Финал новогодней пьесы
Она протерла стол, расставила тарелки, еще раз, заглянув в духовку, оценила цвет сырной корочки, выключила свет и ушла с кухни. Запах был более чем аппетитный, а Марша и сама ощутимо проголодалась со времени короткого перекуса в буфете на работе Франсиса. Вареные сосиски с кетчупом, микроскопический салатик и немного картошки-фри – красиво нарезанной зубчатыми ломтиками, но явно недосоленной. Впрочем, Марша не смогла справиться и с этим, – после той проклятой пресс-конференции.
Был даже момент, когда, разрыдавшись, как последняя дура, она обвинила во всем Франсиса. Если бы он, менеджер пресс-центра, человек, с которым Три мушкетера договаривались о проведении конференции, если бы он попросил этого Сведена… Марша и сейчас передернула плечами и прикусила губу, заново переживая острое унижение от его насмешливого и презрительного: «я не даю интервью, госпожа Брассен». Франсиса он ни за что не послал бы подобным образом. Но, с другой стороны, причем тут Франсис? – это ведь ее будущая работа, ее карьера…
Муж, кстати, мог бы напомнить ей об этом, прервав поток несправедливых обвинений, – но вместо этого он сбегал к буфетной стойке и принес еще по чашечке кофе, а кроме того – целую тарелку маленьких медовых пирожных. Все еще шмыгая носом, Марша улыбнулась и слабо запротестовала. Если при ее комплекции она будет к тому же баловаться сладостями… Франсис рассмеялся и, преодолев не слишком отчаянное сопротивление, сам затолкал пирожное в рот жены.
– Ешь, глупенькая, я же тебя люблю.
А потом он минут двадцать уговаривал Маршу, что ничего особенного не случилось, что для первого раза она вела себя молодцом, что Три мушкетера вообще никому не давали сегодня интервью… Как будто она не видела, как та журналисточка с родинкой вовсю щебетала с высоченным Альбертом Соном. Напоследок Франсис командным голосом приказал Марше не сдаваться, а идти домой, расшифровывать материалы пресс-конференции и, дополнив их имеющейся информацией о жизненном и творческом пути Трех мушкетеров, писать масштабную критическую статью.
– Я сегодня, возможно, чуть задержусь, так чтобы к моему приходу все было готово!
Марша честно старалась. Она действительно, готовясь к несостоявшемуся интервью, собрала довольно солидное досье на трех драматургов. Она видела на сцене почти все их пьесы, а на последний сенсационный спектакль «Снежинка и Музыкант» ходила дважды. Первый раз с Люси, которой стало скучно уже во втором действии, – Марша, конечно, не поддалась на уговоры подруги «уйти с этой мути», но шорох бесчисленных шоколадок, которыми Люси скрашивала свою скуку, не очень-то способствовал проникновению в суть пьесы. Второй раз они отправились в театр вдвоем с Франсисом, – он мужественно досидел до конца, аплодировал и даже заявил потом, что ему очень понравилось. Франсис, как и любой нормальный мужчина, не любил театр.
Но он любил Маршу.
Он любил ее – это было нелогично, немыслимо, невероятно. Франсис, с его синими-синими глазами, мягким вкрадчивым ртом, медальонным профилем и телом античной статуи, – должен был любить совсем другую женщину. Высокую, тоненькую, красивую. Он и любил такую, и не одну, множество таких, – раньше. Марша знала обо всех его прошлых привязанностях, иногда он даже подолгу болтал с ней об этом, и ей в голову не приходило ревновать – к кому? К мертвому, побежденному ею самой прошлому?
Франсис и теперь не пропускал стройных ножек и смазливых мордашек. Прямо при Марше он мог строить кому-то глазки, болтать, флиртовать, ухаживать и даже назначать свидания, на которые не собирался идти. Дальше этого не заходило. Никогда. И никогда не зайдет, – Марша знала это абсолютно точно и поэтому всегда спокойно смотрела сквозь пальцы на его невинные шалости. Ну, почти спокойно. Почти всегда.
Масштабная критическая статья не получилась. Марша перелопатила все газетные и журнальные вырезки, прослушала кассету, на которой только две-три фразы принадлежали Трем мушкетерам и всего лишь несколько высказываний других участников пресс-конференции напрямую касались драматургов и их новой пьесы. Сосредоточившись, освежила в памяти собственные впечатления от «Снежинки и Музыканта». А потом села за стол и добросовестно исписала восемь страниц.
