно, совсем юное создание, хрупкое, как тростиночка, в простеньком, ситцевом, цветастом платьице, с веснушками на лице, долго шмыгало носом, размазывая слёзы по конопушкам, которых она уже нисколечко не стеснялась, и смотрела на уже пустую дорогу. А на холме били колокола…
Золотые купола
Вторая часть
Бабье лето! Оно развлекалось с природой, как только могло-выдумывало, кокетливо пестрило и дефилировало, по-разному, с причудами красками хвалилось. Рубинами рябин сотнями гроздьев прогибалось. Уж недолго, прилетят снегири, вволю полакомятся и устелют первый снег жатыми ягодами. Это скоро… А пока бабье лето так хорохорилось! Землю золотом осыпало. Солнечными лучами расстреливало. И всё живое быстрее под эти лучи торопилось – ими насытиться. Скудное лето нынче не баловало. А зима не за горами уж! Отслужив вечерню, отец Серафим направлялся домой. Душу его это самое бабье лето распирало во все стороны так, что и конца краю ей нет вовсе; даже грудь, казалось, для неё – простор бескрайний, и она там по этим просторам песни разные хороводом ходит. Танцы разные вприсядку не стесняется! – О как распирало отца Серафима! Благодать просто! Ноги его сами несли. Отчего он к реке свернул – сам того не понимал. Шёл совсем не туда, где дом был. Шёл и чувствовал непонятное влечение куда-то, словно как тянет его кто непонятно куда. Божий промысел необъясним. Бывает так: делаешь что-то, а потом сам себе же и не можешь объяснить, отчего так делал. Какое-то время он шёл по берегу, пока не вышел к заводи, заросшей густым ивовым кустарником. В одном месте он приметил: из кустов торчит бамбуковая удочка. Раздвигая кусты, преодолел заросли и оказался на маленькой полянке. Малец-рыбачок с бамбуковой двухколенкой удил рыбу. В школьной форме, в кедах… В стороне валялся портфель. В воде, в полуметре от берега воткнута рогатина. На ней висит наполовину в воде пакет, в нём рыба, мелочь – кошке на радость… Пескарь да сорожка.
То, что необъяснимо толкало Серафима – угомонилось. Он понял, что шёл сюда. Ему нужен был этот малец.
– Клюёт? – спросил отец Серафим.
– Не-а, – ответил малец и, помолчав, добавил: – мелочь, иногда, погода сменилась, – со знанием дела он повторял чьи-то чужие слова, слышанные им где-то тут же, на берегу, от взрослых рыбаков, – рыба этого не любит, – утверждал он по взрослому.
– Кошке сегодня пир будет, – говорил Серафим.
Тут малец присел, ловко подсёк снасть и вытащил на берег пескаря… не маленького… с ладонь в длину – для пескаря это возраст.
– Ого, кабанчик! – воскликнул он.
Только тогда, когда малец снимал рыбу с крючка, отец Серафим разглядел его. Он был белобрыс, жидковат на волос, худощав, но крепок. Серафим нередко видел его, порой так, что в то время он должен быть ещё в школе. А он с удочкой и почему-то с портфелем к реке направлялся. И тут – время уже позднее, а он всё на речке.
– Нет у нас кошки, – говорил малец. – Да что кошка, я и сам её жареную люблю.
– Тебя дома-то не потеряли? – забеспокоился Серафим.
– Не-а, – привычно бросил он, – мамка знает, что я на речке. Ждёт. Я ж рыбу принесу.
– Кто твоя мамка? – интересовался священник, не понимая: отчего он задаёт ему эти мало что значащие вопросы. – Город наш маленький, все на виду, многих знаю, тебя часто вижу, а чей ты – не ведаю.
– Учительницей была, – отвечал он.
– А теперь?
– А теперь… – он не знал, что говорить, замолчал. – Болеет, – тихо сказал он.
– Родитель твой чем занят? – не унимался Серафим.
– Вдвоём мы с мамкой. Папка помер, когда мне четыре года ещё было. Я его совсем не помню. В тот же год старшая сестрёнка потонула. С тех пор мамка и болеет.
Не переживал малец того горя, от того и говорил, как и не с ним это вовсе всё было. Мал тогда он ещё был. Не прочувствовал.
– В школу какую ходишь?
– В двадцать вторую, – отвечал малец.
