Лёжа со львами

Глава 4

Река сбегала от границы льда, холодная, чистая и всегда бурная. Она наполняла долину шумом, потому что неслась по оврагам, мимо полей пшеницы, в неудержимом стремлении к далеким низинам. Почти уже год этот звук стоял у Джейн в ушах, иногда оглушительно громко, когда она шла купаться или когда по извилистым скальным тропам пробиралась между горными селеньями, а иногда приглушенно, мягко, как сейчас, когда со склона горы река Пяти Львов казалась ей всего лишь отдаленно мерцающим глухим потоком. Когда Джейн уходила из долины, царившая вокруг тишина раздражала ее, как горожан, отправляющихся на отдых за город, которые не могут заснуть из-за окружающей тишины. Прислушавшись, она уловила какие-то новые звуки и поняла, они напоминают то, что она уже не раз слышала раньше. В симфонию звуков речного потока вплетался баритональный шум винтового самолета.

Джейн открыла глаза. Это был напоминавший хищника тихоходный разведывательный самолет конструкции Антонова, ровное гудение которого было, как правило, предвестником появления более шумного и быстрого бомбардировщика. Джейн поднялась и с тревогой посмотрела в долину. Она устроилась в своем тайном укрытии, представлявшем собой широкий плоский выступ скалы. Сверху нависавшая скала загораживала Джейн от чужих глаз, но не препятствовала проникновению солнечных лучей. Сюда рискнул бы забраться разве что опытный альпинист. Снизу доступ к ее укрытию был крутым и каменистым, лишенным всякой растительности, никто не смог бы подползти к ней незаметно и бесшумно. Впрочем, приближаться к ней не было особой необходимости. Это местечко Джейн облюбовала после того, как однажды сбилась с пути и заблудилась. Ей важно было иметь возможность уединиться, потому что здесь она могла сбросить с себя одежду и лежать на солнце. Дело в том, что афганцы были целомудренны, как монахи, если бы ее увидели обнаженной, ее наверняка бы линчевали.

Справа от нее пыльный склон резко обрывался вниз. У подножия горы, отлого сбегавшей к реке, расположилось селение Бэнда – пятьдесят или шестьдесят домов, прилепившихся к клочку неровной каменистой земли, которая не поддавалась обработке. Дома были из серого камня и глиняного кирпича, с плоской крышей из прессованной земли, уложенной на маты. Рядом с крохотной мечетью бросалась в глаза группа разрушенных домов – это пару месяцев назад русский бомбардировщик нанес прямой удар. Селение было видно, как на ладони, хотя, чтобы добраться до него отсюда, требовалось минут двадцать. Джейн обвела взглядом крыши, окруженные стенами внутренние дворы и глиняные пешеходные дорожки, ожидая увидеть бездомных детей, но к счастью, их не оказалось. Под жарким голубым небом Бэнда выглядела покинутой.

Слева от нее долина раздавалась вширь. Маленькие каменистые площадки были испещрены воронками от бомб. На более низких склонах горы рухнули стены древних террас. Поспела пшеница, только не видно было жнецов.

В стороне от полей, у подножия скалы, образующей дальнюю границу долины, протекала река Пяти Львов, глубокая в одних местах, мелкая в других, то широкая, то узкая, но всегда бурная и каменистая. Внимательный взгляд Джейн скользил по реке. Не было видно ни купающихся женщин, ни женщин, стирающих белье, ни играющих на мелководье детей, ни мужчин, которые переходили бы брод с лошадьми и ослами.

Джейн подумывала о том, чтобы одеться и покинуть свое укрытие, чтобы забраться еще дальше в горы, спрятавшись в пещере. Именно там находились жители деревни, мужчины спали после ночной работы на полях, женщины готовили пищу, стараясь не отпускать от себя детей, коровы были в загонах, козы паслись на привязи, собаки дрались из-за каких-то объедков. Видимо, Джейн чувствовала себя здесь в полной безопасности, потому что русские бомбили селения, а не голые склоны горы. Однако сюда в любой момент могла залететь шальная бомба, так что пещера защищала ее от всего, но только не от прямого попадания.

Она еще не решила, как ей поступить, когда до ее слуха донесся рев реактивных самолетов. Прищурившись, она подняла глаза, чтобы разглядеть их. Сопровождавший их появление рев заполнил долину, пролетая над Джейн, самолеты разметали по сторонам бурно текущий поток. Устремляясь в северо-восточном направлении на большой высоте, они уже начали снижаться. Один, два, три, четыре серебристых убийцы – вершина человеческого технического гения, направленного на то, чтобы искалечить неграмотных крестьян, разрушить сложенные из глиняного кирпича дома, после чего со скоростью семисот миль в час вернуться на базу.