Перечитала написанное, скомкала и выбросила в мусорную корзину.
Не то что бы ей было стыдно показывать это Франсису. Наоборот, он бы скорее всего одобрил и дал бы несколько адресов редакций, которые не прислали журналиста на эту пресс-конференцию. Но Марша, слава Богу, была в состоянии оценить свою писанину критически. Более чем средне – во всяком случае, далеко не тот материал, который с готовностью купят у никому не известной «свободной журналистки», выразив желание и в дальнейшем сотрудничать с ней. Интервью – это совсем другое, тут дело не столько в ней и в ее таланте, сколько в эксклюзиве как таковом. Собственно, Франсис сам все это ей доходчиво объяснил.
Франсис. Он у нее есть, ничего больше ей и не нужно. Просыпаться рядом с ним, раньше него, чтобы успеть насмотреться на полумесяцы сонных ресниц, сварить кофе и приготовить завтрак. Завернуть ему с собой термос горячего супа и домашнюю выпечку, – нельзя же, чтобы здоровый мужчина обедал теми страшными сосисками в буфете. Бежать к телефону, чтобы успеть снять трубку после первого же звонка: «Это я. Как ты там, солнышко?» И ужин. Новое, только ему, любимому мужу, предназначенное блюдо, которого нет ни в одной кулинарной книге. И обязательно точно к восьми…
Кстати, уже половина девятого. Франсис говорил, что задержится, но ведь она думала, что это минут на десять-пятнадцать. Полчаса – ничего себе «чуть-чуть»! Что ж, будет есть чуть-чуть теплое мясо. Сам виноват.
Журналистика – это тоже ради Франсиса. Женщина должна чем-то заниматься. Вот муж приходит домой, съедает приготовленный ужин, потом они перебираются в гостиную, устраиваются на диване, включают телевизор. И Франсис, растянувшись во весь рост и положив голову Марше на колени, рассказывает, какое наказание работать в этом сумасшедшем доме под названием «пресс-центр», и как он сегодня крупно поругался с директорисой, и как разговаривал по телефону с самим министром обороны, и как на прессуху партии «За свободу и народ» пришло всего два журналиста, и какие потрясающие ножки у секретарши главы пивной корпорации…
А Марша гладит, перебирает, накручивает на палец его густые светлые волосы – и молчит.
А если и заговаривает – так только о том, как чуть не подгорело запеченное мясо, как холодно было на улице, когда она ходила за продуктами, и, в лучшем случае, какой замечательный фильм показывали по седьмому каналу.
Рядом с такой женой ему должно быть смертельно скучно.
От такой жены он скоро уйдет.
Когда однажды ночью Марша – шепотом, чтобы не было слышно слез, – призналась Франсису в своих страхах, он расхохотался так громко, что, наверное, слышали соседи за стеной, а то, что происходило потом, наверняка разбудило соседей снизу. Однако на следующий день он принес с работы расписание пресс-конференций на следующую неделю.
– Ну что, моя пчелка, будем работать?
…Ничего, – раздельно проговорила про себя Марша, – в следующий раз у меня получится. Обязательно получится.
Она снова взглянула на часы. Восемь сорок пять.
Это начинало беспокоить. Если Франсис знал, что задержится так надолго, почему не перезвонил? Марша все время была дома, сначала в маленькой комнате, около самого телефона, потом на кухне, но оттуда тоже хорошо слышно звонок. Муж не звонил, это точно. Хотя там, на работе, у него, разумеется, нет времени ежесекундно помнить о жене. Франсис, конечно, предпочел побыстрее закончить со сверхурочными делами, а не отвлекаться на звонки. И будет дома с минуты на минуту.
Без пяти девять.
Марша взяла с журнального столика начатый вчера вечером детектив – на редкость тупой, но надо же как-то отвлечься. Франсис сейчас придет. С ним ничего не могло случиться, ни-че-го!..
Десять минут десятого.
На улице гололед, она сама поскользнулась утром на крыльце. Франсис за рулем, он не очень хорошо водит, он устал, он недавно жаловался на глаза…
Четверть десятого.
Вот сейчас зазвонит телефон. Незнакомый голос, скорее всего женский, в таких случаях звонят всегда женщины… «Квартира Франсиса Брассена? – Да, но его нет дома. Это его жена, вы хотели бы что-то передать?… – Госпожа Брассен, срочно приезжайте в такую-то клинику, слышите, госпожа Брассен, срочно!»
