Журавль в клетке

Но, может быть, просто обида затмевала мне разум? Может быть, Соломатько все это знал и знает? Он обычный человек, а не роковой герой, приподнятый над суетой моим собственным воображением. И на самом деле он знает, как просыпаются только что с таким трудом уснувшие дети и больше не хотят спать, и как у них то растут, то выпадают зубки, то растут потом вкривь и вкось, как эти детки страшно дерутся и кусаются в детском саду, как болеют временами без остановки и падают головой вниз прямо у тебя на глазах, как вдруг перестают слушаться и начинают врать… Как выбирают не тех друзей, доверяя им все свои сокровенные тайны… И как они видят в тебе то, чего у тебя никогда и в помине не было, чтобы однажды бесповоротно разочароваться и никогда не простить тебе этого обмана…

Может, он знает и это, и многое другое? Только в его знании нет одного – нет меня и Маши. И нашего с ней мира.

Мы удостоверились, что Соломатько жив, здоров, убегать не собирается, отнесли-таки ему горячего кофе с бутербродами и вернулись обратно на веранду. Мне там больше нравилось, потому что идти внутрь дома мне не хотелось категорически. И вообще, меня чем дальше, тем больше раздражал чужой быт и мое в нем присутствие в качестве… лучше не определять – в каком именно.

– По-моему, надо его отпустить и ехать домой, – начала я уже раз в пятый, понимая, что Машу надо убедить, а не силой уволакивать отсюда.

– Так что – все напрасно? – вскинула на меня глаза Маша. – Ты это хочешь сказать? Расписаться в собственной слабости и глупости?

Я лишь покачала головой, услышав свое собственное любимое выражение. Как же прочно Маша его усвоила! А ведь вовсе не надо девочке бояться быть слабой и не самой умной, если только она не собирается прожить всю жизнь одна…

– Мам, на передачу ты все равно не успеешь… не успела бы. Ты позвонила на работу?

– Кстати. Может, ты позвонишь и скажешь, что пошутила?

Маша пододвинула ко мне мой же мобильный, отключенный со вчерашнего дня. Я сама на всякий случай отключила его перед сном – не хватало еще, чтобы позвонила какая-нибудь подружка или моя мама (кстати, надо ей срочно звонить и что-то врать…) или с работы стали бы уточнять, как себя чувствует бедная Маша…

– Звони, мам. Скажи, что я чувствую себя средне.

– Маша, я разберусь.

Я включила телефон и тут же посыпались отложенные сообщения. Моя мама: «Позвони!» «Позвони срочно!» «Немедленно позвони!» Понятно… Подружки не звонили и писем не писали, а вот с работы… Я даже в сердцах выключила телефон. Но тут же включила его снова. Ужас, ужас! Надо сосредоточиться и подумать, что сказать. Не хватало еще работу потерять из-за всей этой истории. Правда, у нас и так должны были быть рождественские каникулы, если не считать сегодняшней передачи… Хорошо еще, гости не очень важные – пара актрис не самых знаменитых и одна художница феминистического толка, которой отводилась роль зачинщицы драки.

По замыслу наших сценаристов она обязательно должна была взвиться до потолка от моего первого вопроса: «Как вы считаете, не стоит ли вообще запретить женщинам брать в руки кисти и краски? Пусть стоят у плиты, вытирают попы и носы детишкам и смиренно ждут указаний от умных и талантливых мужей, всеми силами стараясь им угодить и понравиться?»

Я взглянула на Машу – вряд ли она могла отдавать себе отчет, к чему могла привести вся ее затея… Мыслимое ли дело – сорвать передачу, которую двадцать пять человек готовили неделю и как минимум двадцать пять тысяч ждали! Половина одиннадцатого… А эфир – в одиннадцать двадцать… Нет, не успеть никак Я взяла телефон и вышла с террасы в прихожую. По-прежнему считаю, что врать при детях – лучший способ научить их врать самих. Ну вот, я не врала при Маше (если не считать истории с ее отцом – но она-то этого не знала, вроде как..) – и что? Она так легко и ловко провернула все это мероприятие, по крайней мере самую опасную его часть… Я заглянула на веранду:

– Так что у тебя? Сотрясение мозга?

– Ага, – вздохнула Маша, несчастными глазами глядя на меня. Кажется, она начала понимать, что затея ее оказалась не такой уж безобидной.

Я позвонила директору нашей передачи и, тяжело вздыхая, держа при этом на свободной руке пальцы крестом (ненавижу врать про здоровье – обязательно что-нибудь приключится, стоит только соврать), рассказала, стараясь не вдаваться в подробности, как так вышло, что я не пришла и не позвонила. Директор, зная меня как неисправимую трезвенницу и честную труженицу, вроде бы поверил, посочувствовал и спросил, в какой больнице Маша… Тут я быстро отключилась и написала ему сообщение: «Просят выключить телефон, не разрешают пользоваться на территории больницы. На днях обещают выписать».