Через минуту их уже не было видно. Сегодня они пощадили Бэнду. Джейн медленно приходила в себя. Реактивные самолеты внушали ей ужас. Прошлым летом Бэнда полностью избежала бомбардировок, а зимой вся долина получила передышку. Но этой весной все возобновилось с новой силой. Селение несколько раз бомбили, однажды досталось его центральной части. С того раза Джейн возненавидела реактивные самолеты.

Жители селения отличались удивительным мужеством. Каждая семья устроила себе второе жилье в пещерах. Каждое утро они карабкались по склону горы, чтобы провести там весь день, возвращаясь в сумерки, так как по ночам бомбардировок не было.

Поскольку работать в поле днем было небезопасно, мужчины работали ночью, главным образом пожилые, потому что молодые по большей части отсутствовали, занятые тем, что сбивали русских в южной части долины или чуть в стороне. Этим летом бомбардировки были более ожесточенными, чем когда-либо за все годы повстанческих действий. Так рассказывали Жан-Пьеру партизаны. Если в других частях страны афганцы были такими же, как в этой долине, то они вполне могут ко всему приспособиться и выжить. Жители спасали свои скромные ценности из-под развалин после бомбардировок, без устали пересаживали истерзанный бомбами огород, выхаживали раненых, хоронили убитых и отправляли своих подростков в распоряжение командиров партизанских отрядов. Джейн считала, что русским никогда не удастся одолеть этих людей, даже ценой превращения всей страны в радиоактивную пустыню.

Другой вопрос – смогут ли мятежники когда-нибудь одолеть русских. Афганцам было не занимать смелости и неудержимости. Они держали под своим контролем сельские районы, однако соперничающие племена почти так же ненавидели друг друга, как и оккупантов, а их ружья были бессильны против реактивных бомбардировщиков и вооруженных вертолетов.

Джейн отгоняла от себя мысли о войне. Стоял зной, наступало время сна, когда она любила быть одна и отдыхать. Запустив руку в бурдюк с очищенным маслом, Джейн стала втирать его в натянутую кожу своего огромного живота. Она удивлялась, как можно было допустить такую глупость и забеременеть не где-нибудь, а в Афганистане.

Она приехала сюда с двухгодичным запасом противозачаточных средств, со спиралью и целой коробкой сперматоидального желе. И тем не менее, всего через несколько недель, после месячных она забыла о своих таблетках да и о спирали.

– Как ты могла так ошибиться? – воскликнул Жан-Пьер, однако ответа не последовало.

Но сейчас, лежа под солнцем, радостная от сознания беременности и ощущения набухшей груди и постоянных болей в пояснице, Джейн убеждалась, что это была преднамеренная ошибка, своего рода профессиональный промах, бессознательно совершенный ее разумом. Джейн хотела ребенка, а Жан-Пьер, она это точно знала, не хотел. Поэтому зачатие произошло случайно.

«Почему мне так хотелось ребенка?» – спрашивала она себя, и ответ пришел ниоткуда: «Потому что я чувствовала себя одинокой».

– Это правда? – проговорила она вслух. В этом сквозила ирония. Она никогда не чувствовала одиночества в Париже, живя в свое удовольствие, покупая все необходимое для себя одной и разговаривая сама с собой перед зеркалом. Но после замужества, когда Джейн проводила с Жан-Пьером каждый вечер и каждую ночь, работая с ним рядом ежедневно большую часть дня, она ощутила свою обособленность, одиночество и страх.

Они поженились в Париже перед самым приездом сюда. Впрочем, это казалось им естественным приключением, новый вызов, новый риск, новые переживания. Все говорили, какие они счастливые, смелые и влюбленные. Все так и было на самом деле.