Если он еще жив.
Двадцать минут.
Грянул звонок, и Марша бросилась к телефону, споткнулась, ударилась бедром об угол тумбочки, снова споткнулась, зачем-то вернулась за тапочками, не смогла просунуть в них ноги… Подбежала, положила пальцы на трубку и целых два звонка не решалась ее поднять…
– Алло.
– Привет, Марша, это Люси. У меня потрясающие новости, ты сейчас упадешь…
Марша бессильно опустилась в кресло. Несколько раз автоматически, невпопад сказала «да». Отыскала взглядом стенные часы.
Почти половина.
На том конце провода Люси щебетала о чем-то, совершенно неразборчиво, будто на чужом языке. Франсис. Надо уже начинать обзванивать больницы. Сначала больницы…
И вдруг из прихожей послышалось негромкое лязганье ключей.
Щелкнул замок.
Зажегся свет.
– Я перезвоню тебе! – ликующим голосом крикнула Марша. Брошенная трубка не попала на телефон, но это уже не имело никакого значения…
Марша уткнулась лицом в заснеженную, морозную куртку Франсиса. Все хорошо, мир остался на месте, жизнь продолжается, муж вернулся с работы домой. Всего лишь. Он наклонился к ней, и недавно отпущенные усы щекотнули ей губы.
– Ну как ты, моя журналисточка?
Марша отступила к стене и уперла руки в округлые бока.
– Где ты шляешься, муж? Мясо остыло, жена соскучилась. Я уже думала, что ты загулял с какой-нибудь барышней…
Брови Франсиса взъехали вверх.
– Я?! Никогда в жизни! Хотя, не спорю, варианты были… Так, где мое холодное мясо?
…В одиннадцать Франсис выключил телевизор, пощекотал жену усами и отправился в душ. Марша постелила постель, погасила свет, оставив ночник под красным абажуром, и подошла к окну.
Шел снег, крупный, густой и почти горизонтальный. Марша представила себя там, внизу, внутри этой мягкой метели. То есть, не себя – другого человека, который идет по улице и, задрав голову, видит за сплошными снежинками темный прямоугольник огромного дома, усеянный крошечными квадратиками светящихся окон. Тот человек, конечно, не обратит внимания на тусклое, красноватое, затерянное где-то посередине маленькое-маленькое окно.
За которым прячется маленькое-маленькое хрупкое счастье.
Глава II
– Брысь, – с легким отвращением бросил Филип Фальски.
Неприятно, когда к только что выбравшейся из перчатки руке прикасается гладкий блестящий металл. Неприятно, когда этот металл теплее руки, – насекомообразное сооружение из тонких блестящих планок.
И вообще, неприятно.
Черт бы побрал Ала и все его мальчишеские штучки.
– Фу, Диез! Ко мне!
Голос хозяина донесся чуть ли не с другого конца улицы. Филип никогда и не пытался понять причин, побудивших одинокого мужчину на первые же заработанные им большие деньги – с чьей помощью заработанные, это отдельный разговор, – приобрести эти безразмерные апартаменты в особняке позапрошлого века. Стены поднимались вверх метров на шесть, а комнат было восемь или девять, – может быть, и больше, – каждая площадью с небольшой танцевальный зал. Впрочем, мебель, насколько Филипу было известно, имелась только в прихожей, спальне и рабочем кабинете, что значительно облегчало работу двум барышням, которые поддерживали чистоту в этой холостяцкой квартирке. Филип не раз сталкивался с ними, – одна была совсем молоденькая, а другая, брюнетка, выглядела лет на тридцать пять, – и был уверен, что Ал спит с обеими. Что, разумеется, черт возьми, разумеется, было его личным делом.
Однако «Жизнь и мечта» – общее дело. Res publika, как сказали бы в Древнем Риме. На вчерашней пресс-конференции, а в особенности на последующих переговорах с директором театра Фальски чувствовал себя гладиатором на арене. Даже эта пигалица, не то Бетти, не то Пегги, директорская секретарша, влезла в разговор и невиннейшим голоском сообщила, что и ей было бы «страх как интересно» почитать новую пьесу. Само собой, девчонку заранее проинструктировали проявить это, прямо скажем, неуместное любопытство. То есть, земля уже начинала потихоньку тлеть под ногами.