* * *…Встреча та произошла ещё в сентябре. Уже месяц прошёл. Отец Серафим не успокаивался. Странное, непривычное беспокойство одолевало его. Всё время глаза мальца вспоминал… больные… не физическую боль в них видел он. Душа пацана болела. Отрешенный… Без веры тому, с кем говорит. Малец пребывал в каком-то другом мире… Своём. Сам себе его строил и в нём жил… В одиннадцать-то лет! Это непонятное беспокойство и двигало отцом Серафимом. Он побывал в школе, говорил с учителями. В неблагоприятной семье рос парень. Только с матерью. Он постеснялся тогда на речке сказать: болезнь матери было – пьянство. Семь лет назад она схоронила мужа. Он был шахтёром. Получил получку. Шёл домой со второй смены. И – не дошёл. Лихих людей всегда хватало… В кустах и нашли. Голову проломили, деньги забрали. Беда одна не приходит – пришла беда, отворяй ворота! Не предупредит: готовьтесь, мол. Спустя два месяца утонула старшая дочь. Семья была на пример многим. Она закончила пединститут, учила начальные классы. Он – шахтёр, дай Бог заработки были. Всё в доме было. Жили не хуже многих. Кто позавидовал…? Кто сглазил…? Сломила бабу беда. Выпьет стакан, оно и на душе легче, мир сразу в цвете, жизнь радует. Потеряла работу. Друзья отвернулись. В коллективе забыли. Вспоминают иногда, с сожалением – «сломало девку» – этим всё участие и ограничивалось. Стакан к стакану не заметила, как всё потеряла. Искать снова уже и сил нет. Не та уже, с пятном. Пятно это ни одна хлорка не возьмёт… Восстанавливать, не строить… Так и покатилось: встанет с похмелья, сына обстирает, если есть из чего – поесть приготовит, и опять… друзья-собутыльники… пьяной душу изольёт… Они и слушают, по-собутыльничьи так, по близкому поддержат, посочувствуют, слово скажут. Она-то и рада радёшенька – не безучастны к её беде люди.
Вот такая история открылась отцу Серафиму.
Повелось так, что теперь он временами справлялся в школе о мальце. Позвонит, узнает, если на уроках – успокоится. Нет – знает где искать. Найдёт на реке и в школу приведёт. Иногда и после уроков встретит.
* * *Старый опер, мент на пенсии дед Федот служил вахтёром. Суровым стражем стоял на воротах. Впускал, выпускал, следил за порядком как полагается, мышь незамеченной мимо него не пробежит. Дисциплина в нём со службы корнями сидит. Вообще-то любой желающий мог покинуть детский дом через дырки, во множестве имеющиеся в заборе по всему периметру, и тщательно замаскированные от всевидящего ока администрации, беспрестанно следившего за каждым воспитанником в отдельности. Хоть где, но только не мимо деда Федота. Сидит он на своём посту, чаи гоняет, усы гусарские поглаживает и спиной, по шагам знает, кто к воротам приближается. Ленка с ним дружбу завела. Поначалу дед посмеивался над её веснушками:
– Не отмыла! Лицо что, с утра не мыла?! – вечно он пытался ткнуть жёлтым, прокуренным пальцем ей в лицо. – Так с мылом надо! – хватал её за нос, и заливался в безудержном смехе.
Ленку поначалу это выводило из себя, она взрывалась, но дед так умело, по-доброму сглаживал свою вину, что она привыкла и перестала замечать его насмешки. К каждой встрече дед приберегал для неё две-три шоколадные конфеты. Бывало, частенько они сидели на скамейке и болтали от нечего делать, так просто, ни о чём. Конфеты от него она съедала не все. Часть раздавала малолеткам. Не только ради угощения. За информацию. С пользой. Им на радость, и «Сметана», гнида, покоя не имел. Они докладывали ей обо всём, что замечали запрещённого за «Сметаной».
Подружились они с Федотом. И дружба эта по службе в пользу и деду самому приходилась.
Ранним утром Надежда на работу шла. Миновала ворота, и тут вслед ей:
– Мне тут по случаю тайничок один открылся, – говорил ей дед Федот.
Надежда задержалась.
– Интересно, – повернулась она к нему.
– За хоздвором, под досками, в углу – ящичек с детскими шалостями прикопан.
– Как знаете?
– Профессиональное, – пожал он плечами.