Джейн без сомнения ожидала от брака очень многого. Она надеялась, что ее любовь и близость с Жан-Пьером будут все больше возрастать. Она думала, что узнает о его пассии в юности, чего он действительно боялся, хотела услышать от него, действительно ли мужчины, помочившись, стряхивают несколько капель, в свою очередь она рассказала бы ему, что ее отец был алкоголиком и что ей пригрезилось, будто ее изнасиловал темнокожий и что от волнения она иногда сосала свой большой палец руки. Но Жан-Пьер, видимо, считал, что после свадьбы их отношения должны оставаться точно такими же, как и прежде. Жан-Пьер вежливо относился к ней, заставлял ее смеяться в своих маниакальных состояниях, беспомощно погружался в ее объятия, когда пребывал в унынии, затевал дискуссии о политике и о войне, умело раз в неделю занимался с ней любовью, пуская в ход свое молодое тело и свои крепкие чувствительные руки хирурга. Короче говоря, в любом отношении вел себя не столько как муж, сколько как возлюбленный. Она до сих пор ощущала себя неспособной беседовать с ним о глупых неловких вопросах, например, не выглядит ли ее нос в шляпке еще длиннее и как она все еще злится при воспоминании о том, как ее хорошенько отшлепали за облитый чернилами ковер в гостиной, в чем была виновата не она, а ее сестра Паулина. Ей хотелось задать кому-нибудь вопрос – все складывается, как оно и должно быть, или все со временем устроится? – но ее друзья и семья были так далеко отсюда, а афганские женщины восприняли ее ожидания как нечто чудовищное. Она устояла перед искушением открыть Жан-Пьеру свое разочарование, частично из-за расплывчатости своих жалоб и частично потому, что боялась его реакции.

Оглядываясь в прошлое, она понимала, что мысль о ребенке появилась у нее еще раньше при общении с Эллисом Тейлером. В тот год Джейн отправилась на самолете из Парижа в Лондон, чтобы участвовать в крещении третьего ребенка своей сестры Паулины, чего она обычно никогда бы себе не позволила, ибо не любила официальных семейных торжеств. Джейн даже стала нянчить младенца одной пары в доме, где жила, – он был истеричный торговец антиквариатом, она – аристократка. Причем больше всего Джейн нравилось, когда ребенок плакал, а она брала его на руки и старалась успокоить.

Потом уже здесь, в долине, где ее долг заключался в том, чтобы побудить женщин регулировать появление своих младенцев ради того, чтобы иметь более здоровых детей, она обнаружила, что разделяет радость, с которой каждая новая беременность воспринимается даже в самых бедных и перенасыщенных детьми семьях. Таким образом одиночество и материнский инстинкт бросали вызов здравому смыслу.

Был ли это такой период времени – или всего лишь скоротечный миг – когда она поняла, что ее подсознание пыталось внушить ей необходимость беременности? Задумывалась ли она о беременности в тот момент, когда Жан-Пьер погружался в нее, плавно и приятно, как корабль заходит в док, в то время как она охватывала своими руками его тело. Или в минуту колебания, непосредственно перед его апогеем, когда, крепко закрыв глаза, он, казалось, отделялся от нее, погружаясь в собственную плоть. Словно космический корабль, падающий в самый центр солнца. Или потом, блаженно засыпая с его горячим семенем в собственной плоти?

– «Я осознала это?» – проговорила Джейн вслух, но мысли о занятии любовью возбуждали ее, и она принялась чувственно ласкать себя скользкими от масла ладонями, забывая произнесенный вопрос и наполняя свое сознание смутными вихревыми картинами страсти.

Вой реактивных самолетов заставил ее вернуться в мир реальности. В испуге Джейн пристально наблюдала за тем, как еще четыре бомбардировщика стремительно пронеслись над долиной и скрылись за горизонтом. Когда шум утих, Джейн снова стала гладить себя, но настроение ее было уже испорчено. Она тихо лежала на солнце и размышляла о своем ребенке.

Жан-Пьер отреагировал на ее беременность, как на что-то преднамеренное. В гневе он был готов сам сделать ей аборт немедленно. Это его желание показалось Джейн настолько зловещим, что он стал для нее чужим. Но самым тягостным было сознание того, что она отвергнута. Мысль о том, что ее мужу не нужен ее ребенок, наполнило Джейн глубочайшей грустью. Он еще более усугубил положение тем, что отказывался притронуться к ней. Еще ни разу в жизни она не чувствовала себя такой несчастной. Впервые ей стало понятно, почему люди порой стремятся убивать друг друга. Уклонение от физического контакта было для Джейн самой страшной пыткой – она искренне желала, чтобы Жан-Пьер избил ее – так пронзительно ощущала Джейн потребность в его прикосновении. Вспоминая эти дни, она продолжала злиться на него, хотя понимала, что причиной этого была она сама.

Потом в одно прекрасное утро Жан-Пьер обнял ее и извинился за свое поведение, и хотя часть ее натуры, казалось, кричала: «Одного извинения недостаточно, ты, ублюдок!», другая жаждала его любви. И она мгновенно все ему простила. Он объяснил, что уже сейчас боится ее потерять, а если она станет матерью его сына, чувство в нем еще более усилится, ибо тогда он потеряет их обоих. Это признание растрогало ее до слез, и она поняла, что беременность еще теснее привязала ее к Жан-Пьеру. В общем, несмотря ни на что, она решила сделать все для укрепления их брака.