Конечно, он не в первый раз заключал договор на постановку еще не написанной вещи. Главное – перетасовать будущих партнеров так, чтобы каждый считал недостаточно информированным только себя и, соответственно, боялся в этом признаться. Чтобы исполнитель главной роли был уверен, что режиссер уже читал пьесу и потому пригласил именно его, – кого же еще? – а режиссер, слушая разглагольствования звезды о новом образе, молча комплексовал, что какому-то актеру дали текст раньше, чем ему самому. И так далее, и так далее. Администрация же, как правило, и не стремилась ознакомиться с творческой стороной проекта, им хватало громких имен.
Но так далеко, как на этот раз, – с назначением даты премьеры, билетами и пресс-конференцией, – не заходило еще никогда.
Общее дело, как же. Вчера за всех отдувался он один.
– Фил, ну где ты там, проходи! – крикнул Альберт из глубин квартиры.
Филип отряхнул снег с бобровой шапки и повесил ее на разлапистый лосиный рог. Рогами была утыкана вся длинная прихожая: оленьими, буйволиными, антилопьими, Бог весть чьими. Еще одно мальчишество Ала. Он завел коллекцию лет десять назад, еще в своей старой чердачной комнатушке. Они тогда удачно обыграли этот момент в пьесе «Мой милый муж» – спектакль давно сошел со сцены, но тогда это был их первый настоящий успех. А шуточки гостей Ала по поводу рогов не иссякали до сих пор, доставляя ему колоссальное удовольствие.
Филип миновал две смежные комнаты, абсолютно пустые – огромные коробки, ожидающие, когда хозяин соизволит чем-нибудь их заполнить. До блеска натертый паркет и пыльная лепнина потолка, куда не так-то просто добираться уборщицам.
Альберт Сон сидел в кресле у камина, вытянув параллельно огню безразмерные ноги. Между потертыми джинсами и синими носками открывалось сантиметра три белой кожи, густо поросшей рыжими курчавыми волосами. Большой палец левой ноги выглядывал в дырку носка. Клетчатый свитер Ала с растянутым верхом тоже зиял прорехами минимум в двух местах, а лопатообразная рука драматурга лежала на блестящем нотном пюпитре.
Вернее, это пюпитр боязливо жался к хозяйской руке, чуть скосив набок тонкую металлическую перекладинку для нот.
– Убери его, – попросил Филип.
– Ты становишься занудой, Фил, – безмятежно сообщил Альберт. – Хуже Шведа.
Но поднял-таки руку и протяжно свистнул.
– На место, Диез!
Пюпитр засучил тремя никелированными ножками, издал пронзительный звук надорванной скрипичной струны и, мелко пританцовывая, засеменил в сторону спальни. У самых дверей он остановился, высоко подпрыгнул, смешно растопырив треножник, выдал длинную музыкальную руладу, несколько раз обернулся вокруг своей оси и боком скользнул в щель приоткрытой двери, которая тотчас захлопнулась за ним.
За этой дверью Филип не был. Никогда.
– Джо еще нет? – поинтересовался он.
– Как видишь, – Ал лениво потянулся. – Он звонил. Заменяет кого-то на уроке, опоздает минут на двадцать, – он зевнул. – Так что не гони лошадей, Фил.
Спокойно, приказал он себе, спокойно, двадцать минут ничего не решают, а умиротворенное выражение физиономии Сона – тем более. Хотя интересно было бы посмотреть, как бы он зевал, если б это ему пришлось вчера мирно беседовать с директором, секретарша которого воспылала интересом к драматургии. Филип незаметно прикусил губу. Спокойно, ты становишься чересчур дерганым, старик. Действительно хуже Сведена – так у того нервная работа и сварливая жена. Он, Фальски, избавлен хотя бы от второго.
– Садись, – предложил Альберт.
Стулья с массивными дубовыми ножками обнаружились у противоположной стены более чем просторного кабинета: Ал то и дело переставлял мебель с помощью своих девиц. Его личное дело, разумеется, – но мог бы и подумать, что сегодня придется работать, и работать втроем. Филип принес два стула – для себя и Джо, поставил у камина и сел, расправив фалды элегантного пиджака. Собственно, дело даже не в Альберте. Раздражала квартира сама по себе – огромная, пустая, нелогичная, словно бы не имевшая четких границ. И потом все эти штучки, – Фил покосился в сторону спальни.
– Как оно работает? – спросил он машинально, помимо желания.
Ал приподнял домиком лохматые брови.
– «Оно» не работает. Он живет.