Всю свою жизнь от вранья испытываю невероятно гадливое чувство – словно я испачкалась в собачьих какашках, причем не только ботинками, а вся целиком. Я вошла на террасу с твердым намерением так и сказать Маше.

– Мам, у тебя такой вид, как будто тебя накормили чем-то отвратительным, – и без моих слов прокомментировала Маша, пододвигая при этом к себе печенье и сахарницу.

– Маша!

– Я поняла, мам. Врать очень плохо. Тебя не выгонят с работы?

– Не знаю. Если посадят сейчас секретаря обзванивать больницы и выяснят, что ни в одной тебя нет, – выгонят обязательно.

– Меня поместили в Частную клинику, где пациенты на всякий случай лежат под чужими фамилиями.

– О господи, Маша… Где же ты научилась так ловко и быстро врать, малышка моя? – Я вздохнула.

Маша тоже вздохнула:

– Не знаю, мам. Наверно, у меня сильнее чувство самосохранения, чем у тебя.

– Надо хотя бы бабушке позвонить, сказать, что мы живы и здоровы.

– Я догадалась позвонить, пока ты выходила, – кивнула Маша. – И я не сказала ей, что у меня сотрясение мозга, не переживай. Сказала, что плохая связь, и еще, чтобы она ни с кем о нас не разговаривала, что так надо.

– Она успокоилась?

– Вроде бы…

Маша поудобнее устроилась в кресле и серьезно посмотрела на меня. Я поняла, что сейчас ее волнует что-то гораздо более глобальное, чем наше алиби или бабушкины нервные вопросы. И я оказалась права.

– Мам, а ты веришь в любовь? – спросила Маша, выключая и свой телефон тоже.

– Подходящее место и время для подобных разговоров.

– Не увиливай, пожалуйста. А что нам с тобой здесь еще делать?

– А что делают герои боевиков, у которых ты опыта набиралась?

– В карты режутся, или пьют, или тренируются в стрельбе. Или – вот, точно, это тебе понравится больше – заложников пытают.

Я покачала головой:

– Какой толк его пытать? Ты ж сама сказала, что все деньги у него в Цюрихе или где там еще.

Маша засмеялась:

– Вот видишь. Так что лучше про любовь.

Я смотрела на нее и думала – как же я скажу ей, что с годами любовь перестала казаться мне ценностью? По крайней мере высшей, какой казалась по юности? Считая этот вопрос практически невозможным для обсуждения с Машей, у которой все еще впереди, я завела разговор издалека:

– Понимаешь, Маша, мужчина, да и вообще просто человек, должен чего-то хотеть и добиваться этого.

– При чем тут это? Я тебя о другом спрашиваю.

– Подожди. Ну вот, а я не давала возможности твоему отцу чего-то хотеть. Потому что я предоставляла ему сразу все, чего он желал. Ему нечего было хотеть, ему стало скучно.

– Вот парадокс, правда, мам? – вздохнула Маша довольно равнодушно.

А я в очередной раз подумала: имею ли я право делиться с дочкой опытом своих разочарований, ведь ей еще предстоит самой и разочаровываться, и очаровываться. «Пусть лучше делом занимается!» – ворчливо подсказал мне мой почти сорокалетний внутренний голос, но в данном случае я попросила его заткнуться.

– Мам, а что, нельзя сделать так, чтобы прожить вместе много лет?

– Ну почему… Бывают же счастливые браки, счастливые семьи. А насчет того, что хорошее дело браком не назовешь, – явно пошутил кто-то, очень сильно обиженный.

Я подумала, что, наверно, рано рассказывать ей правду. Что это сама природа, в лице нашего таинственного и непостижимого Создателя, распорядилась – во имя сохранения и приумножения рода человеческого, – чтобы мужчина носился всю жизнь со своим ведерком, расплескивая его то здесь, то там. Чтобы было больше вариантов, чтобы мы были разные, чтобы нас было много, страдающих и мечтающих белковых организмов, производящих за всю жизнь в среднем двух себе подобных.

К тому же… Дело ведь не только в «ведерке», заставляющем мужчину изменять однажды найденный маршрут и постоянно крутить головой в поисках нового и волнующего. Я вот про себя точно знаю: если бы я не надоела Машиному отцу, он бы скорее всего надоел мне. Я не уверена, что стала бы долго терпеть Соломатькины выкрутасы, резкие смены настроения, хандру, увлечения другими девушками, если бы он был рядом.

А кто на самом деле знает, на какие только компромиссы не пришлось пойти тем счастливым парам, которые прожили двадцать-тридцать лет вместе? Сколько раз они предавали, изменяли? «Ни разу!» – тут же скажет мне чья-то верная жена. Но скажет ведь только за себя. А за то ведерко, что по документам принадлежит навеки ей одной, она все равно поклясться не сможет.

Или как, например, объяснить Маше, что нельзя любить мужчину больше, чем самое себя, и что в любви всегда один отдает, а второй берет. Кстати, кем лучше быть – первым или вторым, я лично так и не поняла.