– Чей?
– Пришибленного.
«Пришибленным» им звался «Сметана».
– Хорошо, я разберусь, – сказала Надежда, повернулась и пошла.
– Во-во, – кивал дед.
Ящик Надежда обнаружила без труда там, где и указал дед Федот. В ящике сигареты, немного денег, конфеты, отстрелянные охотничьи патроны, колода карт с голыми девицами и ещё разная никчёмная мелочь. «Сметана» отпирался недолго. Положение его было незавидным. Что такое назначенное ему наказание мыть три дня коридор по сравнению с тем, что он перенёс только что за последние пять минут от директора. С чувством облегчения покинул он кабинет директора. Волосы его были растрёпаны, весь красный, уши горят.
…Поздним вечером он драил полы. Ленка шла мимо.
– Вон там, в углу грязь оставил, – указала она ему, – три лучше, старайся, – с издёвкой приказывала она.
«Сметана» из-подо лба зло смотрел на неё. Он понимал, что это она доносит на него. Он не знал, как это она всё про него узнаёт.
* * *Отец Серафим уже какое-то время топтался у школы, пока не прозвенел звонок с последнего урока. Детвора высыпала на улицу. Играла, резвилась. Время развлечений, учёба на сегодняшний день закончилась. Он увидел его сразу, как только тот появился в дверях. Он ни с кем не играл. Или, может быть, с ним никто не играл… Кому он интересен. Сын пьяницы. Ничего у него нет. С завистью внимает чужим домашним радостям: кому что купили, кто где в выходные был, кто куда на следующие собирается… Нечем ему было похвастать перед сверстниками. Попросту неинтересный. Он отделился от школы и шёл прямо на отца Серафима.
– Отец Серафим! – опешил пацан.
Священник стоял и дожидался его. В руках был большой полиэтиленовый пакет.
– На реку с собой возьмешь? – спросил он.
– Рыбу удить умеете? – поинтересовался малец.
– Попробую, – неуверенно говорил Серафим, – не всё же я при церкви был. Было время, я, как и ты, на реке пацаном промышлял. Время было голодное… – отец Серафим сообразил, что ляпнул лишнего, и скорей перевёл разговор на другую тему. – Удочки свои где прячешь?
– Там, – парень махнул рукой, – у реки.
Малец на реке днями пропадал не оттого, что интерес у него особый к рыбной ловле был, а оттого, что дома пьяная мамка покоя не даст. Пьяным воспитанием займётся. И ещё оттого, что дома есть нечего. Наловит рыбы. Нажарит, поест и сыт. Тут ещё, поближе к вечеру, как сумерки сгустятся, слазит в сады невдалеке, как хозяева по домам разойдутся. Нарвёт с пяток яблок и обратно. Ловили его несколько раз. Бывало, одни простят, а на другой раз в комнату милиции сдадут. Кому попадёшь. Чаще отпускали. Иные понимали: что его судить – голоден, не наказывали. Щелки, где он в сады пролазил, только он знал, заборов не ломал, посадки не топтал.
– Пойдёмте, – предложил малец. Своим детским пониманием почувствовал искреннюю, отеческую заботу отца Серафима.
Доселе неизвестными отцу Серафиму тропками вёл его малец к реке. Непонятно как дорогу разбирал. С кочки на кочку, через болотину, не в обход, коротким путём. Малец весом, что лягушонок, кочки держат его, отец Серафим потяжелее, проваливается, все ноги промочил, но ничего, не жаловался, шёл за пацаном.
На сей раз он не к кустарнику не мелководье, а на крутой скальный берег, на глубину пришёл.
– Вчера просидел весь день на мели, хоть какая заблудившаяся бы клюнула, два пескаря, им-то чё нужно было, и те притихли, а мужики вчера тут сидели, окуньков по садку надёргали, – рассуждал малец.
Он привычно стащил ранец с плеча, раскрыл, что-то поворошил в нём, отыскал банку из-под майонеза, вынул из неё червя и наживил на крючок. Священник присел рядышком на корточки. И тут вспомнил о мешке, что таскал до сего времени за собой. С промоченными ногами, обеспокоенный завтрашней лихорадкой, он и вовсе едва не забыл о нём. «Так бы и унёс обратно, дурья башка», – посмеялся он про себя.
– Тебе это, – подал он его мальцу.