Естественно, не стоило спрашивать. И не в первый раз он в этом убеждался. Квартирка, черт бы ее побрал! – но надо же где-то собираться. У Джозефа жена и дети, у него самого – гостиничный номер. Остается Ал, ничего не попишешь.
– Что ты вчера наговорил той газетчице? – поинтересовался он, круто меняя тему.
Сон улыбнулся одними глазами.
– Не переживай, ничего лишнего.
И добавил мечтательно:
– Но какая женщина, Фил!..
Дверь спальни скрипнула, приоткрывшись ровно настолько, чтобы в щель протиснулся боком сложившийся по вертикали пюпитр. Расправив нотную подставку, металлическое создание – аппарат, существо? – поскакало на трех ногах через смежные комнаты к выходу.
Несколько тоненьких никелированных палок. Неприятно.
– Джо пришел, – заметил Ал.
Через пару минут появился Сведен – запыхавшийся, спешащий. На его блекло-соломенных волосах таяли снежинки. Нечувствительный к холоду, Джо никогда не носил шапок и вообще довольно легко одевался всю зиму. Похоже, его предки действительно были северянами – но сам Джозеф если и напоминал викинга, то давно выродившегося и измельчавшего. Невысокий, щуплый, с белесым лицом и водянистыми голубоватыми глазами.
Пюпитр крался за ним, тихонько полязгивая каким-то плохо пригнанным сочленением.
– Диез, – негромко отозвал его Альберт. – Привет, Джо.
– Госпожа Полянски заболела, – пробормотал, не поздоровавшись, Сведен. – Математичка, я ее заменял в седьмом и девятом классах. Пять часов без единого окна.
Фальски поморщился. Было бы слишком большой роскошью выслушивать сейчас бесконечные жалобы Джозефа. Ал понимающе кивнул и достал ноутбук. Не вставая, откуда-то из-за камина. Да, ну и квартирка. Хотя пора бы привыкнуть.
– Значит, так, – начал Филип, пока Сведен устраивался на стуле, ерзая и мучительно вздыхая. – Директор вчера намекнул, что если репетиции не начнутся через неделю, нас не поймут. Так что придется поработать, даже если это кому-то не нравится.
И что за тон я взял, подумал он. Действительно, старик, становишься занудой не хуже Шведа. Гениально создаешь подходящую обстановку для совместного творчества.
Он выдержал паузу, набрал воздуха и заговорил заново:
– Есть потрясающая идея, ребята. Ну, не то чтобы очень… Но вместе мы вытянем! Значит, так. Герой – обычный среднестатистический мужик: работа, жена, дети… Мелкий адвокат или учитель, если ты не против, Джо. Ни денег, ни надежд на будущее. И вот под Новый год…
Ал громко хмыкнул.
– У нас коммерческий проект, – жестко пояснил Филип. – Новогодняя история, в меру фантастическая, в меру сентиментальная. «Жизнь и мечта», одним словом. С названием я помучился дай Боже, зато теперь под него можно подогнать все, что угодно. Не понравится – предлагайте свои идеи.
Черта с два они что-нибудь предложат. Идеи всегда принадлежали ему, и никому больше. Сведен был способен только выполнять черную работу, а Сон…
– И вот под Новый год к нему приходит незнакомец и обещает претворить в жизнь все его мечты. Все! А взамен просит…
– Душу, – равнодушно проронил Ал.
Внутри Филипа все взвилось, перевернулось и схватило Сона за горло. Это было уже слишком! Эти двое тянули до последнего, не могли найти времени, чтобы собраться, – с тех пор, как закончили «Снежинку и Музыканта», то есть уже больше полугода! Они, наверное, думают, что торговая марка «Сведен, Сон и Фальски» обеспечит им спокойную жизнь до глубокой старости, – а между тем, если сорвется «Жизнь и мечта», это будет их последний контракт. Интересно, тогда Альберт тоже будет безмятежно ронять насмешки, протянув ножищи вдоль камина?
Он на мгновение стиснул в ниточку губы, а затем продолжил ровным голосом:
– В литературе не так уж много тем, Ал. Джо тебе скажет, сколько именно. Талант писателя или драматурга в том и заключается, чтобы заставить вечную тему зазвучать по-новому. Значит, так…
– Не психуй, старик, – перебил Альберт. – Меня другое интересует: как это практически?
– Что?
Альберт Сон встал, в одну секунду сделавшись гораздо убедительнее, да еще потянулся всем телом, задрав длинные ручищи.