И, наверно, надо разделить знание о продуманности и взвешенности поступков и об искренности в любви. То есть в один день рассказать, что для сохранения целостности головы нельзя нестись на крыльях любви очертя эту самую голову – можно разбить и ее, и собственную жизнь, как минимум. А в другой день объяснить, что если все продумывать, просчитывать, взвешивать, то никогда не узнаешь разницы между занятиями в тренажерном зале и близостью с мужчиной.

А может, лучше совсем ничего не говорить, чтобы росла моя Маша, как трава, и сама выбирала, где и когда разбивать голову, и чью, собственно?..

Вообще-то насчет искренности и откровенности в отношениях с мужчинами я бы и хотела рассказать дочке одну поучительную историю – да не могу она все-таки мала еще. К тому же я всегда трусливо надеюсь, что с подобными историями Машу ознакомит кто-нибудь другой.

А история такова. Один из первых мужей моей лучшей подружки Ляльки, Гаврюша, понравился ей своей наивностью и простотой, показавшейся Ляле искренностью и неиспорченностью. Уже на свадьбе он подвел Лялю: выпив лишнего и рыдая, рассказал всем интересующимся, как и за что била его в детстве злая мама, а затем первая жена. Перебравшись жить к Ляле, Гаврюша ежедневно за завтраком пытался обсуждать проблемы своего пищеварения. Лялька, как могла, отсмеивалась и останавливала его откровенности. Но когда молодой муж, укладываясь спать, стал регулярно махать одеялом, чтобы проветрить уютное гнездышко, трогательно сообщая Ляльке: «Ой, я пукнул…» и ожидая, что она умилится, подружка моя поняла, что, вероятно, ошиблась в своем выборе. И все-таки месяца два после свадьбы она терпела, потому что была влюблена. Когда же острота чувств прошла, она попросила Гаврюшу делать это в отдельных, специально отведенных местах.

Гаврюша не обиделся, лишь объяснил ей: «Понимаешь, Ляля, я хочу, чтобы мы знали друг о друге все. Ты же мне теперь родной человек, правда? А с родным человеком надо быть во всем искренним, запомни!» Гаврюша, который ничего в жизни не умел, кроме как тщательно пережевывать пищу с закрытым ртом, был изгнан с хохотом жестокой Лялькой через четыре месяца после свадьбы. Сама же она, отдохнув пару неделек, влюбилась в известного адвоката, человека обаятельного, но сдержанного и закрытого.

Так что мне сказать Маше насчет искренности с мужчинами? «Маша, вот смотри. Я во всем следовала велению сердца, и в результате воспитываю тебя одна. Но зато я смело могу сказать, что была когда-то по-настоящему счастлива в любви». Пустые и ничего не значащие слова. А вот наша тетя Ляля, к примеру, говорит: «Чтобы мужья не изменяли, их надо менять хотя бы раз в пять лет». И она при этом тоже искренна, следует велению сердца, была счастлива в любви, и не раз.

К тому же с появлением Маши я узнала, что та бесконечная любовь, которую я испытывала когда-то к ее папаше, считая пределом своих возможностей на эту тему, на самом деле не предел. Только там – в перечеркнутой жизни с ее отцом – я чаще всего хотела умереть от любви.

В новой жизни с крохотной Машей мое сердце тоже разрывалось от любви и нежности, но я хотела – жить! Первые годы после ее рождения, уложив ее спать, я часто проваливалась в тревожный и чуткий сон вслед за ней, а потом просыпалась и все думала о том, как глупо, как необъяснимо коротка жизнь. И как она прекрасна и бесценна. Потому что в ней есть Маша.

Я хотела жить и быть здоровой, полной сил, потому что я была нужна моей маленькой дочке с ее светлым нравом, веселыми шоколадными глазками и золотистыми волосиками, которые пахли молочком и медом. И все самое лучшее было еще впереди. Что, кстати, оказалось правдой.

Конечно, мой опыт спорен и однобок. Ведь сколько найдется счастливых или, как бы сказала Лялька, удовлетворенных женщин, которые счастливы как раз тем, что сумели как-то обойтись без сильных чувств и никогда ни о ком не страдали. А значит, так безумно и не любили. Ну и что? А зачем любить – вот так? С прогулками по парапету моста в моменты отчаяния, со всеми прочими экстремальными атрибутами сумасшедшей любви? Теперь уже я очень сомневаюсь, что такая любовь и есть наивысшее счастье – забыв себя, потеряться в любви на год-другой, а потом всю жизнь вспоминать об этом и еще гордиться своей исключительностью: «Вот, я любила, а вы все – нет!»

Все-таки, наверно, к сорока годам, по секрету от Маши, я примкну к удовлетворенным, а ей скажу: счастье как раз в том, чтобы никогда не реветь ночами в пустой квартире, никогда не потерять ощущение ценности своей коротенькой жизни, никогда не замкнуться в глухом одиночестве собственного страдания и не прийти к выводу о ненужности любви вообще. Особенно большой любви, с полной потерей головы. Любви, от которой родилась моя Маша.