Финал новогодней пьесы

Глава І

Журналисточка была весьма и весьма смазливая. Аккуратное овальное личико, атласная каштановая челочка до самых бровей, большие блестящие глаза с длиннющими ресницами и к тому же родинка над четко очерченной верхней губкой. Журналисточка то и дело задумчиво подносила шариковую ручку к маленькому ротику, округляя его буквой «о», и, разумеется, знала, что выглядит в этот момент безумно сексуально.

А вообще-то, честно признала Марша, – она, эта журналисточка, была по-настоящему красивая.

И Франсис, естественно, не мог этого не заметить.

Журналисточка лукаво повела бровями, покусывая ручку, а Франсис небрежно пригладил указательным пальцем усы. Еще неделю назад там было нечего приглаживать, зато кололось более чем чувствительно. Вспомнив об этом, Марша усмехнулась и решила не обращать внимания на барышню напротив. И вообще, следовало бы сосредоточиться.

Хотя Три мушкетера по-прежнему отмалчивались, – несмотря на то, что в анонсе пресс-конференции упор делался именно на их имена. За длинным столом восседали также директор и главный режиссер театра, оба с юными пресс-секретаршами, тощая пожилая дама-помреж и сценический красавец Артур Кларидж, – в миру, как оказалось, довольно потрепанный жизнью блеклый веснушчатый блондин, едва заметный за клубком кабелей, микрофонов и диктофонов.

И все они с наслаждением разглагольствовали о предстоящей премьере и на смежные темы, греясь в лучах теплого желтого света над столом. В остальной части помещения свет был нормальный, белый, и снующие мимо Марши телеоператоры тихо ругались, поминутно меняя баланс камер. В подобные тонкости ее посвятил Франсис, за три года работы менеджером пресс-центра изучивший всю подноготную таких сборищ, как он это называл.

Марша улыбнулась. Франсис сидел рядом, она видела его в профиль. Красивый, энергичный, стремительный. Ее мужчина.

А Три мушкетера молчали – такое чувство, что вся эта пресс-конференция забавляла их не меньше, чем Франсиса. Только в самом начале невысокий, квадратный, подозрительно черноволосый Филип Фальски объявил, что им, драматургам-соавторам, совершенно невыгодно убивать интригу, заранее излагая сюжет пьесы. Больше они не проронили ни слова.

Но Франсис говорил, что с пресс-конференции надо брать абсолютно все, а уже потом разбираться, что из взятого можно использовать. Что ж, Марша пыталась так и делать. С переменным успехом.

– Бен Уэст, Си-Эн-Би. У меня вопрос к господину директору. Прогнозируете ли вы, что новая пьеса даст большие сборы, нежели «Снежинка и Музыкант»? И если да, на чем основаны ваши предположения?

Директор театра говорил так быстро, словно отстреливался из пулемета, и Марша сокращала слова до одной-двух букв, понимая, что вряд ли потом сумеет что-либо понять в этих записях. Она попыталась отыскать взглядом свой диктофон в общей груде звукозаписывающих устройств. Вроде бы удалось, только на нем одном была ярко-зеленая петелька, – но горит ли лампочка, отсюда все равно не разглядеть. И Марша – черт его знает, почему, – могла бы поклясться, что не горит.

– Тина Паркинсон, «Театральная жизнь». Когда вы планируете начать репетиции на большой сцене?

Журналисточка изящно перегнулась через стол и шепотом спросила Франсиса:

– Вы из какой газеты?

– «Древняя башня», – он и глазом не моргнул, называя элитарный и страшно дорогой столичный журнал. Барышня изумленно подняла тонкие бровки, и они скрылись за блестящей, волосок к волоску, челкой. Ну как, скажите, можно уложить волосы настолько гладко? У Марши это никогда не получалось. Никогда.

– А я из «Обозрения», – шепнула журналисточка. – Вы, наверное, не знаете, это небольшая газета.

– Лу Эванс, «Светский вестник». Господин Кларидж, вы не впервые играете главную роль в пьесах, принадлежащих перу этих авторов. Скажите, чем для вас интересен новый образ и будет ли по-прежнему вашей партнершей…

На букве «р» в фамилии «Кларидж» кончилась паста. А актер, как назло, отвечал пространно, приводя любопытные подробности из собственной и чужой личной жизни. А впрочем, ну его. Ее интересуют прежде всего драматурги. Три мушкетера, и точка.