После этого разговора в его отношении к ней появилось больше теплоты. Он стал проявлять интерес к подрастающему в чреве ребенку, беспокоясь о ее здоровье и безопасности, как положено будущим отцам. «Если их брак, – размышляла Джейн, – никогда не станет идеальным, то пусть хотя бы будет счастливым». В мечтах ей рисовалось благополучное будущее: Жан-Пьер в качестве министра здравоохранения в составе французского правительства социалистов, а сама она – депутат Европарламента с тремя прекрасными детьми – один ребенок в Сорбонне, другой в лондонской школе экономики и третий в Нью-йоркской высшей школе изобразительных искусств.

В ее фантазиях самым старшим и самым талантливым ребенком была девочка. Джейн дотронулась до своего живота, нежно надавила на него кончиками пальцев, словно прощупывая конфигурацию тела ребенка. Старая деревенская повитуха Рабия утверждала, что родится девочка, потому что она давала о себе знать с левой стороны, в то время как мальчики располагаются на правом боку. Соответственно Рабия рекомендовала ей овощную диету. Если бы ожидалось рождение мальчика, она посоветовала бы диету с преобладанием мясного. В Афганистане лучшая пища доставалась мужскому полу еще в чреве матери.

Мысли Джейн прервал оглушительный грохот. На мгновение Джейн оторопела, решив, что это опять реактивные самолеты, пронесшиеся над нею несколько минут назад, чтобы разбомбить какое-то селение, но потом откуда-то совсем рядом до ее слуха донесся пронзительный и непрерывный крик ребенка, полный боли и страха.

Ей сразу все стало ясно. Воспользовавшись тактикой американцев во Вьетнаме, русские разбросали по всей местности противопехотные мины. Это якобы преследовало цель блокировать пути снабжения партизан. Но поскольку «пути снабжения партизан» лежали через горные тропы, по которым каждый день шли женщины, старики, дети и животные, подлинной целью было нагнетание откровенного террора. Долетевший до Джейн крик означал, что какой-то ребенок подорвался на мине.

Джейн резко вскочила с места. Судя по всему, крик доносился со стороны дома муллы, расположенного примерно в километре отсюда за пределами деревни у горной тропы. Джейн видела этот дом – чуточку слева от нее и немного ниже. Она надела туфли, сгребла в руки одежду и устремилась туда. Первый продолжительный крик вдруг прекратился, и за ним последовала целая серия коротких воплей ужаса. Джейн казалось, словно ребенок осознал, что сделала с ним мина, и его вопли наполнились страхом. Пробираясь сквозь высокие кусты, Джейн почувствовала, что ее тоже охватывает паника – уж больно щемили душу крики попавшего в беду ребенка. – «Успокойся», – уговаривала она себя, тяжело дыша. Если она вдруг споткнется и упадет, то в беде окажутся двое, и никто не сможет им помочь, в любом случае самое скверное для перепуганного ребенка, когда рядом с ним перепуганный взрослый.

Джейн находилась уже совсем рядом. Ребенок должен быть где-то в кустах, но не на самой тропе. Дело в том, что после каждого минирования мужчины очищали все тропы от мин, но разминировать всю местность было просто невозможно.

Джейн остановилась и прислушалась. Она так задыхалась, что ей пришлось немного задержать дыхание. Крики долетали до нее из верблюжьих колючек и кустов можжевельника. Они продралась сквозь кустарники и увидела клочок одежды голубого цвета. Ребенок оказался мальчиком, это был девятилетний сын Мохаммеда Хана, одного из партизанских командиров.

Мгновение спустя Джейн была уже около мальчика. Он упирался коленями в серовато-коричневую землю. Видимо, он хотел поднять мину, потому что ему оторвало руку, и вот теперь обезумевшими от ужаса глазами он разглядывал кровоточащую культю и пронзительно кричал.

За минувший год Джейн видела много всяких ран, но эта вызвала в ней глубочайшую боль.

– О, Боже милостивый, – проговорила она. – Бедный ребенок!

Она опустилась перед ним на колени, взяла на руки и стала говорить какие-то успокаивающие слова. Минуту спустя он перестал кричать. Джейн надеялась, что теперь ребенок начнет плакать, но шок засел в нем слишком глубоко, и он совсем утих. Держа его на руках, Джейн нащупала под мышкой то место, откуда сочилась кровь и зажала его рукой.

Теперь ей требовалась его помощь. Надо было заставить его заговорить.

– Муса, что произошло? – спросила она мальчика на языке дари.

В ответ ни слова. Она повторила вопрос.