– Объясни мне, Фил, – он смотрел на него чересчур сверху. – Каким образом этот самый незнакомец собирался исполнять мечты того парня. Чисто технически: как? Прости, но я пока что не понимаю. Я подумаю, конечно…
Филип бессильно застонал сквозь зубы. Это повторялось каждый раз, от «Мужа» до «Снежинки». Как это делается, как практически… пока Альберт не объявлял, что во всем разобрался, пьеса не рождалась. Никогда, даже если Сведен и Фальски за его спиной сговаривались не обращать внимания на эти глупости. Не получалось, не писалось, даже не вымучивалось, – и они покорно ждали результатов эмпирических изысканий Ала. Но тогда было время – время! – которого теперь катастрофически не хватало…
– Это неважно, Ал, – он старался, чтобы голос звучал безапелляционно, чего было трудно добиться, находясь где-то внизу. – Театр, как ты знаешь, – условное искусство. Есть масса постановочных фокусов, которые придадут эпизоду сценическую достоверность. Да что я объясняю, ты же у нас заканчивал режиссерские курсы! Кроме того, может, я неясно выразился, но воплощение в жизнь мечты в данном случае не стоит воспринимать конкретно, это просто символ…
Альберт Сон заложил руки за спину и беспокойно заходил по комнате, меряя ее из угла в угол гигантскими шагами. Творческий процесс пошел. Только Фальски отнюдь не был уверен, что его это радует.
– Живой пюпитр Музыканта в «Снежинке» – тоже символ, – горячо заговорил Альберт. – Но если бы на самом деле его не было, спектакль получился бы мертвым, можешь мне поверить!
Мерзкая железка высунулась из спальни и тут же юркнула обратно.
Филип передернул плечами. Идея с живым пюпитром, – не рояль, не скрипка и не дирижерская палочка, что было бы банально, а именно пюпитр, – возникла у него, у кого же еще. Разумеется, на сцене бутафорское устройство на шарнирах приводилось в движение с помощью невидимых нитей, как марионетка, что вполне устраивало зрителей. Уже после премьеры, зайдя к Альберту отпраздновать это событие втроем, по-домашнему, они с Джозефом были встречены в дверях этим… аппаратом?… существом?…
– Зрители не полные идиоты, – все больше распаляясь, продолжал Ал. – Они никогда не поверят в то, что в принципе невозможно…
До сих пор молча глядевший в камин Сведен вдруг заерзал и вскинул голову.
– Невозможно, – подтвердил он.
– Что?
Джозеф тоже встал.
– Это невозможно, я заранее предупреждаю, чтобы потом не было претензий. Я не напишу. За неделю… да вы с ума сошли оба. Сейчас такое время… контрольные, сочинения, диктанты… педсоветы постоянные… Конец триместра, вы это понимаете?!
Я кого-нибудь убью, обреченно подумал Фальски. Если не одного, то другого. Если не прямо сейчас, то через несколько минут. Если они и дальше…
Он поднял глаза и пересекся взглядом с Альбертом Соном.
Ал кивнул.
Шагнул к камину и, раскинув длинные руки, обнял обоих соавторов за плечи.
– Мы все всё понимаем. Так что хватит болтать и давайте работать, – он сел, открыл ноутбук, взглянул поверх него на стенные часы и добил Филипа лаконичной фразой:
– Потому что в семь часов меня ждут.
* * *Она так и сказала Старику: меня ждут. Оделась и ушла под восхищенными взглядами Рокси и Вероники. В конце концов, формально у него не было никаких прав ее задерживать. А неформально… да ну его, не в первый и не в последний раз она портила отношения с главным редактором.
Гораздо хуже, что ее никто и нигде не ждал.
Шел снег – не густая горизонтальная метель, как вчера, а мягкий, пушистый, плавно планирующий на замшевую перчатку большими резными снежинками. Сквозь снежную сетку весело светился разноцветными огнями центральный проспект. Большинство магазинов уже украсили витрины новогодней атрибутикой – на взгляд Лары, рановато, но все равно приятно для глаз. Она подошла к одной витрине, где посыпанный блестками белый зайчик регулярно подавал Снегурочке большой стеклянный шар, но в тот момент, когда Снегурочкина рука соприкасалась с заячьей лапкой, хмурый Дед Мороз поворачивал через плечо бородатую физиономию, и зайчик предусмотрительно отдергивал подарок. А шарик вертелся на серебряной нити, отражая смеющуюся Лару в белой шубке.