Она прикрыла глаза и попыталась проговорить про себя заготовленный вопрос. «Марша Брассен, свободный журналист…»

– Интересно, должно быть, работать в таком журнале?

Шепот журналисточки звучал мягко, ласково, вкрадчиво. Прилизанная кошечка. Ее тонкие пальчики – разумеется, с безупречным маникюром темно-вишневого цвета, – меленько барабанили по столу слишком близко к большой узкой руке Франсиса. Ну сколько можно, в конце концов?

Марша протянула руку и положила сверху на его кисть. И с привычным ироническим удовлетворением оглядела собственные пальцы – вот, как раз такие один писатель-классик называл похожими на сосиски. И маникюр никак не сделать, потому что ногти расходятся вверх в форме трапеции, и нижние фаланги заметно поросли рыжими волосками…

Зато на безымянном пальце, – или безымянной сосиске, если хотите, – обручальное кольцо.

Журналисточка заметила это и больше не интересовалась преимуществами работы в элитарном журнале «Древняя башня».

– Господа журналисты, время пресс-конференции истекает. Последний вопрос, пожалуйста.

Марша вздрогнула. Как это?! Вопрос, ее вопрос… Тот самый, по которому Три мушкетера запомнят ее, оценят эрудицию и остроумие, и после никак не смогут отказать в эксклюзивном интервью… Интервью драматурги-соавторы давали редко, предпочитая отмалчиваться или отшучиваться на таких вот пресс-конференциях. Оно должно было стать неплохим началом журналистской карьеры Марши…

«Не тушуйся, не спи и ломись напролом, – сказал Франсис накануне. – Они все так делают, эти журналюги. У тебя все получится».

Она лихорадочно вскинула руку. Вопрос… Надо срочно вспомнить точную, красивую формулировку… «Марша Брассен, свободный жур…»

– Лара Штиль, «Обозрение». У меня вопрос к господам Мушкетерам. Откройте секрет – как вы пишете втроем?

Ну вот, а он уже поверил, что сегодня этого вопроса не зададут.

На коленях у Джозефа Сведена лежала книжка. Маленькая, в мягкой обложке. Даже если бы она соскользнула на пол, когда он поднимал глаза и улыбался телекамерам, журналисты все равно ничего бы не заметили. Нагнулся бы потом, – мало ли, может, шнурок развязался…

Джозеф вздохнул и продолжал читать. На классический вопрос традиционно отвечал Филип Фальски. Фил пожимал плечами и, бесхитростно глядя в глаза очередному «оригиналу», выдавал барабанной дробью:

– Очень просто. Как братья Гонкуры. Пока Эдмон бегает по театрам, Жюль стережет рукопись, чтобы не украли соседи.

Иногда журналист не понимал, что из него делают дурака, и серьезно задавал встречный вопрос: «А третий?» Но чаще эту фразу весело выкрикивал кто-нибудь с места. Так или иначе, отвечать приходилось, и это обычно делал Альберт Сон.

Ал выпрямлялся во весь рост – два ноль пять, это всегда впечатляло аудиторию. В наступившей тишине пролетали мухи и звучал негромкий голос Альберта:

– Но ведь кто-то и писать должен.

Джозеф в этой комедии не участвовал, поэтому сейчас со спокойной совестью вернулся к раскрытой книжке на коленях. Хотелось бы дочитать хотя бы кульминационную главу, остальное можно по диагонали просмотреть в метро. С тем, чтобы, вернувшись домой, сразу сесть за проверку ученических сочинений и безошибочно вычислить, кто из пятнадцатилетних оболтусов удосужился прочесть программное произведение, а кто решил, что Шведу покатят и фантазии на тему двух страничек критики из учебника.

В зале грохнул взрыв смеха по поводу ответа Фила, и Сведен поморщился, пытаясь отключиться от посторонних звуков, – чтобы сосредоточиться на школьной книжке.

И чтобы не слышать этого: «Но ведь кто-то и писать должен»…

Он вздрогнул, обнаружив, что все вокруг начали подниматься с мест.