– Что там? – не понимал пацан.
– Посмотри, – говорил Серафим.
Парень взял пакет, раскрыл его и какое-то время рассматривал содержимое пакета. В сумке лежали новые вещи и немного еды. По-детски он был не готов к подобному.
– Зачем, – проговорил он. Совсем неожиданно для себя самого подал пакет обратно священнику. – Не надо.
Откуда-то всё то же детское понимание опять: церковь помогает бедным и беспомощным.
– Мы не бедные, – говорил он.
Серафим предполагал, что может обидеть парня подаянием, но думал, что так может случится, если он принесёт старые, ношеные вещи, может быть добротные, но кем-то ношеные, во многом количестве приносимые прихожанами. В пакете лежали вещи, купленные сегодня. Купленные на его скудную зарплату. Они были новые. И, как ему казалось модные. Он покупал их на рынке. Приметив подобное на детях из благополучных семей. Священник растерялся больше мальца.
– Возьми, – попросил отец Серафим. – Это скорее мне нужно, чем тебе подарок, – сухо проговорил он.
Перед мальцом был священник. Как ослушаться. С малых лет поп был для него чем-то непонятным, загадочным, совершенно отдалённым от того, многим большим чем то, где жил мальчик. Что-то обещающее для себя он видел в священнике. Пацан вытащил из пакета куртку – мечту многих его сверстников: тёплую, зимнюю, на пуху, с натуральным мехом оборки капюшона. Джинсы. Кроссовки.
Великоватые, к весне придутся в самый раз; и ещё в пакете был небольшой пакет с продуктами.
– Перекуси, – между прочим сказал Серафим.
Пакет имел в себе два яблока, два апельсина, булку, плитку шоколада и рогалик копченой колбасы. Он ел шоколад со вкусом… Не часто он его видел. Отправлял черные квадратики в рот и долго рассасывал их, растягивая удовольствие. Съел яблоко и апельсин. Остальное… Остальное он:
– Можно я это домой унесу, – попросил, – дома доем.
– Отчего же нельзя-то, – разрешил Серафим, – это же всё твоё.
– А вы что, не хотите? – неуверенно удивился он. Ему было непонятно: как можно не хотеть апельсины или тот же бутерброд с колбасой.
– Нет, – замотал головой священник, – брал-то я конечно же на двоих, видишь – всего по две штуки, но перекусил в церкви и теперь больше не хочу, – врал Серафим.
К колбасе и булке парень не притронулся, оставил на потом. Пацан аккуратно сложил вещи и продукты обратно в большой пакет. Махнул удилищем, булькнуло грузило, поплавок встал торчком и замер. На воде не было и ряби. На душе у двух человек на берегу стало у одного радостно, у другого спокойнее.
* * *Он любил браваду. Его привычку трогаться с места с пробуксовкой, резко, так, чтобы камни летели из-под колёс, так, чтоб рёв двигателя на всю улицу, так, чтоб все знали – это он едет, подростки заметили уже давно.
Компания поклялась не давать ему покоя ни днем, ни ночью. Надолго он запомнит Дмитрия Холодова! Вынесли они ему приговор.
Этим днём он как всегда резко рванул свою «Волгу» с места. Автомобиль быстро набрал скорость. Спидометра для него не существовало. Он наслаждался скоростью. Как вдруг машина совершенно неожиданно врезалась в невидимую преграду. Всё случилось так молниеносно, что он и не понял, что произошло. Головой влетел в лобовое стекло и разбил его. После удара не сразу и в себя-то пришёл. С трудом разбирал действительность. Перед машиной ничего и никого не было. «Волга» медленно, по инерции катилась вперёд только на передних колёсах и издавала страшный скрежет. Задних колёс под ней не было. Мост остался далеко позади. От него тянулся толстый стальной трос метров сорока в длину до бетонного столба, задом к которому он всегда по обыкновению ставил машину. Мост был вырван из-под машины с корнями и маслом истекал на дорогу.
Недалеко над сараем торчало три головы. Они любовались своим злодеянием.
– Е-е-ес! – воскликнула Ленка, спрыгнув с сарая. – Как мы его! А-то всё колёса, да колёса.
Неразлучная тройка «не разлей-вода-компания»: Ленка, Игорь и Олег были очень довольны собой. Они возвращались в детский дом. Их захлёстывали эмоции. Они бурно обсуждали свершившуюся месть.