– Я думал… – когда он вспомнил, глаза его широко раскрылись, пронзительно вскрикнув, он проговорил: «Я думал, это мяч!»

– Тише! – прошептала Джейн. – Расскажи мне, что ты сделал.

– Я ПОДНЯЛ ЕГО! Я ПОДНЯЛ ЕГО!

Джейн тесно прижала его к себе и стала успокаивать.

– И что же произошло?

Его голос дрожал, но истерических нот больше не было слышно.

– И он как бабахнет, – воскликнул мальчик. Он быстро стал успокаиваться.

Джейн взяла его правую ладонь и положила ее под левую руку.

– Нажми там, где я нажимаю, – сказала она. Джейн приложила кончики его пальцев к этой точке, после чего отдернула руку. Из раны снова потекла кровь. – Нажми сильнее, – сказала она. Он подчинился. Кровотечение прекратилось. Джейн поцеловала его в лоб, который был влажным и холодным.

Джейн бросила на землю около Мусы свои вещи. Она носила то же, что и афганские женщины, мешковидное платье поверх шаровар из хлопчатобумажной ткани. Джейн взяла в руки платье и разорвала тонкую материю на несколько полос, чтобы сделать из них жгут. Муса безмолвно наблюдал за нею широко раскрытыми глазами. Наконец, Джейн отломила от куста можжевельника сухую ветку, которой закрепила жгут.

Теперь мальчику требовался перевязочный материал, успокоительное средство и какой-нибудь антибиотик, чтобы предотвратить инфекцию. Кроме того, надо было срочно разыскать его мать.

Джейн надела шаровары и подтянула резинку. Она без колебания разорвала свое платье, от которого не осталось ни клочка, чтобы прикрыть верхнюю часть тела, сейчас оставалось только надеяться на то, что по дороге к ее укрытию в скале ей не встретится никакой мужчина.

Но как туда дотащить Мусу? Ей не хотелось, чтобы он добирался вместе с ней пешком. Вместе с тем Джейн не могла посадить его к себе на спину, потому что он просто не удержался бы и упал. Джейн тяжело вздохнула. Ей ничего не оставалось, как взять мальчика на руки. Наклонившись, она одной рукой обхватила его плечи, а другой – бедра. Так Джейн подняла мальчика скорее усилием коленей, чем спины. Этот прием она освоила на занятиях по физической подготовке для женщин. Прижав к своей груди ребенка, спина которого оказалась на уровне выпуклости ее живота, Джейн стала медленно подниматься в гору. Ей удалось это только потому, что из-за недоедания мальчик совсем отощал – девятилетний европейский ребенок был бы ей не по силам. Вскоре Джейн вышла из зарослей прямо на тропу. Но, пройдя метров сорок – пятьдесят, почувствовала, что силы оставляют ее. За последние несколько недель она стала очень быстро уставать, что ее огорчало, но она приучила себя относиться к этому спокойно. Джейн опустила Мусу на землю и, нежно обняв его, попробовала отдышаться. Она прислонилась спиной к скале с одной стороны тропы. Муса погрузился в какое-то зловещее молчание, что волновало ее больше, чем его крики. Почувствовав себя лучше, Джейн подхватила мальчика и продолжила путь.

Четверть часа спустя, когда Джейн снова сделала остановку неподалеку от вершины, на тропе появился человек. Джейн сразу узнала его.

– О нет, – произнесла она по-английски. И надо же такому случиться, что это именно Абдулла!

Это был невысокого роста мужчина лет пятидесяти пяти, довольно упитанный, несмотря на царящий в округе дефицит продовольствия. Кроме коричневой чалмы и широких черных штанов на нем был вязаный джемпер и голубой двубортный пиджак в тонкую полоску, который, казалось, носил когда-то лондонский биржевой маклер. Его пышная борода была покрашена в красный цвет. Это был мулла Бэнды.

Абдулла не доверял иностранцам, презирал женщин и ненавидел всех, кто практиковал иноземную медицину. Поскольку к Джейн было приложимо и первое, и второе, и третье, она не имела ни малейшего шанса рассчитывать на его расположение. Еще серьезнее было другое – многие в долине поняли, что употребление принадлежавших Джейн антибиотиков при инфекции имеет больший эффект, чем вдыхание дыма от горящего листа бумаги, на котором Абдулла что-то писал шафрановыми чернилами, вследствие чего мулла лишался своего заработка. Поэтому он называл Джейн не иначе, как «западной шлюхой», однако большего вреда он причинить ей не мог, ибо Жан-Пьер и она пользовались покровительством самого партизанского командира Ахмеда Шах Масуда. А скрестить шпаги с таким известным героем побаивался даже мулла.