– Пресс-конференция окончена. Напоминаю, что сегодня с нами были известные драматурги Джозеф Сведен, Альберт Сон и Филип Фальски, – всеми любимые Три мушкетера, – а также…

Джозеф поморщился. Вульгарная кличка «Три мушкетера» коробила его еще больше, чем школьное прозвище «Швед», – наверное, потому что она обычно звучала в гораздо более официальной обстановке. На самом деле у них не было общего псевдонима, хотя Ал часто шутил, что «Сведен, Сон и Фальски» звучит примерно так же, как «Смит, Браун и сыновья». Но они были уже слишком популярны, чтобы что-то менять. Однако это нелепое «господа Мушкетеры»… черт возьми!

Вокруг замельтешили фотографы и телеоператоры, стараясь запечатлеть героев будущих репортажей в более-менее неформальной обстановке. Джозеф пробирался к выходу, – пожалуй, чересчур стремительно, – но горький опыт учил, что именно на таких «неформальных» кадрах можно запросто оказаться в опасной близости к какой-нибудь смазливенькой барышне. Хельга этого не понимала. То есть, она скорбно твердила, что все понимает, но ведь были соседки и сослуживицы, покупавшие те же газеты и смотревшие те же каналы. В общем, без последствий подобные накладки не оставались.

Ни Фил, ни Альберт не были женаты!..

– Господин Сведен, простите, можно вас на минутку…

Он резко обернулся. Что там еще?

Девушка была приземистая и округлая, как бочонок. Неопределенно-светлые растрепанные волосы, бесцветное лицо в бледных веснушках. На ней болталась бесформенная клетчатая рубаха, а толстые бедра обтягивали, треща по швам, потертые джинсы. Абсолютно незапоминающийся образ, профессионально отметил он. Единственное яркое пятно – зеленая петелька от диктофона на запястье.

Та-ак, диктофон.

– Меня зовут Марша Брассен, – ну разумеется, эти знакомые нахальные журналистские интонации, – я свободный…

Мимо прошел Филип, оживленно беседуя с директором театра. Джозеф поискал глазами Ала, что было нетрудно, – высоченный соавтор прислонился к стене по ту сторону стола, а рядом, запрокинув голову, едва не подпрыгивала симпатичная девчушка, вооруженная таким же точно диктофоном. Что ж, Альберту можно. Он никогда не упускал подобных ситуаций с участием привлекательных девиц, – и, что характерно, после этих знакомств никаких интервью в прессе не появлялось.

Джозеф повернулся к блеклой представительнице самой свободной в мире профессии и предельно учтиво произнес:

– Госпожа Брассен, я не даю интервью.

Собственно, ему было безразлично, расплачется она или нет. Хотя очень на то походило. Примерно так же дрожат подбородки у барышень, приходящих на экзамен, не имея ни малейшего представления о биографии Шекспира. А потом по школе ходят легенды о зверствах Шведа, – и что прикажете делать?

Он вспомнил о кипе сочинений на своем письменном столе. Два класса, это как минимум штук сорок, – если не все сдали. Работы часов до трех ночи, не меньше.

И еще: «Но ведь кто-то и писать должен»…

– Господа журналисты! – разнеслось по залу.

Полуплачущая девушка повернула голову, и Сведен, воспользовавшись этим, продолжил двигаться к выходу.

– Желающих получить аккредитацию и билеты на новогоднюю премьеру спектакля по пьесе Сведена, Сона и Фальски «Жизнь и мечта» просим подойти к столу.

Джозефу пришлось распластаться по стене, спасаясь от совершившей резкий поворот на сто восемьдесят градусов человеческой лавины. Вот ради этого вы сюда и пришли, зло подумал он. Как всегда. И саркастически усмехнулся – он был уверен, что объявление об аккредитации и билетах запоздало не по недосмотру, а потому, что обслуживающий персонал пресс-центра разделяет его, Сведена, чувства. Неплохая шутка: заставить побегать всех этих бумаго- и пленкомарателей. Послышался крик, затем ругательства, – похоже, в давке едва не разбили чью-то камеру, – и к месту происшествия бросился красивый парень с небольшими усами, видимо, здешний служащий. Джозеф заметил, что по пути парня пыталась остановить та самая серенькая девица в джинсах, но он не обратил на нее ни малейшего внимания.

Теперь точно разревется.

Да, кстати, – сорок сочинений.

Он вышел в вестибюль. Тут было на удивление безлюдно, только несколько телеоператоров угрюмо складывали штативы. У самого выхода Филип все еще беседовал с директором театра. Тот понимающе кивал и периодически делал знаки молоденькой пресс-секретарше, которая записывала распоряжения в блокнот.