– Пусть помнит Холодова! – в сердцах повторяла Ленка.
– Думаешь, он понял: за что его? – говорил Олег.
Игорь молчал, шёл и посмеивался.
– Ай! – ехидно махнула Ленка. – Всё равно пусть помнит. Что бы ещё ему придумать… – злорадно потирала она руки.
Никто не видел, как они тайком перед акцией покидали детский дом. Они так же сделали всё для того, чтобы их не увидели и по возвращению спустя три часа. Распахнув окно, они взобрались в читальный зал библиотеки. Комната всегда пустовала. Библиотека – не самое посещаемое детьми место. По целым дням тут никто не бывал. Захлопнув книги три часа тому назад, разложенные здесь на столах, они направились сдавать их библиотекарше.
– Начитались? – листала она сдаваемые книги в поисках порчи.
Библиотекарша была толстая, вредная, расфуфыренная и рыжая, и думала о себе, что она самая модная. Всю жизнь она работала на работах, где совершенно не надо было ничего делать. Сама пользы никому не делала и себе ничего не получила. Прожила жизнь, протирая табуретки. Ждала счастья и не дождалась. Как-то не липло оно к ней. Оттого и обозлилась тётка на весь белый свет. Оттого, что она там, и не любили ходить воспитанники детского дома в библиотеку. Кто только кто с ней повстречается, так уже через секунду ему начинало казаться, что он ей что-то должен. Взял и не хочет отдавать.
– Столы ровно оставили стоять, стулья составили? – злобно говорила она. – Я тут после вас порядок наводить не намерена.
– Всё нормально, – отвечал Игорь.
– Нормально, – передразнила она его. – Знаю я ваше нормально! Небось нацарапали гадостей на столах… Ну, не дай Бог – увижу что, – ворчала она.
Не отыскав в книгах никаких изъянов, она разочаровалась. Повода наказывать не нашлось. Она сгребла подмышку книги и направилась к стеллажам.
– Идите, – разрешила.
* * *Тоскливым серым ранним утром промозглого осеннего дня к подъезду ветхого двухэтажного дома подкатила синяя пассажирская «Газель» с чёрными тонированными стёклами. Из машины вышла группа из четырёх человек: женщина лет тридцати и три крепких мужчины постарше. Форменная одежда мужчин придавала особую официальность их визиту. Даже со стороны виделось: вряд ли кому будет по душе подобная процессия, направляющаяся лично к нему. Замусоленная кожаная папка уже не понятного цвета в руках женщины, три здоровых лба в форме… Подобные компании не приходят с добрыми намерениями, скажем, для того, чтобы поздравить с праздником… Тем более если это происходит так рано, так неожиданно и врасплох. Группа людей прошла в подъезд, старая лестница скрипела и стонала под тяжёлыми ботинками. Топот ног разнёсся по всему дому. Перед одной из квартир второго этажа они остановились. Забывшая про покраску дверь, протёртый порог, засаленное грязное пятно вокруг дверной ручки. От двери, сквозь щели тянуло запахом смеси перегара, прокуренного помещения и спёртого, сырого воздуха. Этот синюшный запах наполнил весь подъезд. Женщина нажала на кнопку звонка. Тишина. Звонок не работал. Провод в полуметре от кнопки был перерезан. Дальше визитёры стали будить обитателей нужной квартиры стуком. Сначала тихо. Не дождавшись ответа из-за двери, они стали барабанить по ней кулаками. Ранним утром слышимость превосходная. За дверью послышалось движение. За ней явно кто-то был. И этот кто-то на цыпочках отошёл от двери, после чего вновь наступила тишина. Один из мужчин в форме вышел на улицу и встал под окном, дабы исключить возможность побега через него. За дверями было всё так же тихо. Стук в дверь продолжили более яростно.
– Если сейчас же не откроете, то мы вынуждены будем выломать двери, – пригрозила женщина.
Продолжали беспрестанно стучать, наконец послышалось шарканье тапочек об пол с другой стороны двери, и они услышали хриплый, заспанный женский голос:
– Чё надо?
– Откройте судебным приставам, – ответили ей.
– Чё надо? – она была так пьяна, что не поняла: кто пришёл и что от неё хотят.
– Откройте дверь, – приказным тоном сказала женщина с кожаной папкой.