«Пока Эдмон бегает по редакциям… тьфу, по театрам…» Чистая правда. Организационными вопросами всегда занимался Фил.

Поравнявшись с этой троицей, Джозеф вежливо поднял руку в знак прощания, но Филип, не оборачиваясь, жестом попросил его остаться.

Какого черта?!

Неплохо было бы высказать это и кое-что еще вслух, но Сведен только пожал плечами и, присев на подоконник, раскрыл свою программную книжку.

И практически дочитывал ее, когда Фил наконец распростился с директором и его секретаршей. Все это время вестибюль пересекали по одному и небольшими группками счастливые аккредитованные и обилеченные журналисты. Джозеф воспринимал их боковым зрением как безликие и бесплотные тени, так что черт его знает, достался ли билет бочкообразной обиженной дурочке…

– Скучаешь, Джо?

Одна из теней подлиннее оказалась Алом. Соавтор боком опустился на подоконник и послал в окно воздушный поцелуй. Джозеф не стал спрашивать, кому.

– Значит так, ребята, – деловым тоном начал Фил. – Дата премьеры назначена, пригласительные распределены, билеты вот-вот поступят в продажу. Наш процент я отстоял, этот гад хотел спустить на тормозах и зажать чуть не половину. Кларидж и его девчонка готовы, она даже отказалась от какого-то там турне. Для декораций удалось заполучить самого Меннерса, это большая удача. Костюмы… ладно, на днях утрясу. Так что…

Он сделал паузу, перевел дыхание и закончил:

– Так что нам осталось только написать эту чертову пьесу.

Раскрутить Сона на рукопись пьесы так и не удалось – а жаль.

Собственно, было бы достаточно просто пробежать по диагонали первое действие, чтобы накатать строк на двадцать интригующий анонс и пустить врезом к интервью. Получилось бы самое то, что надо.

Лара Штиль пожала плечами, вспоминая жалкие, неубедительные отговорки драматурга. Как в той сказке про слоненка: удивительно, как это некоторые не понимают собственной выгоды! Или же цитата попроще: сам дурак.

Лара повернула ключ в замке входной двери, распахнула створку и, не переступая порога, запустила руку внутрь и нашарила на стене выключатель. Не то что бы она действительно боялась темноты… просто неуютно и неприятно – эта пустая черная прихожая изо дня в день. Но не оставлять же свет включенным круглые сутки. Глупо и накладно.

Сегодня по дороге домой она чуть было не попала под грузовик. Жутко перепугалась… хотя нет, в тот момент не успела, а дрожать задним числом может только законченная невротичка. Конечно, сердце застучало раза в полтора быстрее… а потом, когда она уже шагала через заснеженный парк, в голову полезли всякие довольно смешные мысли. Вот если бы тот грузовик занесло на пару метров подальше, – все-таки гололед опасная штука, – вот если бы? Соседи по площадке решили бы, что она уехала в командировку, – конечно, деловая женщина, журналистка. Раньше чем через две недели никто бы не спохватился. На работе… девяносто процентов, что ее отсутствие приняли бы за демонстративное увольнение по собственному желанию, если вспомнить вчерашнюю очередную ссору со Стариком. Друзья, – назовем их так, не жалко, – может, нагрянули бы раз-другой в гости, поцеловались с замком и успокоились на ближайший месяц. Ну, а с матерью вообще глухой вариант, они уже полгода не переписывались…

Поднимаясь по лестнице, Лара вслух рассмеялась. Дура. Все было бы совсем не так, у нее же при себе служебное удостоверение и штук двадцать визиток. Уже завтра утром в редакцию бы позвонили, Рокси бы вскрикнула, а Вероника, подслушав разговор по параллельному телефону, громко разрыдалась бы, чтобы предоставить Бобу возможность принести ей воды. Старик со скорбной физиономией внес бы в квартальную смету расходы на похороны, и все. Нет, не все: дали бы некролог на последней полосе. Строк на пятнадцать. Или же на сорок с фотографией, – если бы «Обозрению», как всегда, катастрофически не хватало материалов в номер. Теперь все.

А вообще, последний раз она фантазировала на тему собственной смерти лет в восемь. Дорожно-транспортное происшествие, к тому же несостоявшееся – еще не повод впадать в детство.

Лара вошла в прихожую и повесила на крючок пушистую белую шубку. Мельком взглянула в зеркало: на волосах переливались крупными каплями бывшие снежинки, а челка распалась на отдельные пряди. В такую погоду надо бы ее все-таки лакировать… а ну его, жалко портить волосы. Отражение в зеркале само по себе сложило губки буквой «о», и Лара громко расхохоталась. Ну красивая, красивая… Знаешь ведь, что никому нет до этого дела.

Тот журналист из «Древней башни» по-настоящему понравился ей, – и что с того? Очередное подтверждение давно открытого правила: всех, кто способен ей понравиться, давно расхватали такие вот бесцветные дурнушки, лоснящиеся от самодовольного чувства собственности.

И пусть их.

Надо работать.

Но сначала она все же прошла в ванную, там, держа руки под горячей водой, решила, что очень замерзла, и забралась под душ. И только через полчаса, в махровом халате и с полотенцем на мокрых волосах, Лара устроилась с ногами в кресле перед компьютером.

Жалко все-таки, что не получилось просмотреть рукопись пьесы. Придется привязать начало к чему-нибудь другому. Например, к этому неофициальному псевдониму Сведена, Сона и Фальски – Три мушкетера. Кто из них кто? Вернее, кто из них Альберт Сон? Так, вроде бы неплохая идея…

«Огромный рост Портоса, благородная бледность Атоса и утонченная хитрость Арамиса в глазах. Таким образом, Альберт Сон в интервью нашей газете с полным правом выступает от имени всей отважной троицы из любимого романа. А значит – и от имени знаменитого триумвирата драматургов…»

Не стоит. Черт его знает, какие у них на самом деле отношения. Кто-нибудь, – этот Фальски, например, – может придраться к какой-то запятой, идущей якобы от его имени, – и подать, чего доброго, в суд…

Ей захотелось есть. Действительно, что за работа на голодный желудок. Лара стерла написанные строчки, выключила компьютер и направилась на кухню, прихватив диктофон с наушниками. В процессе приготовления ужина можно, чтобы не терять времени, прослушать кассету перед расшифровкой.

«– Лара Штиль, «Обозрение». Господин Сон, не могли бы вы… – Мог бы. Для вас – все, что угодно».

Она распахнула холодильник и придирчиво оглядела содержимое. Связываться с килограммом мороженой рыбы не хотелось. Вообще-то сама она ни за что не купила бы эту гадость, но Рокси с обворожительной улыбкой сообщила, что сразу после работы идет на концерт, а редакционный холодильник, как назло, не работал. Конечно, можно было бы отказаться, улыбнувшись еще обворожительнее, но через пару дней Лара собиралась просить Рокси взять на себя заказуху с министром культуры. Ладно, на выходных придется повозиться с этой камбалой. На верхней полке долеживал свое коротенький хвостик копченой колбасы. Лара извлекла его, а также две отваренные вчера утром картофелины в мундирах, полбатона и банку с майонезом.

Роскошный бутерброд на ужин готовится так:

Треть разрезанного вдоль батона. Тонкий слой майонеза. Нарезанная кружочками картошка, посыпать солью, опять тонкий слой майонеза. Два прозрачных кольца колбасы, после чего оставшийся хвостик можно выбросить. Тонкий слой майонеза, вторая картофелина. Посолить и теперь уже как следует намазать майонезом. Поколебавшись, Лара очистила пару долек чеснока и, нарезав микроскопическими колечками, увенчала ими сооружение.

Сегодня уже не придется брать интервью и тем более целоваться.

Она поставила на плиту чайник и, облизнувшись, поднесла супербутерброд к широко раскрытому рту.

«– Господин Сон, помните тот вопрос, который я задала на пресс-конференции? Вы с господином Фальски неплохо отшутились, но я уверена, что это не единственный вариант… – Вы знаете, я тоже уверен. Но…»

От бутерброда оставался крошечный огрызок, когда последний картофельный кружочек выскользнул из-под измазанных в майонезе пальцев и шлепнулся на пол. Лара тихо чертыхнулась.

От кассеты в диктофоне осталось тонкое колечко непрослушанной пленки, когда стало понятно, что интервью никуда не годится.

Лара медленно стянула наушники, и дружелюбный, обаятельный голос Альберта Сона превратился в далекий неразличимый лепет. Окутанный паром чайник выкипел до дна и сменил укоризненное бульканье на угрожающие шипение и свист. Лара автоматически протянула руку к плите и повернула вентиль.

Но как же это?

Когда они болтали в углу конференц-зала, игнорируя ломящихся напролом к вожделенным билетам газетчиков, радийщиков и телевизионщиков, это было так весело, легко, непринужденно. Высоченный драматург с прищуренными серыми глазами и русой бородкой оказался замечательным собеседником. Лара то и дело прыскала со смеху, как девчонка, новые вопросы рождались у нее экспромтом, цепляясь один за другой, и практически ни разу не пришлось прибегнуть к домашним заготовкам. Как будто она была знакома с ним всю жизнь, как будто они с детства росли на одних и тех же играх и книгах, как будто… Альберт Сон полностью раскрывался перед ней, и это было гарантией не то что удачного – замечательного интервью…

На пленке сохранились и ее нелепые смешки, и глупые вопросы, и его ответы – совершенно пустые, дешевые хохмы.

Такого с ней еще не случалось. Никогда.

Лара вернулась в комнату, села за компьютер и принялась расшифровывать кассету. До единого слова, до междометия, до запятой. Так или иначе, она обязана выжать из этого хоть что-нибудь. Пусть не на полосу, как она рассчитывала, – хотя бы на подвал этот чертов мушкетер должен был наговорить…

Пустая трата времени.

Кассета снова докрутилась почти до конца. Лара пробежала глазами расшифрованный текст и всерьез захотела плакать. Если такое интервью по недосмотру пойдет в номер, на следующий день она с треском вылетит из «Обозрения». И вообще, ни одна газета больше не возьмет ни строчки, подписанной Ларой Штиль.

Но как же?!

Такой умный, добродушный, большой и мужественный человек. Мужчина!

И она, озабоченная идиотка, доверчиво подставившая уши под километры отборных спагетти.

Естественно, он сделал это специально. Заболтал, обаял, заморочил голову, заставил пойти у него на поводу. Возможно, использовал и какие-то гипнотические приемы. Одним словом, виртуозно, со знанием дела поиздевался над ней.

Она нажала кнопку диктофона, и кассета поползла дальше, отматывая последние секунды.

«– Спасибо за интервью, господин Сон. – Пожалуйста. Кстати, что вы делаете сегодня вечером? Молчите, я сам угадаю. Вы будете расшифровывать эту свою кассету и крыть меня последними словами. А я тем временем буду ждать вас. В кафе «Плезир», в семь часов. – Господин Сон, я… – Естественно, вы не сможете, у вас же работа. Но это не имеет значения. Я буду ждать вас всю неделю, каждый день, там же, в то же время. Идет? – Идет!»

Скорее всего, он врал. Но Лара была готова прямо сейчас съездить в этот самый «Плезир» даже ради виртуальной возможности высказать этому мерзавцу все, что она о нем думает. И, если получится, дать по морде.

Не получится, по крайней мере сегодня. Она же вымыла голову и ела чеснок.

И уже восемь часов.

Было уже восемь часов.

Запах из просто вкусного стал совершенно потрясающим. Марша еще раз взглянула на часы, открыла духовку и наполовину выдвинула решетку.

Корочка из расплавленного сыра как следует запеклась и сделалась розоватой, а ближе к внутреннему краю духовки – даже светло-коричневой. Не вставая с корточек, Марша нащупала прихватку и развернула глубокую сковороду без ручки на сто восемьдесят градусов. Благоухающий пряностями соус пузырился и булькал на дне, – пожалуй, стоило дать ему выкипеть еще на самое чуть-чуть. Затем она попробовала ножом мясо – мягкое, все шесть слоев. Отрезала с краю микроскопический кусочек и положила в рот. Очень даже ничего. Можно было бы, конечно, добавить пару долек чеснока… нет, Франсис любит именно так.

Она выключила духовку, оставив мясо доходить внутри. Мелко нашинкованная зелень уже дожидалась в мисочке, – «посыпать перед подачей на стол», написали бы в кулинарной книге. Книгами Марша не пользовалась никогда. По рецептам готовят лекарства в аптеке, а не ужин для любимого человека. Для мужа. Для Франсиса.

Восемь часов, время его возвращения с работы. Она, как всегда, подгадала с ужином точно. Чтобы не пришлось ни ждать, видя голодные глаза Франсиса и поминутно бегая на кухню тыкать ножом в твердое мясо, ни разогревать остывшее блюдо – вкус ведь уже совсем не тот.